Нет. Никого нет, только он и она - вместе, но поодиночке. . . Пятая Глава.

Нет. Никого нет, только он и она — вместе, но поодиночке... Пятая Глава.

Он призадумался. И чем больше он размышлял, тем больше он находил какое-то глубокое препятствие внутри себя — препятствие к скоропалительному расставанию по телефону со своей новой совершенно непонятной ему знакомой; но оно было ему загадочно и сидело далеко внутри… Второй раз звонить он не стал.

Надо ехать!

А ты знаешь… = начал сиплый, с поторонними шумами внутренний голос с отчётливыми прокурорскими интонациями ...

Заткнись! — с раздвоением личности пора было кончать. И как ни странно, после этого окрика внутренний голос стушевался; подпольный человек где-то растворился в чёрных глубинах подсознания, словно его и не было. — Надо продолжать уважать окружающих, даже если оне не уважают тебя и бросают трубку — гласит моральный кодекс строителя коммунизма.

Наконец-то, он нашёл весьма рациональное объяснение происходящему с ним: поставив себе за правило расставаться по обоюдному согласию, он не видел причин к резкому отказу девушке, которую он толком не рассмотрел, с которой он практически не разговаривал — да и как было разговаривать вчера: вопрос сугубо брачный, а вокруг было столько людей ...

Сегодняшняя прогулка наедине — Под сенью девушек в цвету — должна стать решающей. Он ещё мог задержаться в столице, чтобы расставить все точки не только над “и”, на даже и над — “е”...

Однако здесь в гнусном воображении нашего героя нарисовался воинственный образ Старшего Брата, который в манере, свойственной великому певцу Филину Киркирякину театрально разведёт руками:

— Ну ты, чудило в перьях и на букву эМ?! — скажет непременно он. — Тебе не угодишь! Какого тебе ещё рожна нужно, Бледнолицый Брат Мой? Придурковатый родич мой… Я тебе такую невесту надыбал, а ты… — так и скажет. Воображаемая сцена не на шутку взволновала его. Она ещё более укрепила в его намерении — “позвонить”.

Х Х Х

Упоминая о “гнусном воображении”, я настойчиво хочу оговориться: автор совершенно и ни в коей мере не считает своего героя ни подлецом, ни даже плохим человеком. Принадлежа к достаточному обширному племени интеллигенции, он никого не убил, никого не изнасиловал, никого не ограбил, и единственное преступление, что он мог скрепя сердце себе позволить — так это стащить какую-нибудь книжку из библиотеки, причём ту книжку, которую никто никогда не читал, не читает и не будет читать в силу её заумности ...

Когда же автор жжёт о “гнусном воображении”, то он употребляет это выражение исключительно в ироническом его значении, ибо как раз ожидание всякой подлости и мерзости в отношении самого себя со стороны окружающего мира сего стало для него привычно скорбным уделом; короче, Склифоссовский, он был пессимист… Да-да, вот эта плохо пахнущая реакция не была его установкой по умолчанию; она была защитной броней на то, что 30-летний молодой человек испытал за целесообразно, но безрезультатно прожитую половину своей никчемной жизни.

Он ценил своего успешного старшего родственника не столько из-за родственных связей, который были не крепче паутинных, сколько из его местоположения столичного, куда по его проектам ему предстояло время от времени наезжать, потому что — ,. — основная совокупность литературно-художественных журналов и издательств волей всевышнего была сосредоточена именно здесь, в столице “Южной” — не путать с названием универсама или одноимённой станцией метро!

Писать сподручнее было в Джи*, степном и пыльном городишке, печататься надо было На Семи Горбах. Поэтому злить Старшего Брата до поры до времени не хотелось: ведь еще не раз ему придётся (предполагал он!) к нему заехать в гости ...

Один раз по телефону издалека он уже услышал сакраментальное:

— А у него нет брата! — такой поворот винта его не устраивал.

И, рассуждая таким образом, в тот момент он совершенно не подозревал, что у Старшего Брата он гостил — в последний раз. Больше никогда в жизни этого не повторится.

Вот так вот!

