Два

Остров моргнул единственным прожектором, освещающим пристань, увидев и узнав. Порывом ветра взъерошил мне волосы, заскрипел ветками деревьев в нетерпении.

Я решительно пошел к мосту, — руки в карманах, в зубах сигарета, недельная небритость. Не люблю бриться, а неухоженная борода мне даже как-то и идет, — так мне кажется.

В будке около шлагбаума хищной птицей сидел охранник. Только что он на моих глазах пропустил на пешеходный мост громыхающую шансоном, — точнее, тем, что сейчас принято называть шансоном, — вишневую «девятку», и теперь — судя по блеску в глазах, различимом даже сквозь стекло, — прикидывал, как бы лучше потратить эти деньги.

Плохо. На ажиотаже он может и не пропустить, понадеявшись на еще кое-какие дармовые гроши, — думал я, не сбавляя шага. А денег у меня — только вот та «сотня» одной купюрой, которую я не отдам.

Не потому что жалко.

Деньги — ничто. Я действительно так считаю.

Просто противно.

— Молодой человек, куда?

Так и есть.

— На остров, — я старался, чтобы мои слова звучали тверже стали, но спокойнее воды.

— Куда на остров, три часа ночи, — охранник сладко и со вкусом зевнул, и меня самого тут же стало клонить в сон. — Не положено.

— Ну начальник, ну я тебя прошу, — я добавил в сталь немного уважительно-просительных ноток. — Надо мне, очень.

Остров снова отозвался порывом ветра и скрипом деревьев. Скрытый ото всех в своем стеклянно-жестяном ящике охранник не отреагировал на просьбу острова.

— Чего тебе в три ночи там делать?

— Поэт я, начальник, — улыбнулся я. — Вдохновения ищу, лирики.

— Поэ-эт?! — у охранника отвисла челюсть. Он поглядел на меня другим, каким-то странным взглядом, видимо, оценивая возможность принадлежности моей персоны к богемной тусовке рифмослагателей. — Поэт… А докажи?

Начиналась моя любимая стадия разговоров — игра с огнем.

— Ну, скажи строчку, я тебе ее срифмую с другой.

Пока охранник скреб затылок, приговаривая «не, ну не знаю», я подкуривал очередную сигарету. Черт, осталось-то всего пять штук, а купить поблизости негде. И возвращаться уже не получится, — он пропустит либо сейчас, либо никогда больше, а добираться до острова вплавь совсем не хотелось. По проводам канатной дороги?

Ну — это на крайний случай.

— Эх, — наконец-то «родил» охранник. — Вот давай к примеру так: «Я любил когда-то девочку мою Марину»…

— ...«и теперь от гонореи кони непременно двину», — не моргнув глазом, ответил я.

Вроде и не смешно ни капли. Я бы не рассмеялся. Я бы разозлился. Более того, я набил бы рожу такому поэту. Но охранник хохотал как умалишенный. Настроение у него явно поднялось, и он, рассудив, что деньги от любителей «шансона» да хорошее настроение от «поэта» — достаточное основание для того, чтобы означенного поэта на остров пропустить.

— Здорово ты, — он отсмеялся, вытер глаза. Затем через секунду пристально поглядел на меня. — Слушай, а не про тебя в газетах недавно писали?

Да, та самая статья. Уже на улицах узнают.

— Наверно про меня, — неопределенно мотнул я головой. — Было дело.

— А—а, ну ясно, — мне почему-то показалось, что охранник сказал это немного растерянно. — Ладно, иди, только чтобы никаких…

— Да само собой, — сказал я, глядя на остров.

Снова налетел порыв ветра.

— Спасибо, начальник, — я смотрел на остров.

***

Подчиненный прибыл.

***

Ночь терзала меня своей призрачной тишиной и рваными ранами на своем теле, сквозь которые струился свет, — то, что называют звездами.

А может, я и правда поэт? — спросил я у острова.

На острове темно. Фонарей нет нигде, только Храм освещается со всех сторон, маяком светит заблудшим душам. Сходить туда, что ли? Может, там помочь хоть кто-то в силах? Ведь все вроде есть в жизни — работа, деньги, квартира, друзьями не обделен, не голодаю. А мира в душе нет.

Молчит остров, не отзывается.

Благослови, батюшка, — я продолжал смотреть на Храм. Но теплее на душе не стало. Только тошно как-то.

Я достал зубами сигарету, наклонился к зажигалке. Потом переложил зажигалку в левую руку, правой перекрестился.

Вздохнул.

Димка, вот спрашивал ты, почему тяжело вот здесь, внутри. Хочется душе ввысь подняться, хочется землю обнять, приласкать, пожалеть, благодарными слезами залиться за то, что терпит нас, любит, несмотря ни на что. А не выходит, не дают грехи, не пускают в небо…

Прав ты был.

