Семь

— Знаешь, Серый, в чем прикол? — спросил меня Димка, в который раз съехав на санках с горы и подбежав ко мне.

Зима решила, хоть и ненадолго, побаловать нас обильно выпавшим снегом, так что мы ловили момент и предавались всяким недолгим зимним развлечениям. Я вот, пока Димка катался, сосредоточенно лепил снеговика.

И был счастлив, черт возьми.

— В чем? — приделав среднюю часть туловища к своей монументальной скульптуре, ответил я.

— А в том, что зима и мороз, а не холодно! — радостно сообщил Димка.

Еще бы, так носиться… Я улыбнулся.

Да и мне, кстати, тоже не холодно. О чем я и сообщил Димке, и он весело кивнул, побежал к подъему на горку.

— Шапку, блин, одень, чудовище! — крикнул я, понимая, что без толку. Все равно ведь не оденет.

Я вздохнул, и принялся за голову своего памятника зиме, пусть и недолговечного, но как будто открывшего тоннель во времени, и из этого тоннеля ощутимо и приятно веяло детством. Вот в чем дело, Димка. В том, что хоть и мороз, и зима, но открыт тоннель в детство. А из детства не может веять холодом.

Так что с тобой, Димка, никогда не холодно, — посмотрел я вслед маленькому братишке, на секунду отвлекшись от снеговика.

***

Я снова остановился около аттракционов. Пустые качели противно и жутковато скрипели, слабо качаясь под светом лампочки. В неровном обрезке трубы вовсю завывал ветер. Судя по тому, что деревья вокруг стояли ровно и так же ровно падал снег, в этом обрезке трубы ветер и поселился, наотрез оказываясь покидать его, обиженным воем нагнетая зимнюю ночь.

В душевной пустоте словно засел кто-то, и теперь игрался теми тяжелыми камнями ошибок, которые я копил внутри себя долгие годы. Я чувствовал, как тяжелое, обреченное спокойствие давит на сердце, прижимает к земле. Врастаю в мерзлую землю, скрытую асфальтом, загибаюсь под мрачным величием высотных домов, и не вижу выхода.

Безумно захотелось вернуться на пляж, превозмогая страх перед невероятным, забрать Димку с собой. Ведь вырвался же он — пусть и ненадолго — оттуда, откуда не возвращаются? Вновь хочется, чтобы сидел на подоконнике, смотрел на закат, не хотел делать уроки, переживал за нашу футбольную сборную, подпевал Цою, звучащему из колонок. Хочется, чтобы он снова жил.

Потому что и мне очень хочется жить.

И поэтому я не вернусь на пляж.

Я боюсь.

Качели начали раскачиваться сильнее. Ветер протяжно взвыл, и затих.

Казалось, смерть перестала быть страшной уже давно. Если на то пошло, то я ее даже ждал, этого умиротворяющего вечного покоя. Мне казалось, что это будет очень просто и обычно, как одуванчики срывать — вот я был, а вот меня и нет. Раз — и все.

Но сегодня, когда смерть показалась рядом, даже не ударила, а просто обозначила удар, — я понял, что смерти боюсь безумно.

Это если принять за факт, что я продолжаю жить.

Домой надо ехать, — решил я. Опять нажраться, или даже уйти в непродолжительный запой. А там и видно будет. Если наутро будет очень и очень плохо, то тогда да — живой. А сейчас надо отвести взгляд от пропасти внутри самого себя, заполнить ее пьяной безнадегой, потому что она всяко лучше крови, омывающей душу, текущей из исколотого мыслями сердца.

Качели продолжали скрипеть, но уже не качались, — они застыли, зависнув по дороге назад в крайней точке своей слабой амплитуды, словно умелый фотограф щелкнул спуском, поймал кадр, да так и оставил. Только со звуком не знал, что делать, и застывшие в таком положении против всех законов физики качели продолжали скрипеть, монотонно и жутко.

Точно, поеду напьюсь. Когда вокруг постоянно такая ересь, то удивляться чему-либо уже нет сил.

Я отвернулся и засунул руку в карман в поисках сигарет. И вспомнил, что они кончились.

