Глава 13

1

Где-то около третьей аллеи, сворачивающей с главной дороги в тенистую зелень деревьев и памятников, на Гату в прямом смысле упал жаркий летний день. Упал, придавил духотой, отодвинул ее раздражение от того, что священник идет быстрым шагом и его не так просто догнать; злость на себя — так глупо испугалась в квартире, что обо всем позабыла и выскочила босиком, а теперь горячие бетонные плитки жарят ступни, привыкшие к обуви…

Гата доплелась до скамейки без спинки, села, подобрала ноги и осторожно погладила кожу на подошве: горячо, островки налипшего колючего песка. Вот бы найти воды, остудить и сполоснуть ноги… Помнится, тут были маленькие колонки вдоль дороги, где посетители могли набрать воды, прибраться на могилах, полить цветы…

Она посмотрела на дорогу, уходящую вглубь кладбища: вдалеке на повороте священник мелькнул черным узким пятном и пропал из вида. Лишь длинная лапа-удочка, плывущая над кронами деревьев, служила маяком.

С трудом гоняя жаркий воздух кладбища, где ветра всегда было мало из-за высоких деревьев, Гата подумала — до чего тяжкое чувство, до чего душит! Будто она вспотела даже изнутри… Но точно ли это жара? Может, это страх так глубоко проник в нее, что оплел липкой паутиной все внутри, и теперь не бьется нормально сердце, не двигаются легкие?

Задрожав от нового кошмара, Гата сжалась, обхватила руками ноги, вдавила трясущийся подбородок в колени. Посидеть так немного, подышать, убедить себя, что паутина в груди и в животе — это она сама придумала, только что. Ничего такого нет. А есть лапы на голове. Их она не придумала — вон, колышется тень у скамейки, плавают черные ломаные полосы по бетонным плиткам, переламываясь еще сильнее на стыках… Справиться надо с тем, что однозначно существует… Поэтому справиться надо с лапами, а не с паутиной.

А вдруг и лапы она придумала? Вдруг она сейчас зажмурится, досчитает до… ну допустим, до ста. Потом откроет глаза — и весь мир вернется в прежние очертания.

Гата зажмурилась, дрожа от ожидания и боясь, что оно не оправдается. Подождала, досчитала до сотни, последние десятки растягивая и повторяя про себя как заклинание: «Нет паучьих лап, нет паучьих лап ни у кого». Потом резко, чтобы больше не дразнить себя осторожностью, распахнула глаза…

С мощеной дороги на одну из аллей заворачивала старушка. Обычная пенсионерка, из тех городских жителей, кого не отличаешь друг от друга, но кого не отнесешь к категории «бабка с тележкой», потому что нет тележки. Темная однотонная юбка, прямая и широкая как заводская труба, по середину голени, говорила, что представление о моде и стиле принадлежит или послевоенному времени, или правилам приличия из глубинки, а представление о возможной красоте женской фигуры и вовсе не родились. Вязаная кофта детского розового цвета выглядела нелепо, что в жаркую погоду, что в почтенном возрасте. Квадратная, но при этом бесформенная сумка и черные глухие туфли по-своему гармонично сочетались между собой, правда, навевали тоскливые мысли, что Турция до сих пор расплачивается с Россией по какому-то из прошлых военных долгов; расплачивается вещами массового потребления.

Вместо головы у старушки торчал клубок паучьих лап. Они, эти сухонькие, хрупкие, но многочисленные лапы, дрожали, как пучок укропа в руках невротика, трепетали над травой между оградами и над букетами искусственных цветов на чужих могилах. Подобно стрелкам десятков компасов, они стремились к одной могиле под сенью густых деревьев. Гате была неясно видна эта могила, стоявшая за несколькими внушительными памятниками первых рядов… Старушка шла неторопливо, но ровно, как по нитке. Несколько наиболее длинных лап уже царапали далекий серый крест на затененной могиле. Остальные подтягивались — и словно бы подтягивали саму старушку, словно бы она передвигалась благодаря тому, что лапы тянули ее к месту, где покоился близкий ей человек.

