Восемь

Наверное, мне очень хотелось, чтобы он не замерз.

Сколько я с ним не воевал, все равно он не одевал шапку. Вечное «еще чего!» — и вперед, навстречу зиме. Странно, но Димка, не признававший шапок и перчаток, никогда не жаловался на холод, и во время бесхарактерной дождливой зимы и пронизывающей морозной весны хоть бы раз кашлянул, — не простуживался он, и все тут. Это, безусловно, было хорошо, но все равно — я очень боялся того, что он перемерзнет и заболеет.

Этого не случалось. Наши страхи, как правило, не имеют ничего общего с реальностью и обычно не сбываются, только если мы сами не сделаем все, чтобы оказаться правыми в своей боязни чего-либо. Реальность смеется над нами, ожидающими атаки с одной стороны и возводящими непроходимые баррикады на пути реализации страхов, при этом совершенно забывая про тылы и фланги.

И именно оттуда нас атакуют в незащищенные места, которые мы в спешке забываем укрепить. Торопимся жить, дергаемся, мечемся — и получаем.

Впрочем, и Димке бывало холодно.

Всю зиму бесперебойно в квартире шмалили батареи, несмотря на то, что термометр за окном редко опускался ниже нуля. Конечно, иногда отопление выключали на пару дней, и этому мы с Димкой — существа хладолюбивые и малоизученные — были очень рады.

А потом пришла весна, сходу ударив под дых чахлой и слезливой зиме морозом под минус пятнадцать. В тот же день отопление отключили.

Я дал себе слово сжечь Димкины вещи, в которых он ходил в интернатском прошлом. Мое воображение рисовало картину сожжения этих несчастных шмоток отчетливо и живо — мы с ним выбираемся в лес, и пока Димка неумело и отчаянно пытается поставить палатку, я рублю дрова для костра. Потом наконец-то прекращаю мучения ребенка и ставлю палатку сам, чувствуя за спиной расстроенный взгляд Димки, тихо улыбаясь про себя. Вбиваю последний колышек и искренне хвалю его за очень хорошую, — нет, ну правда хорошую! — попытку и уверяю, что в следующий раз у него получится и без моей помощи.

А потом, когда темнота упадет на лес, и во всей вселенной останемся только мы наедине с костром и со своим прошлым, я извлеку из рюкзака все его старые вещи и постепенно скормлю это все огню. Языки пламени будут плясать отражением на наших щеках, а глаза наши будут блестеть, неотрывно наблюдая за тем, как сгорает Димкино прошлое, оставляя лишь пепел от прошедших лет. Это — как таинственный языческий ритуал, знаменующий новое начало, отправную точку пересечения линий жизни. Моей и его.

Ночью же, когда Димка уснет у меня на коленях, я положу его на каремат, укрою спальником, позлюсь на себя за то, что решил разжечь костер настолько далеко от палатки, что теперь ее и не видно, ее как будто бы и нет — она там, во тьме.

А есть ли тьма? Нет, тьмы нет. Тьма изобилует образами и сущностями, здесь же нет ничего. Нет ничего, кроме нас и костра, — а вокруг черное ничто, холодное и пустое. Только звезды светят сквозь причудливо вырезанный верхушками деревьев кусок неба. Я, Димка, костер и звезды. И пепел от его прошлого, которое съел голодный красный зверь, поселившийся в огне.

Я буду вздрагивать при каждом шорохе в ночном лесу, не выпуская из руки топор, обращать внимание на любую мелочь, на любую смутную тень. При этом я не буду отводить взгляд от костра, — сейчас мы с ним неразрывно связаны общими целями. Красный огненный зверь вселится в меня, и я буду готов уничтожить любого, кто осмелится потревожить сон мальчика Димки. А палатка так и простоит пустой и одинокой всю ночь…

… но так не случилось. И честно говоря, я был рад этому — денег на теплые вещи у меня на тот момент не было, и потому спортивный костюм, который приехал вместе с Димкой из интерната, пришелся очень кстати.

Тем не менее, Димчик, на улице стойко переносивший все тяготы и лишения атмосферных явлений, дома отчего-то сразу замерзал, сидел на диване, поджав под себя ноги, и прятал нос в высоком воротнике черной кофты, на левой стороне которой был по-хамски нагло и криво пришит логотип фирмы «Найк».

