По газонам не ходить! (Зотова Марита)

ВНЕКОНКУРС

Проза

Янка возвращалась из школы через парк. Это было рыжее-прерыжее царство, рыжей-прерыжей осени, листьями оно облетало под ноги Янки, цеплялось за её кроссовки. Прямо по курсу виднелась лужа, колышущийся на осеннем ветру обрывок океанского платья, синий-пресиний, и рыжие, как солнце, клёны отражались в его глубине, торчали нелепо вниз головой. Янка шагнула в сторону, к вытоптанной в грязи дорожке сквозь бескрайний газон, весь в шелушащейся рыжей чешуе свежелиняющих деревьев, с грозной надписью «По газонам не ходить!» Кроссовок вмиг порыжел, макнувшись во что-то влажное и чавкающее, Янка недовольно сморщила рожицу, но надо было идти — впереди ждал дом, бабушка с вкусным обедом и несделанные уроки.

Гриб. Странный, искорёжено-гнутый, он торчал посреди газона, весь облепленный рыжими ошметками листьев, и Янка едва не наступила на него с очередным шагом, но вовремя остановилась, и наклонилась, любопытствуя.

И протянула руку, желая тронуть осклизко-рыжие бока.

А гриб вдруг разогнулся и сказал:

— Кыш!

Янка ойкнула.

— Фыш! — сказал ощетинившийся рыжими иголками гриб. — Спать мешаешь! А когда я проснусь, становится худо.

— К-кому худо? — растерянно спросила Янка. В этом осенне-рыжем, спокойно-безопасном парке… кому может быть худо?

— Птичкам. Собачкам. Глупым маленьким недоросликам, что топчут мои газоны, шумят и галдят, и мешают мне спать! — у гриба была красно-рыжая шапка, свисающая набок, точно древесный нарост, под шапкой же пряталось изжелта-белое, сморщенное личико с карими, злыми глазами. Грибо-гном… или гномо-гриб, таящийся между садовых дорожек, и строго наказывающий всех, кто смеет ходить по газонам.

— Я большая, а ты маленький, и ничего ты мне не сделаешь! — смело сказала Янка, поправляя шапочку на голове. — И это мой газон, а не твой! Его люди посадили, и по весне подстригают, а не такие глупые гномы, как ты!

Щечки гнома порыжели от гнева, надулись, налились клюквенно-злыми соками.

Гном завертел колпачком, топнул ногами, взметнув в окруженье себя маленькую рыжую бурю… и Янка перестала видеть, на какие-то доли секунды ослепла, рыжим, колючим песком запорошились её глаза.

А когда она их всё-таки открыла — всё вокруг было большое, непредставимо, несоразмерно большое. Деревья, уходящие в небо необхватными колоннами-стволами. Листья под ногами её, каждый из которых мог спрятать её с головой. Ярко-синее озеро лужи на горизонте блекло-рыжего, полинявшего леса… травы, бывшей некогда просто травою, а теперь выросшей едва ли не вдвое выше испуганной Янки. Они были большие, а она — маленькая.

— Не мой, говоришь, газон? — проскрипело над ухом, точно гнилое, раздираемое собственной тяжестью дерево. — Не мой, говоришь?

Гном был огромен, точно выросший по зиме снеговик, кругл, большерот и раздут, и рыжие, под цвет осенней листвы, одежды трещали на нём по швам. Янка неожиданно подумала, что он ест, очень хорошо и часто ест, по нескольку обедов за раз, вкусных мясных обедов, сытнее тех, что готовит её бабушка… а где он находит обеды здесь, в осеннем и сыром парке, в осенней и сырой траве?

Гном улыбнулся, отчего рот его, верёвочно узкий, разошёлся едва ли не до острых ушей, прикрытых колпачно-рыжим наростом.

— По газонам не ходить! — взвизгнул он, делая шаг вперед. — Траву не топтать! Мне спать не мешать! Гамк!

Янка не сразу поняла, что с нею случилось. Просто рука её, правая рука в пестро-рыжем курточном рукаве, сжимающая портфель рука, стала как-то невыносимо лёгкой, исчезла, вместе с рукавом и портфелем, точно сгнивший лиственный черешок, отделилась от тела, пропадая в прожорливой гномьей пасти. Гамк! Точно в оцепенении, Янка видела, как грибно-белые, острые, словно ветки, гномьи зубы с хрустом перемалывали её, и рыжие листья под ногами меняли свой усыхающе-блеклый окрас на живой, полнокровный, сочно-бурый. Гном завтракал… или обедал… или ужинал… гном его знает, как течет время в этом сжавшемся до размеров газона странном, вывернутом наизнанку гномьем мире. Красно-бурая кровь текла по его паутинно-белой, инеистой бороде, расплескавшейся до самих гномьих колен, и мерно работали вилочно-острые зубы, перемалывая сухожилья и кости, и борода окрашивалась в красно-рыжий, пиратский цвет.

На абордаж! Янка всхлипнула, и, подобрав какую-то ветку с земли уцелевшей рукой, отчаянно шагнула к гному.

— Вот тебе, вот!

Ветка прошла через гнома, как бабушкин нож через сливочное масло, точно мечом, рассекла надвое лиственно-рыжий колпак и жующий красное рот, прошила живот его, огромный, как набитая пухом подушка. Гном крякнул, разъезжаясь на две гномо-половинки, червивый, испорченный гриб… и снова сросся, прямо на испуганных Янкиных глазах, словно гигантская дождевая капля, повисшая на кончике листа, красно-рыжая дождевая капля, сверху донизу пропитанная Янкиной кровью.

— Гамк!

Вторая рука обрела ту же лёгкость, что и первая, ломаясь в воздухе, будто усохший осенью лист. Наколотая на вилку гномьих зубов, рука не принадлежала Янке, рука распадалась на красно-рыжие, мясные лоскуты, гном завтракал, или обедал, или ужинал, и Янка смотрела на него, качаясь вместе с травой, и думала, что так странно, что она не чувствует боли, точно тело её — дерево, с коего сламывают ветки случайные прохожие, точно тело её — примятая трава на газоне, что через миг поднимется, и будет расти дальше…

В глазах порыжело, красным надвинулся смятый набок гномий колпак, борода с прожилками крови, и горящие бурым глаза. Иззубренно-острый рот с ошмётками мяса на языке стал необыкновенно, пугающе близок, навис над её головой, капканом распахиваясь до предела, и прежде, чем он защёлкнулся на её шее, железным, проржавлено-громким щелчком, Янка подумала, что бабушка очень расстроится, если та не вернется из школы, так и оставшись в парке на всю осень, бесконечно долгую, бесконечно рыжую осень, корабликом опустится на дно хрустально-синей лужи, истлевшими обрывками листьев спрячется под первым выпавшим снегом. Она даже, кажется, заплакала, и слезы её текли по щекам красно-кровяными, весенними ручьями, смешиваясь с дождевою водой. А потом раздался щелчок, в глазах замелькали чёрно-рыжие пятна…

…и Янка открыла глаза. Перед ней была лужа, бескрайним морем разлившаяся, всем лужам лужа, а по бокам её — столь же бескрайние, парково-рыжие газоны, и надпись «По газонам не ходить!»

И Янка подумала, и не пошла.