Девять

Димка-старший умер, когда мне было восемнадцать.

На тот момент я совмещал учебу в университете с работой сборщика компьютеров, чему Димка был очень рад. Я сдержал данное слово.

— Взялся за ум наконец-то, — со светлой печалью говорил он. — Лучше поздно, чем никогда.

Умер он веселым и теплым майским днем, когда я радостный возвращался из учебного заведения, понимая, что в эту сессию сдам автоматом, — и на «отлично». К тому же, я уже пять месяцев не курил. Мне очень хотелось порадовать Димку, человека, который был для меня всем, — родителями, учителем, другом, наставником. К сожалению, понимание того, что для тебя значит человек, часто приходит очень поздно.

Но лучше поздно, чем никогда, так ведь, Димка? — думал я, глотая слезы, стоя над открытым гробом.

— Малой, — кто-то держал меня за плечо сильной рукой. — Если что, все порешаем, обращайся.

Я молчал.

— Димон правильный пацан был, честный. Похороним как надо, не боись, малой. Деньги нужны?

Я молчал. Глотал слезы.

Шока не было. Я почему-то знал, что случится нечто невероятно гадкое и нехорошее, ждал этого. Жизнь шла, и шла неплохо, но по ночам я чуть не выл от накатывающей глухой тоски, пряча лицо в подушку. Чувствовал, — беда где-то рядом. И тому, что она все-таки ворвалась в стройный уклад нашей жизни, не удивился.

Димка, наверное, тоже знал — недавно в его глазах появились какие-то больные желтые искорки, пронизывающие его зеленые глаза безграничной глубиной печали. Появились — да так и остались, пока эти глаза не закрылись навсегда.

— Сердце у него было слабое, — опять тот же голос. Лица не помню, помню мозолистые руки, пальцы в наколках.

Нет, — мысленно прошептал я, — не слабое.

У него просто было сердце.

Вам этого не понять. И потому я никогда не буду к вам обращаться.

***

Я был отчислен за неуспеваемость со второго курса.

Снова стал курить за месяц до этого.

***

Я понял, что мне хочется курить.

Выдыхая дым, я снова поглядел на небо. Откуда столько звезд? Как они смогли прорваться сквозь блокаду тяжелых туч, даже больше — вызвать их паническое бегство, и подарить столько света? Тем ценнее подарок — долгие века они копили свой свет, чтобы потом мы восхищались им.

Хотя… Восхищаться звездами? Мы давно отвыкли от этого.

Мне можно. Я ребенок.

Которому тридцать.

— Ты чего-то спросить хотел, — напомнил мне Димка.

Я избегал смотреть ему в глаза.

Но заговорил.

— Тогда, на пляже… Зачем ты меня в воду погнал? Я чуть не утонул… ну то есть, мог утонуть.

Димка вздохнул, виновато развел руки.

— Я не хотел, Серый. Просто… Я думал, — хорошо бы сейчас было искупаться. Ведь было же лето! — он снова вздохнул. — Я не знал.

— Как там? — вырвалось у меня невольно.

— Там?

Закончить мысль надо. Хоть и больно.

— Там, где ты сейчас, — очень тихо, практически одними губами, сказал я.

Но Димка услышал.

— Где я сейчас… — он задумался. — Там да, там лето.

Не это я имел в виду, задавая вопрос. Но этого ответа мне хватит.

— А как ты сейчас выглядишь? — каждый вопрос похож на хождение по острым иглам. Тяжело, больно, и кажется, что не справишься, потому что слишком много на себя взял. — В смысле, сейчас ты в куртке, в спортивном костюме том злосчастном, под низом еще одни штаны… наверное.

— А как же, — просиял Димка. — Ты ж просил одевать их зимой.

— И шапку просил, — улыбнулся и я.

— Не, шапка — это другое, — улыбка сползла с лица Димки. — Меня когда в интернате били, шапку надевали всегда, на глаза насовывали… Не люблю просто шапок.

У меня заныло сердце. Почему я не знал об этом раньше… Почему не мог помочь, или хотя бы не требовать одевать этот головной, блин, убор каждый день? Что должен был чувствовать Димка каждый раз, когда я просил его об этом?

Ответа на заданный вопрос я уже не ждал. Да и было это уже не важно.

Димка ответил.

— Я, Серый, выгляжу так, как ты меня запомнил. По-другому не знаю, как можно. Не умею.

И не надо, малыш. Только не тем, что я видел перед мостом, только не так.

Неужели я помню тебя и таким?

***

… он ведь сейчас встанет, доктор?..

***

О Боже. А ведь — помню.

