Шесть

Две границы моей жизни. Маленький Димка, — тоненький лучик света, грустная улыбка, светлые волосы и мечтательные карие глаза, неумелые рисунки в тетрадке по математике вместо домашнего задания и вечно исцарапанные руки, — где только умудрялся? Взрослый длинноволосый Димка, — спокойный сильный голос, татуировка — синий скрипичный ключ — на правой руке, готовность прийти на помощь и шрам на подбородке, сигарета за ухом и гитара в углу, золотые искры в зеленых глазах и вера в Бога.

И между ними — я.

Я вышел за границы загруженного мне уровня. И теперь система торопливо и наобум за секунды выстраивает мне дорогу, используя стандартные текстуры и архитектуру, заложенные главным разработчиком, и в панике пытается понять, — почему я никак не вписываюсь в стандарт?

Жизнь — самая непродуманная игра.

А мы — сложные самонастраивающиеся, и как следствие — работающие некорректно, машины. Мы не знаем, чего хотим и для чего созданы.

Мы — дети. Прямо как дети.

Только детям плевать, для чего они созданы. Они просто хотят — всего и сразу.

И честно говоря — они в своем праве.

***

— Не ори, — грустно попросил Димка своим низким красивым голосом, откинув волосы взмахом головы. — Слушать тошно.

Я замолчал, вытер непрошенные слезы с глаз.

— «Не ори»… А что мне делать?

Димка достал из пачки сигарету, бросил пачку на стол. Я решительно достал еще одну, чиркнул зажигалкой и, глубоко затянувшись, выдохнул дым прямо в его сторону.

И с тоской подумал о себе, — ну не придурок?

— Сережа, ты придурок, — грустно констатировал Димка, сложив сильные жилистые руки на груди. Сигарету он заткнул за ухо. — Тринадцать лет уже, а как маленький себя ведешь.

Я не выносил, когда он так со мной разговаривал. Слезы снова выступили на глазах, но я громадным усилием воли сдержал их.

— Да, как маленький. Я ребенок, ты сам мне вчера это говорил.

— Ну кто тебя просил с ними связываться? — Димка даже повысил голос. Это означало, что он очень расстроен. — И сколько раз я просил тебя не курить?

Много раз, Димочка. Очень много. И еще столько же раз попросишь. И я столько же раз пообещаю не курить. И все равно все твои просьбы и мои обещания без толку. Когда я впервые взял в зубы сигарету, мне было девять лет. И я тут же понял, что буду курить всю жизнь.

— Не об этом сейчас, — пробормотал я, но сигарету погасил.

Фраза повисла в воздухе. Нужно было что-то сказать.

— Димка, — я не смотрел на него. — Мне по любому конец…

— Вот только не надо утрировать, — Димка усмехнулся, спокойно и уверенно, как всегда. — Конец тебе по любому, если и будешь продолжать так чудить. Сколько ты должен?

Тишина липким звоном обволокла комнату.

И в тишине сдавленно и тихо прозвучали мои слова.

— Пять тысяч.

Димка озадаченно почесал нос. Присел на край стола.

— Как я понимаю, не гривен.

Я промолчал. Что мы, фраера что ли, на гривны играть…

— Поздравляю тебя, Шарик, ты балбес, — произнес Димка растерянно. — А где их брать в случае проигрыша, эти пять тысяч, ты подумал?

Да ни о чем я не думал, Димыч, — с беспомощной обреченностью мысленно кричал я. Даже о деньгах я не думал. Просто — хотелось выиграть.

И в этом все и дело, — с ужасом понял я. Хоть копейка на кону, хоть миллион, — мне все равно. Просто хочется побеждать. Всех и каждого. Но делать это честно, и если не получается победить честно, то хотя бы честно проиграть.

Что я и сделал. Честно-честно.

А толку с этого… Я-то играл честно, а они нет.

Значит — не нужно играть, не зная досконально правил?

— Понял теперь? — голос Димки звенел, клубился вязью печальной заботы. Он тепло улыбнулся. — Криминальный, блин, авторитет… Ох, Сережа…

Я вздохнул. Улыбнулся в ответ.