— Чего, малой, холодно? — задал тогда я совершенно глупый вопрос.

Димка только кивнул и грустно посмотрел на меня.

— Залезай под… ну, эту фигню, и не мучайся, — я кивнул на сложенное вчетверо красное ватное одеяло, что находилось на диване рядом с Димкой.

Эту фигню. Часто бывает, если честно. Стараюсь с собой бороться. Если уже становится лень слова вспоминать, то что ж дальше-то будет.

Он неопределенно покачал головой. Я уже знал — если Димка неопределенно качает головой и при этом отрешенно смотрит куда-то вперед невидящим взглядом, это значит, что сейчас он даже не особо слушает то, что ему говорят. Димка думает. Или мечтает.

Или болеет, — обожгла вдруг мысль.

Я подошел к нему, прикоснулся ко лбу пальцами. Нет, вроде нет температуры, холодный… и тут же с досадой поморщился. Сколько раз в моем детстве я загибался от высочайшей температуры, а лоб был издевательски холодный? То-то же.

Димка посмотрел на меня исподлобья, как-то настороженно.

— Да что с тобой? — я по-настоящему встревожился. — Рассказывай. В школе что-то?

Ну какая школа? — снова оборвал я себя с досадой. При чем тут школа?

Я обнял его за плечи.

— Ну прости меня, Димкин. Дурак я, понимаешь?

— Да ладно, — он прижался ко мне, вздохнул.

Помолчали. Я ждал. Терпеливо ждал, понимая, что торопить его нельзя. Он сам все скажет, только позволит мыслям уложиться в ровную четкую фразу, способную выразить все. Эта фраза будет вершиной айсберга, куполом парашюта, от которого тянутся тросы ко всему тому, что является Димкой.

Димка снова вздохнул.

— Серый, — с трудом сказал он. — Почему… Почему?

Почему что, малой? Почему я подобрал тебя с улицы? Или почему я такой дурак? Или ты хочешь узнать, почему так холодно? Или что?

Что ты имеешь в виду, чудо?

Парашют — не парашютист. Фраза — не Димка.

— Потому что так надо и иначе не будет, — твердо ответил я, как мне показалось, на все сразу.

Хоть парашют и не раскрылся, падать вниз было совсем не страшно.

***

Страх затаился в ожидании, свернувшись клубком в глубине сознания и глядя оттуда пустым немигающим взглядом вертикальных зрачков. Страх — липкая и гнусная змея. Которая боится моего желания.

Я же сейчас хочу только, чтобы он не замерз.

— Я за сигаретами сгонял, — говорит Димка, — на качелях оставил. Ты нашел?

— Мне передали, — отвечаю я, невольно вздрогнув. — Спасибо.

Мы с Димкой идем по асфальтированной дороге и я держу его за руку, как семь лет назад. Иллюзия ли это? Игры неведомых мне сил? Мне плевать. Главное, что Димка живой, как семь лет назад, в нормальной зимней одежде.

А так — может быть, все, что я вижу, лишь сон, который мне снится?

— Димка, ты мне не снишься? — решил уточнить я на всякий случай.

— Не, ты чего… — весело ответил Димка. — У меня не получится.

— Ладно тебе, не получится, — я скосил глаза в его сторону. — Раньше ж как-то получалось?

— Так то раньше…

Неловкая тишина.

Я смог выдержать в молчании только несколько шагов.

— А почему ты меня с острова не отпускаешь?

— О! Между прочим… — он остановился, явно проигнорировав мой вопрос, засунул руку в карман спортивной кофты. — Ты уронил вот на пляже.

Он протянул мне помятую вырезку из газеты. Я взял ее.

Наверное, и правда уронил на пляже, когда панически убегал…

— Спасибо.

Отчего-то я сильно смутился. Как последний дурак стал правой рукой шарить по карманам, проверяя, — может быть еще что-нибудь потерял. Левую руку, в которой сжимал потертую газетную статью, я почему-то держал на расстоянии от себя.

— Не, остальное на месте, — заметил Димка. Покачал головой, улыбнулся.

— А, — только и сказал я, поглядев вверх. Тучи исчезли, и чистое небо, на котором щедрой рукой кто-то рассыпал множество звезд, освещало остров.