Прости, малыш. Но я не смогу забыть. Не смогу.

— У тебя ж день рождения сегодня, а так глупо все получилось, — грустно сказал Димка. — Я вообще хотел не так, хотел просто… ну как раньше. Чтобы и лето, и пляж…

Лицо его было очень печальным.

— Но не получилось, — он шмыгнул носом.

Я обнял его и закрыл глаза, этим освободив слезы.

И передо мной все было как раньше.

Никого не пущу в эти воспоминания. Они только мои, и они все, что у меня осталось. Мое время — песок, и он неслышно утекает сквозь узкое отверстие жизни, сдерживаемый — пусть ненадолго — только пальцами одиннадцатилетнего ребенка, сумевшего изменить мою жизнь.

Пусть ненадолго. Но сумевшего.

И сейчас я стою, а сквозь мои пальцы мягко, тепло и безвозвратно струится песок моих воспоминаний. Не уходи, — прошу я Димку. Куда? — весело удивляется он, но в голосе его звучат слезы. Я всегда с тобой, — говорит он, — пока ты меня помнишь. Песок легок и приятен на ощупь, он шелковой тканью гладит мои руки, рисует в душе красочные замечательные картины.

Спасибо, Димка.

Все у тебя получилось.

— Правда? — счастливый Димкин голос.

— Правда, — говорю я.

Сквозь пальцы настойчиво, но все так же мягко и ненавязчиво течет песок. Песчинки капают хрустальными снежинками, растворяясь в воздухе и рассыпаясь нежным звоном. Наверное, все вокруг блестит и сияет от растворившихся песчинок, которые вернули мне меня.

Узнав меня.

Лето. Димка. Я. И песок.

Остров по-отечески глядит на нас, — я чувствую это. От этого взгляда не хочется прятаться, таиться, наоборот — мне нравится, что остров на нас смотрит. Здесь кончилась моя жизнь, здесь же сейчас и закончится мое существование.

Умру? Нет, почему. Зачем же. Просто снова начнется жизнь.

Жаль, что мне для того, чтобы воскреснуть, понадобилось семь лет.

— Все, Серый, — грустно говорит Димка. — Мне пора.

Жаль, что Димке для этого придется уйти.

Я отпускаю его, отстраняюсь, смахиваю с глаз слезы.

Мы снова на пляже. Заря уже предупредительно тронула край неба, оставив розовый след своего прикосновения, прикрыв алой тканью облаков торопливо гаснущие звезды.

Димка отстраняется, улыбается мне и прощально машет рукой. И тут же закрывает ладонями лицо и медленно идет навстречу солнцу. Изредка оборачивается, утирает носик рукавом, останавливаясь на мгновение, но потом снова продолжает свой путь к уже показавшемуся из воды светилу. Ярко-алая дорожка, расстелившаяся на воде, — путь, по которому может пройти только Димка.

А я останусь.

Сейчас разорвется от светлой боли сердце, и тогда я смогу побежать вслед за Димкой, проводить его… и все равно расстанусь с ним навсегда. Потому что только дети после смерти попадают прямо на небо.

Я ребенок. Но мне туда ход заказан.

Наверное, я очень сильно вырос за эту ночь.

Ладонью с силой вытер слезы, моргнул. И не заметил, как Димка исчез.

Прощай, — сказал я.

Прощай, — ответил мне Димка, который навсегда со мной в моей памяти. Это очень больно, — когда прощаются те, кто обречен остаться с тобой навсегда.

Прощаю, — шепотом волн отозвался остров.

Я упал на колени и беззвучно зарыдал.

***

Ночь матом кроет небо, закрыт тоннель прощенья,

За нами — войско веры, чужого очищенья,

Отринутого счастья, и хмурых одиночек.

Я снова в твоей власти…

… что ты мне напророчил?

Так страшно верить в чудо,

Страшнее лишь смеяться

Над плачущим Иудой, продавшим свое счастье.

А сколько их, успевших

Продать чужую веру,

В чужую лужу севших,

Успевших что-то сделать?..

Отколотые ставни на землю устремятся,

***

… а он еще недавно мог радостно смеяться…

***

Подумать только, — ветер

Принес чужие песни. Открой, скажи, ну где ты?

Тебе ведь все известно!

Отдай земле все соки! Я дам тебе всевластье!

Но нет — в тебе истоки

Отринутого счастья…

Навечно скован болью,

А ветер лишь смеется.

И смех великой кровью

И болью обернется…

… и больше не вернется, хотя так просто верить…

Погаснет наше солнце,

Придет чужая темень,

Придет другое время,

Наступит новый статус,

И наше поколенье разучится смеяться…