Четыре

Я проснулся от дикого холода. Остров был таким же, как и до моего беспамятства, но теперь настроение его было испорчено, и он веял отчужденностью. Снег тем временем принялся за меня очень серьезно, — судя по всему, он шел уже около часа. Часов у меня не было, и сколько я проспал, не знал. Впрочем, не больше, чем шел снег.

Стало вдруг очень страшно. Я понял, что уже не чувствую лица и ног, кончики пальцев неприятно пощипывало. Я попытался встать и уйти, — впечатление было такое, что вместо моих ног мне приделали деревянные неровные обрубки, и каждый шаг отзывался в моей горящей голове, в которую словно кто-то медленно, но целенаправленно вкручивал штопор, гулким стоном.

Вот и все.

Я упал, успел рефлекторно выставить вперед руки. Упал на ладони…

… и мне стало ясно — такую боль терпеть невозможно.

Я застонал.

Вот я жил себе в городе на Днепре. Город насчитывает миллион с чем-то жителей, и все они разбросаны по высотным пулям, нацеленным в брюхо неба, расположенным на двух берегах вечной реки, этот миллион с чем-то в большинстве своем по ночам мирно спит. А я сейчас — между этих берегов, один. Может, за эту наглость и наказан?

Но не это сейчас заботило меня. Почему-то в этот момент сквозь красные вспышки боли я совершенно не думал ни о чем, кроме одного — зачем это, черт побери, нужно острову?

— Зачем?! — заорал я. Но крик не получился.

Зачем?.. — прохрипел я только, и уронил голову на мерзлый песок. И почувствовал, как царапает он мою кожу, — как не мою. Словно она превратилась в резиновую маску на моем лице.

Подлетела ворона. Под предлогом того, что нашла что-то интересное на земле, наклонилась, едва не касаясь клювом мерзлого песка, качнула головой, но мне было ясно — это все только для того, чтобы вновь пробуравить мне череп взглядом одного черного глаза, в котором отражался свет лампочки.

С днем рождения, — усмехался этот взгляд.

Мне вдруг стало все равно.

— Иди на хрен, — тихо и умиротворенно послал я пернатого поздравителя.

И закрыл глаза.

***

Боже. Вот вроде и мысли правильные часто посещают, и сделать что-то хочется… А не делаю. Как белый флаг с черным солнцем жизнь развевается, как будто хочется чего-то, а не дается в руки, темной пеленой скрыто. Господи, наставь и дай мне веры и силы. А если подашь веру и силы мне преумножишь, то подскажи — для чего?

Для чего мне был дан Димка? Для чего я ему был? Почему ты забрал его у меня?

Хоть на один вопрос ответь, Боже.

Хоть на крупицу приблизь меня к себе.

Так хочется не знать, не верить, — а веровать. Честно и чисто приблизиться к прощению. Боже, ты ведь видишь все грехи. А живой я, хоть и умирающий, и сейчас пред тобой ниц пал. Прости мне грехи мои великие, тяжело умирать мне, ой как тяжело.

И не хочется. И страшно как…

Мразь я.

Плюнул бы в рожу себе, если бы смог. И не простил бы никогда.

А ты?

Простишь?

***

Тебе нет прощения, — со спокойной решимостью думал я, глядя, как он падает на спину, поскользнувшись на ледяной дороге. Замерзший асфальт с утра посыпали песком, но это никак не спасало ситуацию.

Я помог ему подняться.

— Живой?

Он отряхнулся от снега, кивнул, недовольно поглядел на испачканные замерзшим песком штанины.

— Та вроде как… — проговорил он неуверенно.

Живой. Я рассмеялся.

— А почему ты еще живой?

Слова, словно удары молотка в беззащитный висок.

Он посмотрел на меня каким-то новым взглядом, стал похож на застигнутого врасплох карманника. И во взгляде этом читалось многое. И остаточная неуверенность, и смятение, и странная пустота. А главное — в этих глазах отражался ледяной крик убитого им больше года назад мальчика Димки.

Он чисто механически снова отряхнул штанину от прилипшего песка, который все равно ни черта не спасал от гололеда. Песчинки упали на замерзшую корку, скрывающую асфальт, и отозвались в моих ушах заупокойным звоном.

… кап-кап — обиженно рассыпались они, чтобы больше никогда не оказаться вместе…

Моя нога врезалась ему под колено. Он вскрикнул и упал обратно на лед.

Я не думал. Ни о чем. И его сдавленные крики не могли меня остановить. Потому что я их не слышал, и в тот момент в моей голове колоколом звучало, обрывая сердце и уничтожая рассудок, только Димкино молчание.

Молчание — знак согласия, да, Димка?

Удар ногой в ухо. Весело. Как в футбол играешь.

— Гол, сукина ты тварь! — тяжело выдыхая пар вместе с истерическим хохотом, орал я.

Да, Димка?

Хруст ломающихся костей. Да плевать каких — главное, что это его кости.

— Признавай, сука! Признавай!

Прыжок двумя ногами на живот. Нечеловеческий, страшный вопль. Мое падение.

Женский крик.

— Милиция!

— Муж твой, сука?!