В могилу тянули?..

Гате стало дурно. В моменты такого пленяющего ужаса человеку хочется найти прибежище в молитве или иных заговорах, забалтывающих страх, берущих ужас в клетку из слов…

«Господи, господи», — зашептала Гата.

Она медленно разжалась, опустила ноги на лижущую огнем каменную плитку. И вдруг прорезалось то, что не сошло бы за молитву, но было искренним, внутренним, было эмоциональным и заученным, с чем было немало связано:

«Помилуй, Господи, того, кто не пропел тебе хвалу

Помилуй, Господи, того, кто выпил чай и съел халву...»

Гата побежала дальше по дороге, вглубь кладбища, за священником, даже не высматривая его лапу-удочку. Побежала, чтобы просто бежать прочь от старушки, тянущейся к умершему.

«Помилуй, Господи, того, кто дал моей траве огня,

Помилуй, Господи, меня, помилуй, Господи, меня…»

Заговорить, заговорить. Повторять и повторять. Просить и просить, и в самом прошении найти приют и защиту.

Она бежала так быстро, что все-таки догнала священника. Он был почти у самой церкви.

2

— Постойте, постойте! — крикнула Гата, задыхаясь.

Он не обернулся.

«Наверное, — мелькнула короткая мысль, — следовало обратиться как-то иначе, чтобы он понял, что обращаются именно к нему: батюшка, святой отец или отче».

Но Гата не знала, как правильно, и просто в несколько быстрых рывков подскочила к священнику, вцепилась в его длинную опущенную руку:

— Подождите. Здравствуйте, — она с трудом дышала, говорить казалось и вовсе невозможным. — Подождите… Мне очень надо поговорить с вами. Очень надо. Пожалуйста.

Священник повернул к ней большую голову. Из-за мохнатых черных кругов вместо глаз нельзя было сказать, что он куда-то смотрит, но Гата чем-то животным ощущала, что его внимание легло поверх ее сведенных судорогой пальцев, вцепившихся в его руку. И это внимание недружелюбное. Пристально, завороженная от страха, она всмотрелась в черно-коричневое лицо священника, поросшее плотным коротким мехом. Нечеловеческое лицо.

В воздухе задрожало «Так нельзя. Нельзя».

Гата разжала руки, отступила на шаг. И тут же чуть не упала — она так устала и так болят ноги, что сама без опоры стоит на честном упрямстве и вот-вот упадет, потому что подогнутся колени, которые всегда норовят стать слабыми в первую очередь.

Священник повел головой, оглядывая Гату с взлохмаченной макушки до грязных пяток. Безгубый щетинистый рот разомкнулся:

— У тебя что-то случилось?

Гата быстро закивала и вдруг осознала, что не знает, что говорить. Она преследовала его, как символ помощи. Но вот догнала — и что дальше? Мысли путались. Как голодные шакалы у туши антилопы, толкаясь и рвя друг у друга куски, все слова, фразы, спасительные предложения, разбегались, не поддавались контролю. Гата растерялась совершенно.

— Помогите мне, — прошептала она. — У меня… Я теперь… У меня лапы, и все пауки…

Священник ждал продолжения, но Гата только быстро дышала.

— И я паук? — спросил он невозмутимо.

Гата задрожала, но нашла в себе силы кивнуть.

— Ты видишь много зла, — сказал священник так просто и уверенно, будто понял всю суть по бессвязному бормотанию. — Так бывает с тем, кто сам порождает зло из своей души. Знаешь ли ты про свое зло?

«Был бы на его месте буддийский священник, он не говорил бы про зло, — возмутился в Гате кто-то упрямый, кто с детства стремился поспорить. — Он бы сказал, что все результаты есть итоги всех действий, и если я получила что-то не то, значит, сделала что-то не так. Но я догнала именно этого…»

— Догадываюсь, — произнесла она и посмотрела вверх на лапу-удочку.