Кажется, я впервые вижу в городском небе столько звезд. И луна, — большая и манерная. Она вполне может себе это позволить, и никто не имеет права упрекнуть ее — потому что бесшабашное солнце на небе сияет днем, когда и так светло, а луна светит ночью, в одиночку разгоняя мрак.

Поднялся легкий, ненавязчивый ветер.

Глупо все как-то. Глупо, неестественно, нереально. Но почему-то кажется гораздо более естественным и реальным, чем серая беспросветная пелена последних семи лет.

Если я сошел с ума, — а я точно сошел с ума, — то…

… то какая разница. Это шизофрения, а шизофрения — нормальное состояние для ряда мыслящих граждан. И, кстати, уже совсем не страшно, — страшно было тогда, в этом бесцветном прошлом.

— Димка, — комом сдавило горло. Застучало сердце.

Тут я, — улыбкой отозвался одиннадцатилетний мальчишка, мой названный брат, опекаемый мною когда-то будущий член общества, уже не пятиклассник, но больше никогда не шестиклассник, — Димка. Неужели он заперт здесь, на Монастырском острове? Тогда каким адом для него были эти семь лет… здесь? Что по сравнению с этим мои «мученические» терзания?

Я присел на корточки, посмотрел в улыбающееся розовощекое лицо, в карие глаза, отражающие свет луны. И расплакался.

Я ребенок, и имею на это полное право.

Он обнял меня и изо всех своих детских сил прижал к себе. Я затих на его груди, вдыхая мешанину запахов, — и духота пуховика, и казенный запах интерната, — все-таки он в этом костюме, — и родное дыхание Димки. Было все. Как когда-то.

Когда-то все было.

А окажись я сейчас дома, — подумал я почему-то в этот момент, — обнаружил бы я Димкины вещи на своем месте, в шкафу?

Я так и не сжег их. Постоянно вмешивались обстоятельства, и даже когда ушли холода и наступила теплая и улыбчивая весна — не задалось. А после Димкиной смерти жестокие обстоятельства цинично позволили это сделать, умыв руки и перестав вмешиваться в мою жизнь. Но сжечь вещи после всего — это было бы преступлением. Против себя и своей памяти. А это очень страшно — держать ответ перед своей памятью. Она выслушает и попытается понять, но не простит.

Ничего и никогда.

Я отстранился от Димки, поглядел на него.

В его глазах стояли слезы.

Мертвые не плачут. Им незачем и не за кем плакать.

Живой.

— Димка, поехали домой?

Он вздохнул, отошел на шаг. Затем нагнулся и подобрал вырезку из газеты, которую я опять-таки уронил.

— Ты уронил, Серый, — укоризненно сказал он.

Я мысленно сплюнул, раздосадованный на себя.

— Спасибо, — поглядел на мятый тонкий листок плохой газетной бумаги. — Читал?

Скажи мне честно, — язвительно поинтересовался я у себя. Ты мог бы придумать более глупый вопрос? Нет, — честно ответил сам себе. Я считаю, что с собой нужно разговаривать исключительно честно; когда человек лжет другим — это лицедейство, театр одного актера. Когда лжет себе — это уже диагноз.

— Читал, — просто ответил Димка, улыбнувшись. — Глупо получилось.

Он почему-то замолк.

— Серый, — произнес через минуту. — Ты мне скажи…

— Что сказать-то?

— Не, ну ты мне скажи…

Димка явно был смущен.

— Да что случилось-то?

Ехидно заворочался в моем сознании внутренний голос, — да нет, ничего, кроме того, что ты холодной февральской ночью общаешься с мальчиком, которого уже семь лет как нет в живых.

Мне показалось, что остров дернулся, как будто получил пощечину.

Димка не отреагировал никак.

Я решился.

— Слушай, Димка…

И как спросить? Любой вопрос — как будто интервью беру. Черт, никогда не умел разговаривать на серьезные темы, никогда не умел четко и холодно принимать решения. И уж точно — их реализовывать. Времени учиться нет.

Попытаюсь обойтись тем, что есть…

— Можно пару вопросов?

— Давай, — легко и беззаботно согласился он, но тут же посерьезнел, взволнованно поднял кверху брови. — Только ты мне сейчас скажи… Если холодно — сразу скажи. Вот только честно. Тебе сейчас не холодно?

А тебе?

— Нет, — ответил я совершенно искренне. — С тобой, Димка, никогда не холодно.

Глаза Димки счастливо заблестели.