Человек предполагает, а Бог располагает. Но сейчас, этим летом он хотел забить клин на зиму, на будущее с тем, чтобы приехать в первопрестольную на школьные зимние каникулы: может, удастся что-то написать к тому времени, он привезёт — и он уже примерно знал, в какой журнал он понесет свой очередной душераздирающий опус — он хотел в полной мере использовать перестроечные ветры, подувшие из всех щелей, в том числе и из задних...

Х Х Х

А как всё хорошо начиналось!

На новую квартиру, точнее комнату в коммунальной квартире он постарался приехать попозже, зная, что его родственники поздно возвращаются с работы.

После кружки горячего чая и пару бутербродов с чёрствым сыром, Старший Брат сразу приступил к делу: он смущенно потрогал дужку своих больших импортных очков, снял и посмотрел своими близорукими глазами в его очки пристальным взором.

— А как ты относишься к тому, что мы тебя познакомим? — спросил он как-то волнительно и вкрадчиво, потому что Бледнолицего брата, послушного отличника, тихого и скромного, всегда ставили ему в пример как образцового мальчика — высокоморального, нравственного и Старший Брат, видимо, скорее всего опасался ответа — про бескровную любовь — романтика и идеалиста.

— А никак! — услышал аморальный ответ.

И после минутного молчания:

— Понимаешь, мне не везёт, — мне по жизни чертовски не везёт… Сам не знаю почему… и здесь бледнолицый брат, улыбнувшись, хотел рассказать как он в своём степном захолустном городке прошёл сквозь строй девушек в цвету, надеясь позабавить родственника… Но Старший Брат его резко оборвал:

— А кому в этой жизни везёт? Мне что ли? Да-а, ладно петь Лазаря! — и без всякого перехода:

— Да или нет?

— А она не блядь? — осведомился он простодушно.

Нижняя челюсть Старшего Брата отвисла если не до пуповины, то до волосатой груди — это точно. Глаза стали крупнее его импортных очков с затенёнными стёклами, сделанными на заказ. Это было немножко страшно. Он сделала шаг назад. После минутного ужасного молчания — родич смотрел на него этакими расширенными бельмами как Ленин на буржуазию. Дальнейшую его речь я могу передать только лишь посредством многоточий и междометий с возрастным ограничением 18++.

— Ты что е.... вошь, совсем ё....ся? Это что я буду своему родичу подсовывать проститутку?! Да за кого ты меня держишь?!!

— Извини, прости о великий и непобедимый Санька-ибн-Волька, я не подумал! — поспешил разуверить он Старшего Брата. — Последнее время меня здорово клинит.. .

Старший Брат, взволнованно дыша, внимательно всмотрелся в жалкую фигуру Бледнолицего Брата Своего. Противоречивая гамма эмоций пронеслась по его лицу. Неисповедимы были его мысли, но в конце концов, он вдруг смягчился неожиданно:

— То-то и оно! Я это вижу! Ты мозги-то свои прочисти! А заодно и ж ...

Он продолжал бурно дышать, потому что продолжал волноваться услышанным вопросом:

— Да-а-а, ну ты даёшь, братан?! Не ожидал я от тебя такое услышать! — он скорбно покачал головой.

Уже отдышавшись и успокоившись, он посоветовал:

— Кстати, ты к ней хорошенько присмотрись: она — девочка с изюминкой, с большой изюминкой… Как она мне говорит, — Саша… А квартира какая! Трёх-комнатная!!! Такой шанс дается человеку всего лишь один раз в жизни, понял Бледнолицый Брат Мой?! И воспользоваться этим надо так, чтобы потом не было — потом! — мучительно стыдно за бездарно упущенную возможность!

Х Х Х

Поскольку утреннее время уже закончилось, для удлинения времени размышления он избрал не попутку или такси, а общественный транспорт, который в середине дня тоже не был особенно пуст, но относительно свободен; кстати, огромные интервалы, с которыми посерёдке дня ходили автобусы и троллейбусы, весьма подходили для организации неторопливых раздумий, в которых его мысли причудливо перемежались с картинами столичных пейзажей и ландшафтов.

«Ладно, Склифоссовский, — поморщился внутренний голос, — чего ты там всё тень на плетень наводишь? Скажи просто, что тебе не очень хочется ехать… К НЕЙ»

— Здравствуй, сука, — ответствовал ему он. — Какой ты у меня однако прозорливый?! Только вот ты мне — ЧУЖОЙ… И не тебе решать! Ты должен знать, в том числе и на будущее — что ехать или не ехать — решать буду я… Пока во мне будет хоть капля разума и воли, решать буду я ...

