Раз

Лампа стерилизовала все душевные позывы, уничтожив даже самую малую толику любых желаний. Она молчаливым, но ярким укором освещала часть стола, этим отвлекая внимание от остального мира, злорадно отдав его на растерзание тьмы. Я просто физически ощущал, как эта темнота проникает в мою кожу и изъедает ее, превращает мое тело в ледяной кристалл сумасшедшего спокойствия, а мое время — в песок.

Завтра мне стукнет тридцать.

Я ребенок.

И все, что осталось у меня — эта лампа.

А лампа освещала сваленные в кучу компакт-диски, полупустую пачку сигарет, грязную пепельницу. Рядом должен быть стакан и пустая бутылка, — я это отчетливо помню, я ведь еще вчера видел их, хоть и не прикасался ни к бутылке, ни к стакану несколько дней.

Темнота, заботливо выпущенная на волю светом дешевой, потрепанной настольной лампы, поглотила стакан. Бутылку.

Поглотила все.

Я рвано вздохнул. Взял со стола пачку сигарет, зубами достал две, — так получилось; одну из них тут же вернул обратно, — чиркнул зажигалкой, ощущая, что мне нравится хоть так, на секунду, но отогнать тьму от себя.

А тьма, словно подчеркивая мое ничтожество, вероломно отступила только в тот момент, когда я сдался ей, когда убрал палец со ставшей очень горячей педальки подачи газа.

И я понял, осознал, увидел — света для того, чтобы разогнать темноту, хватит и без моей зажигалки. Лампа была достаточно яркой, и темно вокруг не могло быть в принципе; и для меня — загадка, как я смог перепутать всепоглощающую тьму с заносчивым, но безобидным полумраком. В сущности, здесь даже слишком светло.

Я ребенок. Я несносен, несу чушь и не знаю, чего хочу.

Но точно знаю, чего не хочу.

Чтобы мое время превращалось в песок.

***

Я вынимал ключ из замка входной двери, и в этот момент понял, что как раз докурил сигарету. Выяснилось это при затяжке, — табак полностью истлел, а может, просто выпал, и в тисках пальцев остался беспомощный фильтр.

Понадобилось еще несколько минут, чтобы снова открыть дверь, зайти, не разуваясь, в комнату и положить в пепельницу то, что осталось от моей сигареты.

Зачем?

Не знаю. Я ребенок, не забыли?

В прихожей я поглядел в зеркало. Возвращаться — плохая примета, но если перед повторным уходом посмотреться в зеркало, то пронесет.

В тот раз не пронесло.

И теперь эта примета теряет всякий смысл, потому что мне уже все равно. Тем не менее, я смотрюсь в зеркало, каждый раз перед уходом.

Привычка.

Зажигалка снова вспыхнула, кончик сигареты испуганно зажегся коротким пламенем, но тут же успокоился, угас, стал лениво тлеть.

***

На кой ляд меня туда черт понес в два часа ночи — я и сам не знаю. Просто словно кто-то измученно звал, тянул меня туда, на Монастырский остров.

Очень сильно тянул.

***

Удивительно, как много может сказать о человеке содержимое его карманов. Пришлось провести небольшую ревизию своих карманов в такси, когда я уже почти добрался до места, и нужно было расплатиться. А деньги, — как обычно, — куда-то подевались.

Но они точно были, — объяснил я таксисту, и начал выкладывать все из своих карманов в поисках этой бумажной наркоты, возведенной в культ. Таксист молча смотрел, как на свет маленькой лампочки под потолком извлекаются: паспорт, рабочее удостоверение, пачка «Лаки Страйка», зажигалка, пластиковая карточка «Мастеркард», давно разряженный мобильный телефон, зарядить который никак не дойдут руки, небольшой прозрачный пакетик, — похожий на те, в которых продают наркотики в фильмах, — содержащий украшенное причудливым узором кольцо. Его, к слову, уже давно надо было бы отдать хозяину.

В самом остроумно расположенном, — на рукаве, — кармане были только ключи, впрочем, как всегда. В карманах джинсов была мелочь, два медиатора, заметка обо мне, вырезанная из газеты другом и торжественно мне преподнесенная. Да, случай, описанный в ней, и в котором я соответственно поучаствовал, получился очень забавный, если можно так выразиться…

… но выражаться и вспоминать было некогда. Нужно было найти и отдать деньги таксисту.

Денег не было.

Я бросил быстрый взгляд на водителя. На его лице было написано полное понимание мотивов коллег, берущих вперед плату за перевозку бренных тел своих пассажиров.

Я криво улыбнулся водителю. Лицо его приняло угрожающее выражение.

Но они же точно были, — уверил я не столько таксиста, сколько себя, разглядывая лежащую на сиденье кучу сомнительных сокровищ, которая каким-то образом помещалась у меня в карманах. В сотый раз, наверное, засунул руку в правый карман куртки, ожидая в сотый же раз не найти там ничего, кроме высыпавшегося из сигарет табака.

Ожидания меня не обманули.

Денег не было.

В сотый раз их не оказалось и в других карманах.