Я снова повернулся к качелям.

Просто так, еще раз поглядеть на застывшие во времени качели.

— Ну твою же мать, — укоризненно улыбнувшись, сказал я, исподлобья взглянув на звезды.

Слабо раскачиваясь, на качелях сидел малыш примерно Димкиного возраста и испуганно таращился на меня, спрятав ладони в рукава пуховика. На голове обычная зимняя шапка с логотипом американской то ли бейсбольной, то ли хоккейной команды Нью-Йорка.

— Даров, — подмигнул я. — Закурить не найдется?

***

Больше всего не люблю, когда замерзают руки. Перчатки надо с собой брать, и не выделываться. Забыл, просто забыл. Это бывает.

Я затянулся сигаретой, которую мне протянул мальчик.

Нет, постарше Димки. Лет тринадцать.

— Что тебе по ночам не спится? — созерцая его сбитые простые ботинки, спросил я.

Мальчишка вздохнул, глядя куда-то вперед.

— Боишься?

Он бросил на меня настороженный взгляд. Кивнул.

— Из дома сбежал, — понял я. — Что случилось? Да не бойся ты, чего я, не понимаю, что ли? Как звать-то тебя хоть?

— Ярик, — ломающийся голос уже звучал немного спокойнее.

— Ярослав, стало быть, — я протянул ему руку. — А меня Серега.

Он пожал мою руку, все еще опасливо поглядывая на меня.

— Рассказывай, Ярик.

Ярик как-то бессильно пожал плечами. И начал говорить.

Остров затаился, слушая бессвязную исповедь ребенка. Даже снегопад утих, лишь редкие снежинки опускались на шапку мальчика, не оставляя никакого следа.

История вечная и банальная. Хотел выйти во двор, погулять. Перед уходом в который раз вытащил «десятку» из родительского кошелька. Зачем? Да Бог его знает, мало ли на что нужны деньги в тринадцать лет, — ага, все-таки тринадцать, мимолетно отметил я. И естественно, был за этим занятием застукан мамой. Убежал с этой «десяткой» на улицу.

И решил уйти из дома.

— Почему? — спросил я, выдыхая дым.

Он вздохнул и ничего не ответил.

— Куда деньги хоть потратил, а?

Проел. Куда ж еще. И пачка сигарет. Спички.

— Блин, — только и сказал я. — Ярослав, вы чудите не по-детски.

— Знаю, — согласился он, шмыгнув носом. Казалось, его ломающийся голос звенел на морозе расстроенной струной. — Больше никогда не буду…

— Не будешь, — я кивнул. — А из дома чего убежал?

Ярослав достал пачку из кармана, поглядел на нее некоторое время, потом перевел взгляд на меня.

— Правильно, — улыбнулся я. — Это тоже не надо. Отдай лучше мне.

— Так если не надо, то вам зачем?

Я в последний раз затянулся и, выдыхая дым, выбросил окурок.

— Я ж тебе жизнь спасаю, — проводив окурок глазами, заметил я. — Тебе ж меньше достанется.

Улыбнулся и мальчик, протягивая мне пачку.

— Я ее тут нашел, на площадке, честно…

Конечно, где можно найти едва начатую пачку сигарет? Только ночью на Монастырском острове, где ж еще… Ладно. Я сделал вид, что поверил Ярославу.

— Так чего убежал-то?

Улыбка сразу погасла. Она еще сохраняла форму и былой свет, как сохраняется перед глазами яркая картинка на темном фоне экрана телевизора после выключения, но была уже пуста и быстро исчезала. В глазах мальчика непрошенными слезами заблестела тоска.

— Стыдно, — кивнул я. — Понимаю.

Еще как понимаю. Мне тогда, в аналогичной ситуации, было очень стыдно.

Я облокотился на железную трубу качелей. Некстати подумалось — а вот здесь сегодня я уже умирал от безумного холода, о грехах вспоминал, перед смертью и Богом дрожал. А сейчас вот учу жизни мальчика, у которого грехов гораздо меньше, чем у меня, и вообще жизнь вся впереди.