Летний солнечный свет уже во всю свою дневную силу разлился вдоль Шереметьевской улицы, под его лучами слегка поблекла и посветлела волнующаяся зелень парка по одной её стороне, и даже пятиэтажные хрущёвки, со стенами исчерченные горизонтальными и вертикальными полосами в квадратную клетку, по другую сторону улицы приобрели жизнерадостный вид ...

Чёрт побери! Неужели было такое славное время — через Шереметьевскую можно было абсолютно спокойно перейти в неположенном месте, именно перейти, а не перебежать… Просто не верится, как мало было машин!

Он безмятежно перешел через дорогу в совершенно неположенном месте, и стал ожидать сарай с удочками под символическим номером 13; в ожидании он размышлял над тем, что мужчина и женщина, юноша и девушка никогда не смогут понять друг друга.

“Но, наверное, оно так и нужно — нужно живое противоречие жизни, дающее ей постоянный импульс для непрерывного развития и движения вперёд — так и нужно, чтобы мужчина никогда не понял женщину и наоборот, и они были бы обречены на вечную брань и перестрелку между собой...Не будь этого, жизнь была бы очень скучной”.

Подъехавший троллейбус №13 на короткое время прервал поток его “размышлизмов”. Зайдя в него, он потерял нить и стал просто смотреть в окно. Сарай с удочками пыхтя взобрался на мост: справа и слева до самого горизонта потянулись стальные ниточки парных рельс, амбары, пакгаузы, огороженные заборами дворы со всякой техникой и нагромождением ящиков… Всё это он видел и раньше, но тут неожиданно среди многоэтажных гор и присоседившейся к ним зелени — купол какой-то Церкви с золоченным крестом неожиданно привлёк его взор. “Странно!” — мелькнула мысль ...

И над всем этим господствовала — ,. — — ,. —

Х Х Х

Из Неотправленных Писем Провинциала: «НАМ НУЖНА РЕВОЛЮЦИЯ? Копия Старшему Брату.

Неправда, Ваша Честь! РЕВОЛЮЦИЯ в приниципиальном контексте: «нам нужна революция» прозвучала уже в апреле 1985 года, как только Горбачёв пришёл к власти. Единственно не стоял вопрос о демократизации политической системы, не было и намёка на гласность в тот момент … Появление последних было воспринято обществом как свидетельство уверенности партии в своих силах, убеждения, что партократы по-прежнему смогут заболтать и запудрить мозги населению. Фехтование очень опасным, обоюдоострым словом «РЕВОЛЮЦИЯ» по-видимому должно выбить это оружие из рук диссиденствующей оппозиции и одновременно привлечь на свою сторону часть «умников и умниц», ведь ничего не стоит выдать элементы демократии за саму демократию … »

Х Х Х

Доехал до Ракеты. Там, пройдя сквозь вереницу столичных гостей и приезжих, эскалатор понёс его в прохладное, но со специфическим запахом машинного масла, резины и ещё чего-то Подземелье, которое довезло его до конечной станции одной из радиальных линий.

Он вышел там, где ровно пять лет назад уже был в поисках квартиры, которую снимал Старший Брат, тогда ещё неженатый, Перейдя улицу, внимательно посмотрел на автобусную остановку, —… — столичное хулиганье с татуировками на пальцах, предплечьях и задницах сорвало желтенькую табличку, а вместо неё было начертано, что здесь ходит автобус №666.

Какая нелепая шутка!

“Ну на то оно и хулиганье, чтобы шутки шутковать с жизнью и смертью!” — подумал он. Подошел автобус. Наш герой посмотрел на табличку за лобовым стеклом и с удивлением увидел точно — 666. Ну чудеса! — хотя как знать — во всяком случае разумных и рациональных причин для несуществования такого номера не было ...

Подумаешь, три шестерки подряд!?

Ему мучительно больно захотелось изменить неприятное стечение обстоятельств, поломать свою судьбу, которая здесь пошла очень непонятно, пойти наперекор...