А потом тихо и обреченно расплакался.

***

Те ребята больше никогда меня не трогали и о долге не вспоминали. Я не знаю, что сделал Димка, но на меня смотрели с уважением, хоть и с той поры сторонились.

Это было не заслуженное уважение.

Я — нашкодившее ничто.

Я хочу стать компьютерщиком, — сказал я в тот же день Димке. За компьютерами будущее, и мне хочется творить это будущее лично, своими руками. И заработать уважение своими делами, а не чьим-то вмешательством.

Мы помолчали. Я запоздало спохватился.

— Спасибо, Дима.

Поздно, очень поздно. Зато искренне.

— Тебе спасибо, Сережа, — просто сказал Димка.

Мне стало очень больно.

***

— Серый… — испуганный и дрожащий Димкин голос. — Ты чего?

Я открыл глаза. И тут же напоролся на карий взгляд Димки, полный страха и растерянного непонимания происходящего, как будто Димка ждал объяснений. Я усмехнулся. Эх, Димка, если ты ничего не понимаешь, то я и подавно. И почему я еще жив? Ведь отчетливо помню, как кусал мои ноги холодный Днепр, не простивший людской дерзости.

— Теперь-то я точно умер? — спросил неизвестно у кого.

Димка продолжал с настороженным испугом смотреть на меня. Точно так же, как и до моей смерти, беспощадно светило солнце сквозь кривую дыру в ночи. Сколько сейчас времени, хотелось бы знать…

— Живой ты, Серый, живой, — вдруг затараторил Димка и порывисто обнял меня, лежащего на песке.

Кстати, я полностью одет. Точно ведь помню, что раздевался перед прыжком в черную воду.

— Никогда не пугай меня так больше, — шепнул Димка, прижимаясь к моей груди. Помолчав, улыбнулся, добавил:

— Сердце стучит…

Если бы каждый раз, когда я это слышу, мне давали по доллару, то за сегодняшнюю ночь я бы уже заработал два, — цинично подумал я.

Я боялся признаться себе, что отчаянно боюсь, что внутри меня водоворотом хлещет и шумит паника, которую я прячу за холодным рваным цинизмом. Уже два раза я неминуемо должен был погибнуть, и все равно оказываюсь здесь, на солнечном пляже посреди февраля. Или принять за факт, что смерть меня все-таки скрутила еще на аттракционах, и это и есть загробная жизнь?

Как-то она совсем не похожа на то, что описывали все религии мира. И атеисты тоже тогда, получается, были не правы…

И Димка.

Понимая, что сейчас точно двинусь головой от страха и той мешанины мыслей, что творится в голове, я тронул Димку за голое загорелое плечо. Теплое, живое, и родное.

— А чем не пугать, Димка?

— Да вот этим, — он не поднимал головы, и обиженные слова его вибрировали гулом диафрагмы в моей груди. — Почему ты мне не поверил?

Я глядел на небо. Вранье это все. Нет ни солнца этого, ни теплого летнего песка. Наверное, лежу я сейчас на больничной койке в палате с отморожением всего, что только можно, на грани ампутации мертвых конечностей, — а может, уже и без этих самых конечностей, — и вижу все это во сне. Вранье это все.

Так что — и Димка тогда вранье?

Небо мигнуло, как будто на мгновение прервался сигнал, передающий прошлое в мой закипающий мозг, и на какие-то доли секунды не стало ни лета, ни теплого песка, — ничего. Несколько снежинок бросились в атаку на мое лицо, и остались на нем талыми капельками холодного бытия.

Господи, что же это происходит? Почему, за что?

— Димка… — прошептал я.

Страх панически стучался сердцем в грудную клетку, сбрасывал мысли в пропасть ужаса и рвал меня на части. Я закричал, отбросил Димку от себя, вскочил, побежал прочь, не оглядываясь, лишь бы покинуть этот круг яркого лета, вырваться прочь, в холодное и липкое, но привычное настоящее, накрыться с головой одеялом забот, по-детски спрятавшись от этого страха.