А я могу только поделиться прошлым.

Потому что я — прошлое.

Общались мы долго. Шутили, рассуждали, вспоминали разные случаи из жизни, обсуждали кинофильмы. Давно я так ни с кем не общался, да и Ярослав, судя по всему, тоже.

Но всему когда-нибудь приходит конец.

Прилетела ворона, опустилась на песок, снова прошлась взад-вперед, как тогда. Когда умирал я.

— Ярик, дружище, — обреченно сказал я. — Сколько времени, не знаешь?

Откуда ему знать? Я не смотрел на него, — смотрел на ворону, которая понимающе вертела головой, — но был уверен, что сейчас он отрицательно качает головой и пожимает плечами. Характерный жест, он даже в процессе разговора несколько раз поднял и опустил плечи безо всякой связи с рвущимися наружу словами. Или это от холода?

Вот я дурак. С самого утра малой на улице, замерз, наверное, как собака. Что с ним делать?

— Щас три часа, — уверенно сказал Ярослав.

Я удивленно поглядел на то, как он щурит глаза, пытаясь рассмотреть показания кварцевого циферблата часов на левой руке. Свет от лампочки он закрывал собственной тенью.

— Да, точно. Три часа ровно.

Отстают твои часы, Ярик. Отстают на добрый час. В три часа я, наверное, только мост переходил.

— Спасибо, — пробормотал я.

Вздохнул.

— Ну, что делать будешь?

Вздохнул и Ярослав, снова пожал плечами.

— Домой иди, а? — я отвесил ему шутливый подзатыльник. Он улыбнулся, уклонился. — Весь день на морозе. И родители волнуются, наверно уже ищут тебя по всему городу. Где живешь-то?

Ворона вспорхнула и улетела.

Ярослав назвал адрес. Улицу и номер дома.

Внутри меня шевельнулась скользкая гадина.

— А квартира?

— Семнадцать, — бесхитростно ответил мальчик, и тут же спохватился. Все-таки нельзя вот так просто каждому встречному рассказывать, где живешь.

Он не врал, это я понял сразу. Нельзя так соврать — не в бровь, а в глаз.

Что ж, привет, Волчонок. Вот и встретились через семь лет.

— Ладно, Ярослав Олегович, — теперь настал его черед удивляться. — Пошли.

— А откуда вы мое отчество знаете? — к нему вернулась былая настороженность. Лучше поздно, чем никогда.

Сейчас он несколько секунд будет вглядываться в мое лицо. Потом вспомнит меня. И что дальше?

Или не вспомнит — обреченно думал я, открыто стоя под взглядом малыша, которого семь лет назад чуть не убил. Олега вспомнил — отца его. Все-таки Ясик тогда еще маленький был, когда я его отца ногами со льдом равнял, когда обиженно звенели песчинки, ударившись о замерзший асфальт. Когда как будто зверь мной овладел.

Нет, не узнаёт, похоже.

Ну да, тогда и мать отворачивала его от меня, к себе прижимала.

— Да так, — медленно проговорил я. — Знакомы мы с твоим отцом. А ты здорово вырос…

Он встал с качелей. И правда — ростом уже почти с меня, ниже всего лишь на голову. Хотя, впрочем, я никогда не отличался выдающимся ростом. Спросить его об отце или не спросить… И хочется, и страшно как-то. Готов ли я к тому, что могу услышать?

Наверное, нет.

Скорее всего, нет.

— Бог с ним, — решил я. — Пошли.

— Идем, — сказал он.

***

До начала пешеходного моста оставались считанные метры. И я понял, что не смогу уйти с острова сейчас. Были тут еще незавершенные дела. Были, я это чувствовал.

Остров одобрительно заскрипел деревьями.

Задолбал уже, если честно, — раздраженно подумал я.

Ветер стих.

— Ярик, а как ты отсюда уезжать думаешь?

То, что Ярослав об этом ни разу не думал, я прекрасно понимал, и все равно ждал ответа. Хоть и знал, что ответа не будет. Пожмет плечами и с надеждой поглядит на меня. Блин, ну как можно быть таким прямым и открытым?