Но всё же он изумлённо и подозрительно оглянулся на остальных пассажиров, покорно столпившихся перед всеми дверями — и передними, и задними: люди толкаясь втягивались по ступенькам в автобус, абсолютно не обращая внимания на более чем странную табличку с весьма символическим номером; так человек, зная о своей предстоящей смерти, ничего не делает, чтобы избежать встречи с костлявой.

С невольно замершим сердцем и он пошел вслед за ними, и в салон зашёл последним. Пробил талончик компостером, огляделся — едут все, и он едет.

“Я больше не буду покорным, клянусь! — неожиданно прохрипел в его душе проснувшийся внутренний голос. — Уж лучше гореть на песке… “ —... и тут опять посетило это навязчивое ощущение, что он продолжает спать и видит бессвязный сон.

Несмотря на солнечный день, сновидение как-то окутало его этаким серым туманом. Он приободрился: ведь сон сейчас закончится, туман рассеется и он проснётся и — всё потечёт по-прежнему.

“666?! Интересно! Ну чудеса в решете... Чего только не приснится в самом деле?!” Но через полчаса это ощущение пропало, только вот когда он вышел из автобуса и оглянулся — чтобы проверить себя! — номер автобуса оставался прежним: “Добро пожаловать в ад!” — возникло снова.

И вместе с тем он стоял на улице с многоэтажными домами, его окружали шеренги посаженных насильно зелёных деревьев, мимо шагали пешеходы на тротуарах — всё это как-то мало вязалось с представлением о котлах с кипящей смолой, об истошном слёзном вое грешников, что вопят непрестанно, о душах, погруженных в огонь адского пламени, горящих и смердящих заживо, поедаемых змеями и даже на железных деревьях не висели грешники на крючьях подвешенные за языки — ,. — Он тряхнул головой, смахивая с себя навязчивое. Весь солнечный свет никак не соответствовал со мраком злым и беспросветным, с тьмой вечной ...

Когда он подшёл к подъезду, в нём как никогда окрепла подспудная уверенность, что сегодня наступит решающий день отказа, а затем и такого мягко-лирического расставания, которое он уже начал проектировать внутри себя.

Он поставил себе целью — во чтобы то ни стало сегодня вырвать из её уст: “да” или “нет” — скорее “Нет! “ чем “Да!” — больше мне ничего от тебя не нужно, и этого ответа он добьётся сегодня обязательно; он не позволит этой кошке играть с собой как с мышкой.

Ну а дальше? Когда всё разрешится, тогда впервые за эти несколько дней лучезарная улыбка появится на его напряженном лице, и он даже пригласит её приехать к нему в гости, в его застепной Джи*, зная прекрасно, что она никогда не приедет пыль глотать… И в этом приглашении будет скрытая издёвка: О, море в Гаграх! О, пальмы у моря!… А скорый поезд мчит меня на юг!

Он еще не знал ...

Но странное дело: как только он шагнул через порог квартиры, его посетило такое чувство, как будто он становился хозяином… Он поймал себя на том, что осматривает мебель, ковры, стены обои, пол и даже люстру на потолке каким-то особым личностным взглядом, как бы примеривая их к себе ...

“Странно! — подумал он. — Что это с нами происходит?! Как будто мы приехали покупать эту хату! Наверное, на меня плохо влияет мой Старший Брат… “

Х Х Х

… Холодное молчание с обеих сторон затягивалось; оно становилось явно неприличным — они были одни в квартире: её сестра с дочкой в коляске уехала на прогулку, мать — седовласая дама! — сидела с товарками и запасными ключами на лавочке у соседнего подъезда, отец Веры хотя и был на пенсии, продолжал работать.

Похоже, что юноше и девушке нечего было сказать друг другу. Чтобы спасти положение, он выдавил из себя первое попавшееся:

— Какой странный до вас идёт автобус — номер я имею в виду: 666!

— Какой?

— 666.

— Такого автобуса нет.

— Почему нет? Мы же — атеистическая страна, не так ли! Атеисты не верят ни в какую магию чисел, нумерология им не страшна, поэтому автобус за этим номером обязан быть в СССР. Если его нет — то, следовательно, мы не страна атеистов, коммунистов, воинствующих безбожников, а страна суеверных в числа, в чёрного кота, в другие бабкины приметы и забобоны! Ведь есть же в столице автобус 13, троллейбус 13 и даже трамвай 13! — упорствовал он — Почему же не может быть автобуса за номером три шестерки?! Кстати, я ехал сюда троллейбусом №13, и как видишь, жив-здоров!

