И да, и нет... / Власов Сергей

Моему товарищу поэту Олегу Котенко...

Этот небольшой рассказ я, студент журфака, накатал два дня назад на лекции по законодательству. Однокурсница, Анька Телегина, прочитав мой опус, как-то печально на меня глянула и сказала:

— Придурок ты, Колька!

Почему она так заявила — до сих пор не пойму…

На следующий день после занятий я заскочил в редакцию областной газеты и выложил перед редактором свое сочинение. Читал он долго. Хмурил брови, что-то подчёркивал, хмыкал, сопел. Наконец, по обыкновению своему, молвил:

— Ты что это, сопляк, со своими героями делаешь? Да разве можно так жестоко о людях писать? Шагай отсюда, недоумок…

Я давно знаю этого пожилого тучного дядьку с его неизменными «…недоумками, придурками, графоманами чёртовыми…» — потому не обижаюсь.

— Ладно, Пётр Афанасьевич, переделаю — принесу. А напечатаете?

— Вали отсюда, бездарь, — незлобиво откликнулся редактор и уткнулся в гранки свежего номера…

А что я такого написал? Впрочем, судите сами…

***

СТРАСТЬ ИВАНА ПРИГУЛОВА

Иван Пригулов раньше работал в конструкторском бюро крупного радиозавода в Виннице. Когда началась горбачёвская «перестройка-перестрелка», предприятие обанкротилось. Ивана, понятно, оттуда выперли. Жена тоже указала рукой на дверь (кому нужен муж-неудачник?). И нашла другого...

Иван еще немного помыкался по рынкам, потягал кравчучки с барахлом на Киев и обратно, а потом сел в поезд и подался подальше от родных мест — куда глаза глядят. Так и приехал в эту сибирскую деревуху со странным названием Второй закуток.

Деревня небольшая, всего 16 дворов. Половина домов брошена жильцами — кто уехал, кто помер…

Иван приглядел небольшой домишко, отодрал прибитые крест-накрест доски на окнах и… стал потихоньку обживаться на новом месте.

Летом коров пас, зимой дрова соседям колол в обмен на картошку и домашние разносолы… Тихо жил, незаметно.

Но была у него тайная страсть. Вечером, как стемнеет, он неторопливо растапливал немилосердно чадящую печурку, запаливал свечку, доставал из-под подушки тоненькую тетрадку и… сочинял стихи. Откуда такая страсть у него появилась, Иван, наверное, и сам не мог объяснить. От одиночества, быть может.

Поначалу стихи выходили нескладными, вроде как незаконченными.

Был ведь счастлив,

И счастье было.

И женщина гордилась мною,

И, наверно, меня любила.

Да, любила меня та женщина,

А я её — нет!

Считал, что другой обещан, —

На много лет…

Иван, бывало, засидится допоздна, если строчка не идет. Потом вроде что-то стало получаться.

А совсем недавно в груде старых журналов он нашёл небольшой рисунок работы Анри Матисса. Называется «Женский портрет». Поглядел, и вдруг что-то перевернулось в его душе — уж так ему это женское лицо понравилось. Из реечек рамку любовно смастерил, вставил туда журнальную вырезку и над кроватью повесил…

В тот день Пригулов возвратился домой рано. По привычке растопил печку. Тепло и уютно в доме стало. За окошком февральский ветер метет позёмку, посвистывает, подвывает — на дворе холодно. Иван достал тетрадку, остро отточил карандаш и быстро написал первые строки.

Вот и зима все поля и леса

Покрывалом пуховым укрыла опять.

Снежный буран застилает глаза,

И уносит слова — их уже не догнать…

Ровное белое поле кругом,

Хмурое небо над головами,

Мы говорим совсем о другом,

Словно пурга пролегла между нами.

Пригулову начало стиха понравилось. Он неторопливо поправил свечной огарок — суматошно метнулись тени по стене. Скользнули по портрету молодой женщины. Иван подошел к нему и внимательно всмотрелся в давно изученные черты лица.

— Улыбаешься, ну-ну, — покачал головой Пригулов и вновь подсел к столу. Задумался. Попробовал написать и так, и эдак, но ничего не получалось — корявые строчки никак не хотели вписываться в ритм стиха. Наконец, где-то глубоко в душе запела первая строчка, за ней потянулись и другие…

Как мне пробиться сквозь эту пургу?

Кто мне поможет тебя отыскать?

В хаосе белом найти не могу

Слово, которое нужно сказать…

.......

Ивана Пригулова нашли утром на следующий день. Он сидел за кособоким письменным столом, уронив крупную голову на руки. А со стены задумчиво смотрела на него молодая женщина…

— Батюшки, угорел родимый, — в голос запричитала соседка баба Фрося. — Сколь уж раз говорила, чтобы печку почистил…

Хоронили Ивана всей деревней. У распахнутой могилы привычно задыхались от слёз бабы, понуро стояли мужики. Метельный ветер рвал полы полушубков, вокруг ног змеилась колючая позёмка.

— Пусть земля ему будет пухом, — глухо, с надрывом сказал кто-то в толпе. Все перекрестились и начали торопливо засыпать могилу…

Прибираясь после похорон в избе Ивана Пригулова, бабка Фрося заметила в углу скомканные листы бумаги. Развернула и по слогам прочла:

Сегодня у тебя в постели будет муж,

А я с холодным одеялом лягу.

У вас ковёр намок

от пятен винных луж,

А я налил простой воды во флягу.

Ты млеешь там сейчас

в объятьях его рук,

Но мне смешно от этих умилений.

Когда-то знал и я,

как стан твой был упруг,

Когда-то целовал твои колени.

Когда-то знал и я,

как дивна твоя грудь,

Как пахнет золотистый локон,

Когда-то я любил, но ты меня забудь,

И не смотри с такой тоской из окон.

Да, ты мне не нужна, тебя я не приму,

Когда стоять ты будешь у порога,

И постояв, уйдешь туда, к нему, —

Ко мне закрыта для тебя дорога.

И, может, в тишине,

под пенье своих слёз,

Ты вспомнишь поцелуев счастье,

Их я тебе дарил, и счастье я принёс,

Но унесло мои мечты ненастье.

Что было — то прошло.

Осталась на душе

Лишь тихо кровоточащая рана,

Да на столе лежат готовые клише

Банального и вздорного романа...

— Господи, как маялся человек, — прочитав написанное, покачала головой баба Фрося.

И со словами: «Теперь ему уже всё равно...», — бросила листки в чадящую печку.

… Небо тяжело висело над маленькой деревней со странным названием Второй закуток…

***

Вот такой у меня получился грустный рассказ. Переделать его что ли, то ли так оставить? Всё равно редактор не опубликует. Конечно, несложно и переписать, но рука не поднимается — ведь в нём я вроде ничего не соврал.

Впрочем, и да, и нет…