А хоть и милиция. Да пусть хоть НАТО. Дайте только зарыть этого гада, живьем закопать, и пусть хоть час помучается, а потом сдохнет, а я его потом откопаю и воскрешу, и снова уничтожу, урою, сгною в бесконечной боли…

… или сгнию в бесконечной боли сам, потому что и так нет мне жизни…

Удар. Еще. Еще.

… кап-кап — брызги крови…

… каждая капля — как будто кирпич, ложащийся в ровную, ненормально ровную кладку стены, за которой осталось все, что у меня было, отделяющую меня от прошлого, и теперь одна дорога — в снежную пустыню будущего. А есть ли оно? Что для меня — будущее?

Не знаю. Мне плевать. Сейчас есть только он, мотоциклист херов, волчара, который должен быть уничтожен, и моя злобная, всепоглощающая ярость, мы в клетке, накрытой черным покрывалом, и из нее никуда не деться, не вырваться…

— Папа!

… и словно включили звук. Словно дали свет, словно вновь опустили декорации, вернули меня в мое тело. Я вывалился из клетки в мир, опять погрузился в дребезжащую трамваями и струящуюся высокооктановым бензином реальность.

Кажется, даже пошел снег.

Я высосал кровь из разбитых кулаков. Посмотрел вправо.

— Милиция… — тихо и обреченно шептала женщина, прижимая мальчика лет шести к своему пальто, отворачивая его лицо. Мальчик тихим мышонком вцепился маленькими кулачками изо всех своих сил в одежду мамы, зажмурившись и надрывно попискивая, как ведут себя дети в состоянии запредельного страха.

Сын владельца мотоцикла, украшенного воющим на луну волком.

Этот малыш — его сын.

Все, чего мне сейчас хотелось, это свернуть этому волчонку шею.

Я встал.

— Не надо… — полным слез и твердой решимости голосом сказала женщина.

Я остановился. И куда-то мгновенно ушла вся ярость и внутренняя сила, осталось лишь осознание того, что я только что сделал.

Боже.

Господи.

Что я такое?

Я развернулся. И побежал прочь.

… бежал, не оглядываясь. Бежал по городу, расталкивая людей, желая раствориться в шуме транспорта, в свете фонарей, желая обогнать свои мысли. Но мысли неслись вместе со мной, и метеорами лупили голову изнутри, разбивая картины и образы, по кусочкам расчленяя ту мозаику лиц и воспоминаний, что я так долго собирал и оберегал, как живительное пламя истинного, душевного тепла.

Я бежал, врываясь в самую гущу толпы, убегая от самого себя и от страшной действительности, ужаса содеянного. А мой мир, разбившийся в одночасье, осколками резал на части сердце, потрошил сознание, заставлял душу кровоточить.

Разойдитесь…

Убирайтесь. Вы здесь никому не нужны.

И как-то не сразу понял, что толпа, в которую я ворвался, собралась на концерт. Потому что не слышал совершенно ничего, кроме звенящего гула в своей голове. Удивился только, почему все запрыгали, заскакали, и взгляды у всех стали совершенно безумные. Неужели они здесь все сошли с ума? Да нет. Они-то отчего?

Неужели у них у всех тоже отобрали все, что они любили, и теперь они беснуются во всеобщей истерике и готовы горящими глазами испепелить мир, чтобы и остальные перестали быть людьми?

Я упал на колени и навзрыд зарыдал.

Беззвучно. Отвратительно. Страшно.

А вокруг, не обращая никакого на меня внимания, прыгала толпа, заглушая мой безумный вой своим безумным воем.

***

Не убил. Боже, а если б убил? Ведь убивать же шел. И то — не убил: откуда я знаю? Только потому, что за мной не пришли ребята при исполнении?

Нет. Я уверен, что он жив. Но я шел убивать.

А чем бы я тогда был лучше него?

А сейчас — чем я лучше него?

Господи…

И не холодно совсем…

Наверное, Боже, я в тебя все-таки не верю. Потому что одно из твоих творений сбивает своим мотоциклом одиннадцатилетних малышей насмерть, другое идет его за это убивать… Скажи, что это за цинизм — подарить человеку такую власть над жизнями себе подобных? Или тебе нравится видеть, как творится такое?

Может, ты заодно с островом?

***

… кап-кап — песок нежно осыпает мое уставшее и мертвое тело талым, но на диво теплым саваном. А в темноте смеется гортанно надо мной ворона…

И с этим смехом вместе капает песок, ворошит лезвием наспех сшитую белыми нитками скорби и водки рану. Больно, как будто предал кто-то, стыдно, словно стоишь голый посреди проспекта в полдень, но это все я терплю — потому что мне очень тепло. И не хочется от этого тепла отказываться.

Потому и капает песок, — я не откажусь, не спрячусь никуда, не уйду. Замерзну здесь в тепле песка, и не скажу ни слова.

Вот только открою глаза в последний раз…

— Тепло, Серый?

… значит, не успел. Умер? Потому что только мертвым должно общаться с мертвыми.

Я все-таки открыл глаза. Вокруг был все тот же Монастырский остров. Шел снег. Судя по тому, как он кружился, поднялся сильный ветер, но мне было тепло, потому что загорелая мальчишеская рука засыпала меня по-летнему жарким песком.

— Тепло?

— Ага, — тихо и счастливо сказал я. — Привет, Димка.