— Это был автобус 696! — сухо и деловито ответила Вера и посмотрев искоса, с подозрением на него. — Спьяну тебе померещилось? — немного поколебавшись, — говорить или не говорить? — через некоторое время добавила она из другой комнаты, где девушка спокойно переодевалась.

— Я вообще не пью! — моментально с гордостью возмутился он, отыграв поданный мячик. И поморщился, потому что он сказал слова своего кредо не совсем тем тоном, каким он говорил это всегда. Предательская хрипотца проаккомпанировала эти гордыней переполненные слова.

Именно в этот момент он впервые почувствовал — рядом с Верой — какую-то скованность, которую он никогда не чувствовал ранее ни с одной из других девушек. Провозглашая свой незыблемый к тому моменту символ Веры, он почувствовал, что помимо воли голос его прозвучал как-то жалко. Отнюдь не героически, во всяком случае.

Ну что ж? положение можно было еще исправить — отхаркаться, прибавить в голосе металла, за который гибнут люди ...

— Я вообще не пью!

Она на это не ответила ничего. Снова тишина.

Не дождавшись напрашивавшегося вполне вопроса, который ему всегда задавали те, кто из клуба “Кому за 30”, он высокомерно объяснил:

— А не пью я знаешь почему? Да потому, что я — абстинент!

Однако и на это заявление последовало глухое, а может быть и ледяное молчание со стороны девушки, непонятно чем всё ещё занятой в соседней комнате.

Ну всё понятно!

Не дождавшись ни вопроса, ни ответа, он уже безо всякой надежды на ожидавшийся эффект пояснил в пустоту:

— Но я не только абстинент, но я еще и — инсургент!

Снова никакой реакции. Он это уже предчувствовал и даже начал привыкать.

... Вера вышла — на ней была белая кофточка в мелкий черный горошек и — в белых тугих брючках. Если бы какая-нибудь деваха вырядилась таким образом в его Джи*, то он бы почёл что у ней с головой не всё в порядке и надо поскорее делать ноги, пусть даже со смущённой улыбкой и тысячью поклонов, но странное дело — здесь его это ничуть не взволновало: может быть потому что — какая разница, от кого получать неизбежное в данной ситуации “НЕТ “ — от белых брюк ли, сарафанчика с бретельками, плиссированой юбочки, зелёной кофточки в белых кедах или пусть даже резиновых сапогах на босу ногу ...

Х Х Х

Недолгое столичное лето было наизлёте. В высоком голубом небосводе висели белые то ли тучки, то ли тени от них. В розарии Ботанического Сада зацветали последние розы — красными, багровыми, желтыми и белыми точками среди блекнущей зелени, и между ними весёлым фейерверком феерически порхали последние пёстрые бабочки. На солнце еще жарко, а под деревьями, особенно хвойными, уже прохладно.

День был будний, и в цветнике было достаточно пусто, не было видно даже садовников — время обеденное, — когда они добрались до Ботанического Сада, то время было уже обеденное.

Картина была бы попросту идиллическая, если бы не стая черных глупых ворон, только что прилетевшая с близлежащих четырёх мусорных баков, расположилась на кустах за скамейками. Символы несчастья затеяли свой каркающий концерт и полёты по-двое, по-трое низко над землёй.

Рядом с этими Вороньими Воротами находилась географическая схема БС. На ней он прочитал вслух:

— А тут оказывается и японский садик есть. Ты была в нём?

— Нет.

— Давай пойдем, посмотрим, что за японский садик

— Ты хочешь?

— Да я и не знаю… Но это наверное интересно будет… В японских садиках, понимаешь, главное не деревья, а камни!

— Хорошо.

Чтобы не терять времени он решил дожать (мужское слово!), то есть добиться окончательного ответа от неё уже по тропинке, оставив на японский садик уже прощальный разговор. Тем более, вокруг ни одной любопытной души, которая могла бы ему помешать приоткрыть сокровенное.

Только вот одно маленькое обстоятельство: в самом начале пути к ним неожиданно присоединилась чёрная как смоль ворона-одиночка. Отделившись от стаи, она нагло последовала за ними под сень деревьев.