***

Хорошо, что в здание торгового центра, около которого мы остановились, был встроен банкомат. Потому проблема решилась относительно мирно, — я снял деньги, таксист, качая головой, взял деньги, машина, качая плохо закрепленным задним бампером, увезла таксиста и деньги.

А я остался. Без денег и ничем не качая.

И когда я засунул начавшие замерзать руки в карманы, в правую словно впрыгнула сложенная вчетверо банкнота номиналом в сто гривен.

Я достал ее из кармана и долго — минуты три — смотрел на нее со всех сторон и ракурсов.

Пока не рассмеялся над собой.

От греха подальше я переложил деньги в задний карман джинсов. Там точно никуда не денутся. Ну то есть, — решив не зарекаться, подумал я, — не должны. Кто знает?

Если рассматривать жизнь как глобальную ролевую игру, то приходится признать — игра эта до отвращения линейна. Скорее всего, — по сюжету — мне нужно было попасть в торговый центр этим воскресным очень-очень ранним утром, а попадать я сюда не собирался. Пришлось забросить меня в здание с помощью хитрого сюжетного хода — необходимости расплатиться с таксистом. В планы сценаристов не входил альтернативный вариант расплаты, и в нужный мне момент триггер просто не сработал.

Потому что вшитым в программный код триггерам глубоко плевать на мои «нужные моменты». Для них важны только те «нужные моменты», что рассыпал на моем пути садист-разработчик.

Я фаталист? Наверное.

А скорее всего, мне просто нехрен делать, поэтому я и строю эти причудливые мыслеформы. Зачем меня нужно забрасывать в этот центр? Я здесь встречу свою судьбу навеки? Или сейчас ко мне подойдет искусственно улыбающийся завистливый менеджер в костюме от Гуччи и сообщит, что я выиграл шесть миллионов долларов? Или что? Да ничего. Ничего не случится, потому что я завяз в вязком болоте собственных дней, медленных, безликих, одинаковых дней, и ничего не может статься в принципе такого, что выведет меня из состояния мертвой и расслабленной обреченности. И поэтому я сейчас смотрю на эти громадные песочные часы в витрине, которые оставляют меня один на один со своим привычным и уже родным страхом.

Время — песок.

Мое время — чужой песок.

Как в тот раз.

Черт, ну я же точно помню, что посмотрел тогда перед уходом в зеркало…

***

… кап-кап — капают песчинки на мою одуревшую от жары голову, прикрытую глупой зеленой панамой. Кап-кап. Кажется, я чувствую каждый кристаллик песка, — а это потому, что песок сыпется из Димкиных рук. На остальные песчинки мне плевать. Они мне не интересны.

— Серый! А Серый!

… кап-кап…

— Ну чего там? — мне очень не хочется вылезать из-под панамы.

Потому что мне нравится смотреть сквозь нее на солнце и песок.

— Айда купаться!

Ты хоть высохни, чудо.

Я помню, что сам таким был когда-то. Не успел вылезти из воды, как тут же хочется обратно, а еще веселее — вообще из нее не выходить, пока или не посинеешь, или жабры не вырастут.

— Димка, — я улыбнулся под зеленым щитом, на который продолжали сыпаться песчинки, — погрейся чуток, погоди. Сейчас полезем.

— Ну Серый…

— Через пять минут. Загорай пока.

Загорать эти пять минут Димке, если честно, совсем не обязательно. Меня всегда удивлял этот факт: ну ведь целый день в воде, на берегу его почти не бывает, а загар ровный и сильный. И не сгорает на летнем солнце, ни кремов никаких не надо, ни еще чего…

— Еще чего?! — обиженно вскрикнет Димка, предложи я ему крем для загара.

Да, это чудо зовут Димка. Ему одиннадцать, он худощав и уже не пятиклассник, что он и любит с гордостью повторять. Лично я не вижу тут никакого повода для гордости, особенно если вспомнить оценки в Димкином табеле.

Кап-кап, — продолжают беззлобно издеваться надо мной песчинки из Димкиной ладошки. Я начинаю понимать, что очень скоро они соберутся в толпу и агрессивно, как и положено любой толпе, сомнут мою зеленую крепость, мою последнюю защиту от солнца.

Солнцезащитные очки я забыл дома.

Поэтому тут я велел Димке прекратить. А еще лучше — сгонять мне за сигаретами.

— Ну тебя…

Малыш, кажется, обиделся.

Я со вздохом сел, снял с лица панаму. Солнце тут же пошло в атаку, — мне пришлось сощуриться, склонить голову перед его мощью. Что бы мы не думали и не говорили — но звезды всегда сильнее слабого человека. Особенно солнце.

— Давай деньги, — вздохнул Димка. — Что с тобой делать…

А Димка умел долго смотреть на солнце, не мигая, не отводя взгляда. Наверное оттого, что у самого Димки в глазах всегда играло теплыми лучиками свое грустное, непостижимое солнышко.

***

… Димка, солнышко. Прости меня сейчас за то, что я смею думать о тебе в прошедшем времени, как будто ты исчез, растворился, и о тебе остались только воспоминания…

Двери круглосуточного торгового центра, на которые я продолжал смотреть, потеряли строгость прямых углов, циничное изящество металлопластика растворилось в пелене выступивших на моих глазах слез.