В той кое-что изменилось. Она больше не указывала строго в небо. Она как-то криво изогнулась, несколько труб-суставов надломились, встопорщились обломками. Лапа опасно накренилась, вот-вот развалится на части! Потом вдруг несколько надтреснутых суставов, ближних к голове, выскочили из своих крепежей, разорвали соединение с соседними, взметнулись напуганными птицами и бросились в кроны деревьев, растущих вокруг церкви. Там с хрустом, ломая себя и ветки, затерялись… Остался длинный кусок разломанной лапы-удочки, ее дальняя половина. Он медленно опускался и заваливался, как кнут заносясь над церковным куполом.

Охнув, Гата присела. Но уцелевшая лапа неведомым образом извернулась в воздухе, будто встрепенулась новой жизнью, и такая, сильно укоротившаяся, воткнулась свободным узловатым суставом прямо в макушку священника. Тот даже не дрогнул. Лапа, поворочавшись и укрепившись, расправилась и потянулась к двери церкви.

— Вы хотите уйти? — сдавленно выдохнула Гата и почувствовала, как на лбу выступил пот.

— Меня ждут, — сказал священник. — Но ты не останешься без помощи. Ты крещеная?

Гата промолчала.

— Если хочешь, чтобы Господь помог тебе, сделай к Нему шаг. Молись, проси указать нужный путь. Подготовься к исповеди: осознай свои грехи, почувствуй зло, которым болеет твоя душа — и покайся. Приходи на утреннюю службу, после нее проходит общая исповедь. Постой среди кающихся, помолись… Знаешь какие-нибудь молитвы? «Символ веры»? «Отче наш»?

Он говорил, а из его головы выросла новая тоненькая лапка. Наощупь, будто еще слепая, как новорожденный зверек, она засуетилась, потом словно унюхала церковь и устремилась к ней. Из дверей в ответ послышалась какая-то возня, потом наружу пролезло с десяток пятнистых лап. Гатиных ушей коснулся шелест:

— Да пришел уже батюшка. Вон он. С какой-то… босячкой.

— Пост, молитва, покаяние. И приходи на утреннюю службу, — заторопился священник и отвернулся, устремив все свои лапы к церкви, где его ждали.

Гата осталась стоять на чисто подметенной площадке перед церковью, безучастно глядя, как пятнистые лапы обхватывают священника, как он сначала исчезает в этих захватах, потом окончательно исчезает в темноте открытой двери. Осталась стоять и чувствовать, как давит осознание того, что договариваться с любыми силами вселенной то ли поздно, то ли в принципе невозможно. Вселенная чувствительна и уже поймала ее желание. Вселенная отзывчива, она настроилась по громкому всплеску и теперь говорит на волне ни чего-то постороннего, а именно этого сильного желания, требовательного порыва, на самой острой частоте.

На желании смерти. На желании одного человека убрать из мира другого человека.

Да, обидевшего. Да, обманувшего. Да, предавшего и испортившего жизнь… И все-таки его нельзя было винить в том мире паучьих лап и нечеловеческих лиц, куда Гата погрузила себя. Она сама лелеяла в душе боль, носясь с ней непростительно долгие месяцы, сама выращивала обиду, как огородник стал бы выращивать тыкву на ежегодный конкурс овощей. Вырастила. И вот тень от чемпиона накрыла все посадки…

На ватных ногах Гата поплелась прочь. Но не назад к воротам, чтобы вернуться через проспект домой, не направо в длинную аллею, выходящую из места скорби на улицу, полную шумной жизни, и не по тропинке, огибающей церковь и заканчивающейся лазом через старый кладбищенский забор. Ноги сами понесли поникшую и покорную своей злой судьбе Гату к выходу на железную дорогу.