Храм стоял на берегу, отражая белизной стен свет от направленных на него фонарей. Я покачал головой — Монастырский остров большой, но почти не освещен, только служебный свет вырывает из власти мрака аттракционы неподалеку. То ли руки не доходят, то ли до мозгов у некоторых деятелей, отвечающих за обустройство города, не доходит, что в своем нынешнем состоянии остров по ночам — рай для темных дел. Хорошо хоть ночью людей почти нет. Около Храма, разве что.

Как-то странно — «рай» и «для темных дел»…

Да ну и Бог с ним. С ними. Пусть хоть Храмом будет освещен.

И освящен.

Я отвернулся и пошел к аттракционам. Остановился на секунду.

И наконец-то подкурил сигарету.

***

Снег перестал ломать комедию и наконец прекратился. Середина февраля, а мне почему-то совсем не холодно, как будто хилая лампочка, что висит над качелей, согревает меня. А я добиваю предпоследнюю сигарету и ворошу ногой песок, вяло раскачиваясь. Песчинки не капают, они замерзшими отчужденными щепотками холода отстраняются друг от друга.

Зачем звал? — наконец спрашиваю я у острова грустной улыбкой.

Налетел порыв ветра, бросил мне несколько песчинок в лицо и едва не вырвал из зубов сигарету. Но холодно мне от этого не стало.

Ни холодно, ни жарко.

В круг света впрыгнула ворона, вспорхнула и подлетела поближе ко мне, наклоняя голову и удивленно разглядывая меня одним глазом.

— Чего не спится? — спросил я у вороны. — Я прекрасно знаю, что вороны по ночам не летают, где вздумается, а спят. Так что не надо тут.

Ворона продолжала удивляться и глядеть на меня.

— Ну что тебе? — по сути, мне было совершенно побоку, что ей нужно.

Пришел я вот. А зачем пришел и к кому — и сам не знаю.

Я выбросил окурок прочь из света, и алый огонек решительно и обреченно, как брошенный при отступлении отряд, зажегся в темноте вокруг качели, выбросив при падении на асфальт несколько тут же погасших искр.

Ворона каркнула, прошлась взад-вперед.

— Согласен, — подтвердил я, сделав вид, что все понял. — И что теперь?

Осанна, — сказала ворона.

И улетела.

— Лети уже… Осанна… — беззлобно передразнил я ворону.

Наверное, я сошел с ума. Что ж, и это тоже было вполне прогнозируемо. Хорошо хоть не буйный, никто не заметит, не закроет туда, откуда и нормальные люди психами выходят.

Под ногой зашуршал песок. Словно какая-то невидимая рука окутывала мои ботинки одеялом неожиданно теплых песчинок. А, вспомнил я, ведь уже семнадцатое число. А значит, мне уже тридцать. С днем рождения, Серый. Даже не знаю, чего себе и пожелать…

Песок обиженно отступил, разом замерз, как и полагается зимой.

Начал замерзать и я.

Подул несколько раз на свои руки, прекрасно понимая, что пытаться отогреть их этим бесполезно. Взял бы термос с кофе из дому, так нет — побежал сломя голову сюда, а зачем?

Зачем ты звал меня? — повторил я вопрос. Ну ответь же.

Замерзну здесь к утру, что — легче тебе от этого станет? Жертв тебе не хватает? А помнишь, как Димка песок твой сыпал мне — мне! — на панаму? А как он замок на твоем песке строил? А как хрустели под колесами мотоцикла Димкины ребра, помнишь?

Или так много времени прошло, что уже и забыл?

Время — талый песок сквозь пальцы ребенка. Так что никак ты не мог забыть.

Или ты не можешь простить, что доля твоего песка — теперь навеки моя?

Зачем звал?

Я заплакал.

Мимо, осветив на мгновение мир вокруг фарами, с шумом пронеслась та самая «девятка», что въехала передо мной. И я на секунду встретился взглядом с вороной, стоявшей за кругом света от лампочки и все также пристально и удивленно смотревшей на меня одним глазом.

Я почему-то сразу успокоился.

— Иди сюда, пернатая, — негромко позвал я ворону. — Не трону, не бойся.

Ничего не произошло.

Глупо было ожидать, что ворона отзовется и подлетит ко мне. Да и зачем она мне здесь? Пусть каждый будет на своем месте.

Я прислонился лбом к крашеной трубе качели. Интересно, почему мне не хочется спать?

С этой мыслью я заснул.

***

Он крест не увидел.

Заплакал.

Потом потушил сигарету.

Тогда, за разделочным шкафом,

Он, старую ночь не увидев,

Заплакал.

Ведь нет меня больше.

И сталь зазвучала губами,

Слова, что под самое сердце

Ныряли стальными хвостами

И резали сердце на части.

А сердце не ведало страха,

И боль позабыло навеки…

***

Пока вдруг не вспыхнули реки.

И он потушил сигарету.

И крест не увидел.

Заплакал.