Мне не понять.

— А я не знаю, — он округлил глаза, поднял брови. Поглядел на меня.

Как и предполагалось — вопросительно и с надеждой.

Ох, Ярик…

Я достал из кармана сэкономленную на такси «сотню». Вручил мальчику.

— Вот, на.

— Да не, не надо… — начал протестовать он, но я прервал его:

— Бери-бери. Как у предков тырить, так мы первые…

Он обиженно посмотрел на меня, стыдливо потупил взгляд.

— Я ж говорил, что не буду больше…

— Говорил, — согласился я. — Верю. А деньги возьми. Доедешь на них. На такси, я думаю.

Ярослав некоторое время посопел, но взял протянутую мною купюру.

— А вы?.. Как доедете?

Звучало это, как и должно было звучать — а вы не поедете со мной?

Нет, Ярик. Прости. Я остаюсь.

Я не сказал ни слова, но он все понял и так. И как будто какой-то стержень сломался внутри мальчика. Он словно стал меньше ростом, стал младше на несколько лет, — я впервые подумал о том, какой он все-таки еще ребенок.

Тринадцать лет. Четырнадцать почти. Я тогда уже считал себя взрослым и самостоятельным, был сам себе хозяин и делал, что хотел. А хотел я, как правило, не того, что мне было нужно, а строго противоположных вещей. Вот к примеру — нужно мне было водку жрать до беспамятства, а потом в одних трусах ночью бежать неизвестно откуда неизвестно куда? Нужно мне было курить? Да те же таблетки — нужно мне было их жрать?

Отчего-то мне казалось, что нет. Сильно так казалось.

Интересно, какие сейчас мысли бродят в этой четырнадцатилетней голове? О чем он думает?

— Только ж домой, и никуда больше, понял? — строго спросил я.

— Да понял я, понял, — ответил Ярик, глядя в сторону, под мост, где валами, как мускулами под кожей, играли встречные течения.

— Раз понял, то хорошо. Беги?

Он сделал несколько шагов вперед, остановился. Я засунул немного замерзшие руки в карманы куртки.

— Че там?

Мальчик обернулся. И кивнул мне на прощанье, улыбнувшись и прикрыв глаза.

— Спасибо!

И он побежал по мосту.

Прочь с острова.

Я сейчас в чем-то завидовал ему. Потому что он может убежать с острова, а я — нет. Я не могу себе этого позволить. По крайней мере, пока.

Вот зачем неведомые разработчики этой тупой игры под названием «жизнь» руками судьбы сберегли эту «сотню» у меня в кармане. Чтобы Яська доехать мог. Я ж дурак, я бы таксисту эту купюру бы отдал и сдачи бы не взял…

Нащупав пачку, провалившуюся в широкую дырку кармана, я достал сигарету и закурил. Потом поглядел на небо, закрытое зимними тучами.

Чертово же ж небо. Я до тебя доберусь.

Да ты все обещаешь и обещаешь, — ответила мне своим лукавым взглядом ворона, уже неизвестно сколько сидевшая на перилах моста.

— Прикол, — констатировал я, выдыхая дым.

— Прикол, — подтвердил Димкин голос за моей спиной.

Ворона вспорхнула и улетела, оглашая остров своими хриплыми воплями.

***

— Димка, малыш, — я не оборачивался, но знал — он там, стоит сзади, в нелепых синих шортиках посреди февраля, обутый в пляжные шлепанцы с отрывающейся подошвой. Обувь на нем просто горит, не в силах выдержать бешеный ритм бурлящей жизни одиннадцатилетнего пацаненка…

… ты придурок, Сережа, — сказал я себе. Признай тот факт, что по меньшей мере этому пацаненку сейчас уже восемнадцать лет, и из них он семь лет как мертв.

Мертв.

Димка.

Димка мертв.

А может, именно эта отрывающаяся подошва и стала причиной того, что Димка на секунду отвлекся на нее, замешкался и в него врезалась та гора металла?

— Серый, — да, это Димкин голос. — Какая теперь разница?

Ага. Димка может читать мысли. Хотя, — чему я, собственно, удивляюсь?