— Ну и как тебе эта горбачёвская перестройка? — задал он первый свой вопрос.

Вера молча пожала плечами. «Понятно, Нет слов для выражения!»

Он почел возможным дать развёрнутый ответ на свой же вопрос:

— Я много думал над этим, — скрестив руки на груди и вышагивая как бойцовский петух. — Перестройка — это кризис верхов; это именно верхи заметались, почувствовав, что их прежние методы управления не тянут.

— Ка-а-ар! — важно сообщила спутница в чёрном, описав пируэт над ихними головами. — Дур-р-ра-карр!

— Это как паровозик, — продолжал он, не обращая внимания на кружение предвестницы несчастья над его умной головой, — паровозик, который катился да катился по накатанным рельсам и вдруг впереди — пропасть, а состав продолжает катиться потихоньку к краю. Машинисты в панике: одни ищут тормоза, другие пытаются на полном ходу выпрыгнуть из паровозика, третьи садятся на колени и молятся позабытому Богу и т. д. Впрочем, это так характерно для нашей страны, где до сих пор все перемены начинались именно “сверху”. Если ты помнишь, то на Сенатскую площадь вывели войска именно “сливки” тогдашнего дворянского общества, как, впрочем, характерна и полная безрезультатность “декабристов”… Народ, он всегда недоволен своей жизнью, он всегда не хочет жить по-старому, поэтому сначала Маркс, а потом Ленин… — и он стал как на политинформации разжевывать теорию революционной ситуации в применении к СССР того времени. Когда он выдохся, он услышал всего лишь одно слово —

— Интересно, — ответила Вера таким металлическим тоном, который ясней ясного показывал, что ей абсолютно наплевать не только на перестройку, но и на всех вместе взятых Марксов с Энгельсами впридачу. А посомтрев на её лицо, получил ощущение Как будто он открыл дверку морозильной камеры и заглянул во внутрь.

Зато эта политическая тирада, видимо, глубоко заинтриговала ворону, которая, перелетев на самую нижнюю толстую ветку сосны, трижды важно оповестила заблудшую парочку о своём мистическом интересе к политическим дискурсам и дискуссиям:

— Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р! — они обошли эту сосну с вороной: она — справа, а он — слева.

Он призадумался. Первый пробный шар Вера проглотила молча и совершенно спокойно. Пора подходить ко второму — к главному делу всей его жизни.

— Ты знаешь, был такой поэт Дант, он написал “Комедию”, потом читатели, а за ними критики и литературоведы стали называть её “Божественной комедией”. Это я — к истории вопроса, чтобы тебе ясней была глубина моей идеи. Затем Бальзак — свой гениальный замысел — написать “Человеческую комедию”, к сожалению, он не полностью осуществил свой гениальный замысел. Но даже то, что он успел написать, это, конечно, великое полотно. А я… — он запнулся, как бы собираясь с духом

— Ка-ар-рр-рах! — подбодрила его сверху чёрная птица несколько зловещим карканьем. “Сейчас всё разъяснится!” — он подмигнул каркуше правым глазом. “Если она начнёт смеяться или иным каким образом поставит под сомнение дело всей моей жизни, я скажу ей, что мне как будущему великому гению и ей, пошлой мещанке, — не по пути!” — Сосны закончились, начались ели; они были погуще чем сосны и на тропинке стало мрачновато.

— Я напишу “Человеческую Трагикомедию”, — провозгласил он, внутренне наслаждась ожидающимся её катарсисом, — Да, да, — с напором — именно “Человеческую Трагикомедию” потому что и Данте, и Бальзак, и Золя — при всём их величии, все они были односторонними: трагедия да трагедия. Весь фокус в том, чтобы подойти к изображению человеческой жизни в слове разносторонне и многопланово; ведь в ней есть не только он и она, любовь и ненависть, но и много чего другого — не только трагедия, но и комедия, а всё вместе составляет как раз Трагикомедию. Это будет как бы “Тринадцать прощальных взглядов на белого дрозда”. Я пишу сейчас целый ряд произведений: “Человеческая Трагикомедия” — это как бы рама, в которой мною будут заключен целый ряд картин из нашего прошлого и настоящего; у меня есть список замыслов как Сельской Человеческой Трагикомедии так и Городской Человеческой Трагикомедии… Так вот: если я напишу хотя бы часть произведений из этого списка, то обязательно — Я СТАНУ ВЕЛИКИМ. Моя цель — это получить Нобелевскую премию по литературе.