Я ребенок, вашу мать.

Чего вы от меня хотите? Что хотите мне дать?

Ничего мне не надо. Ничего не вернуть. Ничего не исправить.

Димка, ты ли это? — стучалась в голове испуганной птицей единственная мысль. А тот, кто сейчас задает этот вопрос, — я ли это? Или где — я?

Я бежал изо всех сил. Ноги увязали в цепком песке, который ни за что не хотел отпускать меня отсюда. Упал, пополз на четвереньках, задыхаясь своим криком.

— Прекрати морочить, отпусти! — срываясь на крик, шептал я. — Не трожь, оставь, отпусти…

А в ушах моих плакал умирающий Димка.

Убил?

Я убил?!

Я набрал полную пригоршню песка и умылся им, раздирая колючими песчинками свое лицо, смешивая слезы с гранулами мерзлого холода.

И вдруг стало спокойно и горько, как бывает, когда добрый отец посадит тебя на колени и начнет утешать, успокаивать, погладит по голове с нежностью и пониманием, и все проблемы останутся позади, ненужные и неважные. Словно нарыв в моей душе прорвался, и вместе с гноем вытекла вся ноющая боль, которую я взращивал целых семь лет. Прекратил стучать в голове кровавый молот, перестал прыгать пляж.

Я боялся оглянуться. А вдруг Димка все еще сидит там и горько плачет…

Не оглядываясь, я поднялся и пошел вперед.

Прочь с острова.

Я ненавижу тебя, остров. Ведь это ты заставил Димку делать все это. Ты его убил. Не я. Не тот несчастный мотоциклист.

Ты.

И за это ты будешь наказан. Не мной. Я всего лишь нелепое нашкодившее ничто.

Поэтому не относись ко мне слишком серьезно. Который час хотя бы скажи, и я отстану…

Взрезая воздух крыльями, подлетела ворона.

— Уйди, добром прошу, — со страшным спокойствием сказал я. Ворона послушно улетела, оценив угрозу в моей интонации.

К горлу тяжелым комом подкатила тошнота, и меня вырвало.

***

И тут же вырвало еще раз.

— Дим… — слабо сказал я, глядя на Димку.

Стало легче, только голова гудела, как транформатор.

— Доволен? — изобличающе-заботливый голос Димки выводил меня из себя. — Боже мой, четырнадцать лет, а ума нет…

Да, доволен, твою мать…

— Пошел ты, — невнятно пробормотал я, и снова склонился над унитазом. Спазм сжал желудок, но рвать уже было нечем. Я закашлялся.

— На, выпей еще, — Димка протянул мне кружку с алой жидкостью.

Я затухающим взглядом посмотрел на кружку, нечувствительными слабыми пальцами взял ее, поднес к губам. Но заставить себя выпить хотя бы грамм не смог.

— Пей же, давай! — похоже, Димка находился на грани истерики.

Я заплакал. От жалости к себе и к Димке.

— Что это были за таблетки?

— Не знаю…

Откуда мне знать. Я просто залез в аптечку, не глядя взял несколько упаковок таблеток, и сосредоточенно их проглотил, запив стаканом воды из-под крана, смахивая слезы с ресниц. А теперь вот проваливаюсь в бесконечно прямую темноту, где будет очень хорошо…

— Не спать!

Удар по щекам. Никогда не слышал, чтобы Димка так орал.

— Не спать!!!

Еще один.

Я открыл глаза.

— Да не сплю я…

Зачем-то поднял руку. Никогда не замечал, что моя рука такая тяжелая. Да и вообще — все тело тяжелое и неуправляемое, голова так вообще… Особенно голова, все норовит упасть на грудь, обещает неслыханное блаженство. В первый и в последний раз, конечно же. А дальше?

Ну так — знал, на что шел.

— Пей, Сережка. Пей, родной, я прошу тебя, ну. Пей же, идиота кусок…

Сейчас, Димка. Для тебя — что скажешь.

— Пей, давай, родненький. Что ж ты делаешь, что ж ты…

Я пью. Глоток за глотком. Роняю чашку. Меня снова выворачивает тем, что секунду назад выпил.