Это нервный срыв? — посетила на удивление холодная, какая-то даже деловая мысль. Если да — то давно пора.

Я поднял голову в небо.

Серое и промозглое небо наложило сегодня пасмурный мораторий на звезды — как и вчера, как и неделю назад.

Чертово небо.

Я до тебя доберусь.

***

… не хочу.

Вспоминать.

Ничего.

Что случилось.

Тогда.

Не хочу…

***

… но все равно помню, как рука Димки, сжатая в кулачок, свесилась с носилок, и из нее сыпался песок, — мой песок, это мой песок, Димка сыпал его для меня, — оставляя ровную и страшную дорожку.

Мне тогда показалось, что Димка как-то растаял, уменьшился, побледнел, а вместе с ним побледнел и окружающий мир, стал тусклым и потерял всякие краски. Когда двери «скорой» с громким стуком закрылись, то солнце зашло за тучи, чтобы там наплакаться вволю, скрывшись от всех.

У меня такой возможности не было. Я смотрел на Димку.

— Серый, — слабым голосом сказал он. Наверное, его никто не услышал, кроме меня. А я никого не слышал, кроме него, — ни мотора, ни суетящихся санитаров, ни сирены, ни хруста, с которым капли дождя ломались о сталь машины. Для меня сейчас не существовало ничего вокруг; никого, кроме Димки.

— Что, чудо? — я постарался улыбнуться.

Да и никогда не существовало…

— А почему сейчас внутри… так тяжело? Это от грехов?

Я просто взял его руку в свою, прижал к щеке.

Все будет хорошо, даже лучше, чем вчера, — уверял я его твердым голосом, иногда подкрепляя слова улыбкой. Нам еще на футбол завтра, помнишь? И белок в парк покормить сходить тоже надо. Да нам с тобой еще столько предстоит…

— Серый…

… и только тут я заметил, что слова не идут из горла, я только сдавленно хриплю, несу какую-то чушь, а еще — навзрыд рыдаю. И не могу отвести взгляд от испуганных черных глазок, — мне кажется, что если отведу, то потеряю эти глазки навсегда.

А еще несколько песчинок, оставшихся на Димкиной ладошке, с озорной истерикой царапают мне щеку. А кажется — сердце.

— Не бросай меня, хорошо? — он всхлипнул. — Больно как…

Я кивнул, похолодев от одной только мысли, что Димку можно бросить. Что можно уйти, безразлично оставить… Нет, это невозможно, это даже нельзя себе предположить. Как можно безразлично оставить, бросить, отречься? Как смог выдержать стыд, не повеситься рядом с Иудой апостол Петр?

Как мог он спокойно жить, отказавшись от самого дорогого, что у него было, как он вообще смог жить, зная, что Ему больно?

Я знаю — Димке больно.

Как я тебя брошу, куда я без тебя… Димка…

***

Набережная тускло, но нарядно сияла светом фонарей. Мелко и нерешительно, словно пугаясь своей бестактности, пошел снег.

Я с громадным трудом собирал мысли и рассудок по крупицам, тяжело и больно склеивал их в своем сознании. Все, успокойся. Ничего не исправить, ничего не изменить, да и что ты можешь изменить? — сказал я себе. Не я ведь виноват, что этот мотоциклист…

Бог с ним, с мотоциклистом. А за сигаретами я, что ли, его послал? — с безжалостным цинизмом напомнил сам себе.

Нет, не ты, — согласился я с собой. — Я послал.

Но это неважно, — ведь не сосчитаешь, сколько раз я отправлял Димку купить мне сигарет.

— Димка, малыш, — говорил я, — сгоняй за сигаретами.

— Давай деньги, — вздыхал Димка. — Что с тобой делать…

— Откуда у меня деньги? — одно время шутил я, округляя глаза.

Но быстро перестал. Потому что однажды Димка, не сказав ни слова, убежал, а вернулся уже с пачкой «красного» «Лаки Страйка». Мне было очень стыдно.

Все равно — это были редкие случаи. Обычно мы всегда ходили куда-либо или зачем-либо только вместе.

Вот в чем моя вина — меня не было рядом тогда, когда я больше всего был нужен рядом.

И с этой виной я живу уже семь лет, и с ней мне жить дальше.

Впрочем, какое там — жить.

Я ж вместе с Димкой умер.

***

Умер. Не хочу ворошить ни свои чувства, ни свое прошлое, а тем более — наводить порядок в настоящем. Ну ничего, бывает. Поэтому сейчас, дорогой Сергей, ставьте свой разум на костыли, — с этой мыслью я закурил сигарету, — и идем дальше, задавливая всплески эмоциональной активности.

На Монастырский остров.

Пешком нужно пройти еще немало. С набережной нужно подняться на пешеходный мост, и убедить охранника, что мне необходимо зайти на территорию острова, а ему необходимо меня туда пустить. Потом — вглубь острова мимо памятника Шевченко, мимо Храма…

И буду там. На месте.

И снова остров закапает талым песком, узнав меня.

А песчинки закопают меня, узнав меня.