— — Ка-ар-рр-рах! — поперхнулась Каркуша с макушки очередной тёмно-зелёной ели. — Дур-кар-рах!

Вера как-то холодно и равнодушно молчала. Как глухая. Может она плохо расслышала?

Очередной раз — шаг за шагом по тропинке под елями молчание явно неприлично затягивалось. Они шли вместе, но — поодиночке; впрочем, таким макаром, протекали все его сватовские свидания. Пожалуй, и это не было исключением ...

Его ожидания, что она начнет обсуждать его Великую Идею, даст её нелицеприятную оценку — типа, что он сумасшедший (“Ну ты дурак большой!”), а он был к этому вполне готов, или начнет высмеивать его, и в ответ на её ехидный либо недоумевающий смешок — у него на это был заготовленный “досвидос”: зачем ему жена, которая его не понимает?

В некоторой растерянности он посмотрел вверх — на ворона; предвестница несчастья сидела поникшая как под дождем — видимо, насквозь пронзённая его Великой Идеей о Человеческой Трагикомедии бедная птичка потеряла дар речи; она, она уже больше не каркала, зараза. Но жизнь всегда имеет одно маленькое отличие от всех пусть даже гениальных текстов, — она всегда непредсказуема. Она бессюжетна, и в этом её беда; в ней нет развязки, завязки ни даже какой-нибудь кульминации, она начисто лишена этого пресловутого катарсиса.

— Ну-у-у и… — протянул он выжидательно и провоцирующе.

— Что?

— Как тебе моя Идея?

— Анекдот вспомнила, — сухо и деловито сказала Вера. — Я плохо рассказываю анекдоты, но суть такова. В общем, в психушке один псих рассказывает другим — у него мания величия, он воображает себя великим художником, — он говорит: все художники до сих пор тупо копировали природу, а он напишет такую картину, которая не будет копией — он создаст саму живую природу. В ответ на это другой псих, наморщив лоб, говорит:

— Ты чё, придурок?! Чтобы создать живую природу, надо сначала жениться!

— Оригинально, — пробормотал будущий Нобелевский лауреат. — Я такого анекдота еще никогда в жизни не слышал!

А сам подумал: “А не маланка ли она? Да нет, она же блондинка! Маланки, они вроде обычно все брюнетки, а она же — блондинка!” И тут ему вспомнились слова Карла Маркса: “Философы до сих пор только объясняли мир, наша задача — изменить его!”. Мысль его как утопленник в воду погружалась и погружалась в философские глубины анекдота. И ничего что анекдот про психов; капелька шизы никогда не помешает — это как кусочек обжигающего холодом льда в бокале с шампанским… Чудаки украшают мир.

— Слушай, а мы неправильно идём! — с некоей непонятной ему радостью сообщила Вера. — Идём, идём, а японского садика нет и нет ...

— Да, точно — мы, наверное, заблудились — автоматически согласился он, всё еще не в силах вынырнуть из философической глубины только что услышанного, и никак не могущий достигнуть дна казалось бы простенького с виду анекдота, его концептуального дна, — прежде чем сказать “досвидос”, точнее — про “досвидос” он в тот момент попросту забыл.

— Поехали по магазинам, — вдруг легко и просто, не колеблясь, произнесла Вера, и по тону сказанного это была не просьба, но это был и не приказ; это было информационное сообщение ТАСС ...

Он поднял глаза вверх: Чёрная Птица Завтрашнего Дня, которая прилипла к ним и весь ботанический путь по тропинкам сопровождала своим дурацки зловещим аккомпонементом, куда-то исчезла; она улетучилась, даже не прокаркав на прощание — паника её была велика. Он вспомнил.. .

“Какие магазины?. Баранкин, будь мужчиной, а не тряпкой-тяпкой, — подсказал ему проснувшийся, но оспиший внутренний голос: — Скажи — нет! Ты никуда не поедешь! Ты поедешь домой! Ты устал! С тебя пожалуй хватит.. .”

(Продолжение следует)