— Хорошо, хорошо, — это Димка. Он здесь, рядом. Наверное, только он и держит меня еще здесь, рядом. — Пей еще, умоляю.

Пью.

Кажется, что я обложен ватой. Нет рядом Димки, мне только показалось, что он здесь, нет никого, только вата и глухие удары сердца сквозь вспышки внутри головы и леденящий страх.

— Все, Серенький. Вставай, вставай, малыш…

Встаю. Наверное, встаю. Ничего не чувствую.

— Хорошо, молодец. Идем, идем…

Наверное, то, как я иду, смотрится очень страшно.

Я так думаю — я чувствую, что Димке страшно.

***

— Шеф, ну давай скорее. Умоляю, ты видишь, что секунды решают?

— Да что ж я сделаю…

— По тротуару давай!

***

Холодный март, немного снежит робкая еще весна. Она смущенно глядит на рослого и сильного мужчину с длинными волосами, который несет на руках в больницу нескладного худощавого подростка в летних шортиках и серым цветом лица…

… потом, дома, Димка устало и бесцветно рассказывал мне все. Как он занес меня в больницу, как дал деньги медсестре. Про капельницы рассказал, сколько это стоило. Самое главное и сложное, — говорил он, разрезая мне душу безжалостной правдой, — нужно было убедить медсестру, что я отравился. Не так и много потребовалось для убеждения — всего-то пятьсот гривен. Итого, мои три дня обошлись в тысячу.

— Сережка, — сжав пальцами виски и глядя мне в глаза, сказал Димка. — Я ж эти деньги не рисую.

— Прости меня, пожалуйста, — я отвел глаза.

Все-таки я изрядная сволочь.

— Что мне теперь делать? — глухо спросил Димка. — Ножи прятать, газ отключить, замки по ящикам развесить, решетки на окна поставить, каждый твой шаг контролировать? Слова тебе не сказать?

Я не смел поднять на него глаза.

— Я больше никогда не буду, — прошептал в ответ, вздохнул.

Димка подошел ко мне, сел рядом. Обнял за плечи.

— Зачем? — спросил он просто.

От одиночества, Дима, — думал я, глядя на точечный след от игл капельницы на руке. От щемящего и беспросветного одиночества. Ты делаешь все, чтобы меня оттуда вытащить, но, тем не менее, я одинок. Теперь и, наверное, навсегда.

— Больше не буду, — упрямо произнес я вслух. — Никогда-никогда…

Я не врал.

— Эх, Серенький… — Димка прижал меня к себе. — Умеешь ты уроки из ошибок извлекать и признавать их, умеешь, не отнять этого… Если б еще научился ты ошибок не делать…

***

А как бы их не делать… Думаешь, Дима, мне хочется вот так чудить постоянно, каждый раз потом чувствуя себя последней сволочью? Не хочется. Как потом в глаза смотреть людям, которым я жизнь отравляю? Просто хочу жить, радоваться тому, что живу.

Кто мне не дает?

Хороший вопрос…

Ты вот всегда в своих молитвах просил — избави, Боже, подай. А имел ли право на это? И так Бог нам дал все, что нам нужно, и даже с избытком, а мы постоянно — дай, подари, сделай за нас… И потому, — возможно, только возможно, — и был я у тебя такой тварью. Чтобы ты прощал, доставал меня изо всех тех волчьих ям, куда я сам себя загонял, в последний миг, когда я уже был готов упасть в пропасть, ловил меня за руку… И прощал. Снова прощал.

Ты ведь делал это, Дима. Раз за разом.

И потому имел право просить у Бога.

А я? Что я сделал такого хорошего или важного, чтобы иметь на это право? Или — что я должен сделать?

***

Все. Успокоился. Встал. Стряхнул с бороды и ресниц песок.

Хорошенький, мать его, день рождения.

Прочь отсюда.

Только не оглядываться.

— Серый!

Не оглядываться.

И делать вид, что это полное боли и слез «Серый!» просто шум февральского ветра в ушах.

А не плач преданного мной малыша.