Lacrimosa - Минасян Татьяна

Смятые листы нотной бумаги, исписанные четвертинками и восьмушками, местами испачканные кляксами, лежали на краю стола, придавленные старой, кое-где поцарапанной скрипкой. Вольфганг молча смотрел на них из-под прижатых ко лбу ладоней. Ему не надо было брать в руки скрипку и смычок и играть только что сочиненную музыку, не надо было читать написанные его рукой ноты — мелодия, которую он создал, и так звучала у него в ушах. Он слышал каждую ноту, различал каждый голос в поющем хоре:

— Lacrimosa dies illa…

Это будет его лучшее произведение. Никогда прежде он так не писал, никогда позже так не напишет. Да и сможет ли он написать еще хоть что-то после этого реквиема? И будет ли смысл продолжать творить? Все, что он мог, все, что было дано ему от рождения, все, чему научил его отец, теперь воплотилось в несколько линованных страниц. Музыка, ради которой он был рожден, написана, больше от него ничего не требуется.

Осталось дописать совсем немного, только самую концовку. Этим он займется завтра — сейчас уже совсем нет сил, болезнь опять взяла свое, руки трясутся так, что перо в них не удержать. Да и поздно уже, первый час ночи… Ничего, завтра он поспит подольше, лихорадка пройдет, и он закончит лучшее из своих творений.

А послезавтра эти ноты, переписанные набело, получит заказчик. И до конца времен под ними будет стоять чужая подпись. Не Вольфганг Амадей Моцарт, а Франц фон Вальзегг-Штуппах.

Зато Констанция и дети никогда больше не будут голодать. Ради этого Вольфганг пожертвовал бы чем угодно, поэтому и заказ герра Франца взял, не раздумывая. Вот только он тогда не знал, что именно заказанный ему реквием станет его лучшим произведением…

— Плачевен тот день… — не существующий хор в его воображении пел древнюю заупокойную молитву. Пел громко, уверенно, сильно — как будто бы это была не смиренная просьба, а требование. Но Вольфганга это не смущало. В этом произведении он мог позволить себе такую интонацию.

Ноты, скрипка, алая бархатная скатерть — все расплывалось у композитора перед глазами. Руки, которые он прижимал к пылающему огнем лбу, стали ледяными. Грудь пронзила боль — такая же острая и не дающая вздохнуть, как хорошо взятая тоника в музыкальной пьесе.

— Господи, если это возможно… — еле слышно шептал Вольфганг непослушными губами. — Пусть этот реквием будем моим… Пусть когда-нибудь мир узнает, кто его автор! Через сто, через тысячу лет, но — узнает!..

Теперь он не требовал — право требовать было у него только в музыке. Теперь он просил…

— Amen! — допел до конца свою партию невидимый хор.