— Не читаю я твоих мыслей, успокойся, — мне кажется, или голос Димки немного дрожит? — Я просто тебя, Серый, очень хорошо знаю!

Я закрыл глаза. Медленно, переступая с ноги на ногу, повернулся.

— Серый, ну прекращай, — Димка почти умолял. — Я понимаю, что это все немного странно, может, страшновато, но я прошу тебя…

Конечно же, я не видел его, потому что глаза мои были закрыты. Но я слышал голос, и потому перед глазами была объемная картина. Димка стоит в своем спортивном костюме еще времен интерната, и виновато смотрит на меня, — уже что-то натворил. А я подхожу и обнимаю его, и ни капли не сержусь, — как можно на него сердиться. Это ведь Димка. А он ко мне — глаза в глаза, снизу вверх, и слезы, стоящие в этих глазах означают так много…

Я, наверное, улыбнулся, потому что услышал Димкин веселый смех.

— Ну и класс, — сказал он. — Открой глаза, ладно?

А и правда. Ну чего я боюсь, в самом деле.

Интересно, он сейчас в шортиках посреди холодной зимы, или в том интернатском костюмчике? — глупо подумал я, открывая глаза.

Он был в шортах.

Правый глаз Димки смотрел на меня со страшным могильным спокойствием.

Второй, закатившийся и мертвый, безучастно изучал небо.

Тяжело сокращалась в дыхании проломленная грудная клетка, из мертвого приоткрытого рта текла струйка крови.

Я на земле. Я пытаюсь дышать, но слышу только свист легких, грудь готова разорваться, сломиться под напором сердечной мышцы, в панике рвущейся из темноты моего нутра. Черный остров на фоне резкими толчками уходит назад, вместе с освещаемым фонарями моста, как рок-звезда на сцене, Димкой. Мертвым Димкой. Почему они скачут назад, да еще и так неровно?

Я понял. Это я судорожно отползаю от бледного, покореженного, покрытого синевато-желтыми пятнами Димки на черном фоне бутафорских раскачивающихся деревьев.

— Ты Димка?.. — хриплю я, задыхаясь.

— Что, Серый? — удивленно спрашивает Димкиным голосом та мертвая кукла, что стоит передо мной, глядя одним глазом в небо.

— Ты не Димка… — кажется, голова сейчас лопнет от ужаса.

— Да ну ладно…

Голова этого существа неестественно дернулась, словно шейные позвонки у него были сломаны.

— Блин, ну Серый, ну я не специально, — сказал Димка, разбрызгивая по губам текущую кровь. — Это не только я решаю, это и ты тоже…

Он потянул ко мне руку. Ощутимо повеяло тленом и холодом, тем холодом, от которого в панике съеживается и кажется незаметным даже февральский мороз, — холодом разрытой могилы.

Наверное, я улыбнулся, когда обреченно прикрыл глаза.

Возможно. Бог его знает.

Но моя правая дрожащая рука сама потянулась в ответ. И когда мои замерзшие пальцы столкнулись с холодными и твердыми пальцами Димки, я почувствовал — зимний холод ничто. Как будто молнией пронизало всего меня, как будто душу покрыл серый иней. Сердце замедлило ритм.

— Только скажи мне, зачем…

Налетел порыв ветра, зашумели деревья.

Когда подобное происходит в фильмах, дополнительный эффект ужаса создает звуковое оформление, — музыка всегда соответствующая, тревожная, гремящая, резкая. Но теперь я знаю — гораздо страшнее, когда вокруг естественная тишина, нарушаемая только ветром в ушах и шумом деревьев…

Минуточку, — вырвалась из цепких лап ужаса трезвая мысль.

Сейчас середина зимы. А почему деревья шумят, как будто покрыты листвой?

И почему я опять слышу, как капает талый песок, протекая между мертвыми пальцами Димки, что намертво сцеплены с моими железной хваткой его руки?

Все.

Я больше не могу так. Иду с тобой, и будь что будет.

— Спасибо, Серый, — весело сказал Димка.

Я расхохотался и открыл глаза.