Глава 9

1

Ночью шел дождь — обычная вода, обычные осадки. Иногда ветер порывами забрасывал горсти дождя в окно, и тогда казалось, что кто-то стучится снаружи. В такие моменты тревога заставляла Гату сжиматься под одеялом в комок страха.

Уснуть Гата не могла долго. Поначалу ей думалось, что дождь пошел из-за нее, что это мир недоволен и огорчен ею, что она живет сама, злится и злит других людей, и что глядя на эту расползающуюся злость, кто-то плачет на небе такими вот шумными слезами.

«Глупости полные, — не выдержала Гата таких тягостных мыслей, — совершенные глупости».

И открыла на смартфоне Википедию — статью о дожде.

Там доходчивым образом, словно бы именно для таких, как Гата, потерянных и сомневающихся в природных явлениях, было сухо и понятно изложено, откуда и почему льет дождь.

Когда она в пятый раз читала «Выпадение капель происходит, когда капельки воды сливаются в более крупные капли, или когда капли воды замерзают на кристалле льда», стало очевидно, что страх мистического ушел, а сон, наконец-то, наступает. Гата выключила смартфон и завернулась в одеяло, крепко закрыв глаза.

Сон не принес ей облегчения. Несмотря на то, что часто говорят «то, что вы делаете или читаете прямо перед сном, потом отразится в ваших сновидениях» ничего про дождь Гата не видела. А видела она себя.

Ей снилось, что она стоит в темноте, посреди большого помещения со смутно просматривающимися стенами. Пахло чем-то протухшим, воздух был тяжелый и вязкий. Хотелось открыть окна, впустить сюда хоть небольшой ветерок и свет, которые разогнали бы дурной запах и сумрак. Есть ли окна, Гата не поняла, но, желая подойти к стене и узнать, качнулась, начиная шаг.

Тело захрустело и задрожало, ненадежное.

Вот она хотела повернуть голову, посмотреть, что справа от нее, — плечо треснуло, рухнуло на пыльный пол. Стоило Гате с ужасом посмотреть вниз, как она увидела уже не свое округлое плечо, а белого краба, лениво шевелящего вывернутыми лапами. Краб выглядел неправильно плоским, словно бы кто-то большой наступил на него и раздавил. В агонии краб нелепо дергался и царапал Гату за щиколотку.

Она невольно качнулась назад, прочь от краба, прочь от этой гадости, — из живота вывалился комок, похожий на обожженного дикобраза. Закричав, Гата упала на спину и попробовала отползти. Рука против ее желания потянулась к комку, будто хотела подобрать его и запихать обратно в живот — сколь бы отвратительного вида ни был этот комок, покрытый коростой и сажей, он недавно был частью ее, Агаты Гришиной.

Каждый раз, когда от нее отрывалась часть, злой голос выкрикивал «Кто ты такая!», и Гата сжималась от страха, не зная ответа, но осознавая, что кем бы они ни была, она уменьшается, а тому, ничтожно малому, что от нее остается, нечем дышать.

Охваченная ужасом и отвращением, Гата металась по полу, поднимая серые мутные облака пыли и не зная, что ей делать.

Вот два пальца оторвались от руки и, встав на шаткие тонкие ножки, поплелись куда-то в темноту, качаясь и заваливаясь.

Вот правое ухо скользнуло по боку и повисло у талии, топорщась обломанными, но острыми иголками...

Вокруг копошились жуткие обожженные комки, плоские крабы, раздувалась зеленой пеной лужица, бывшая ее лицом.

Душно, душно…

Она проснулась от нехватки воздуха и обнаружила, что во сне забилась под подушку. Задрожав, Гата скинула с головы подушку, ногами сбросила одеяло и долго лежала, вспотевшей кожей ловя прохладный воздух и прислушиваясь к дождю за окном.

2

Из зеркала в ванной на нее смотрело усталое лицо с приопущенными веками, с розоватым следом от подушки на щеке и с напряженной линией поджатых губ. Гата разглядывала себя внимательно. Обычно по утрам перед сменой она быстро красилась, отработанными движениями нанося на лицо привычную косметику. В такое время не до деталей и не до анализа. Максимум на что хватает внимания — окинуть лицо в зеркале общим взглядом: не сильно ли отекшее и надежно ли корректор замазал темные круги под глазами.

Сейчас она отметила, что рот у нее выглядит злым и будто готовым укусить даже отражение, а глаза, напротив, смотрят затравленно.

Она не могла вспомнить себя улыбающуюся, себя счастливую. Пыталась — и все никак не всплывало в памяти ее собственное лицо: как оно выглядело в моменты радости? Самое время было обратиться к старым фотографиям, вот только Витя не любил фотографировать и фотографироваться, а после него Гате было не до радости...

Даже умывшись холодной водой, она не получила желаемого облегчения, хотя старалась убедить себя, что вода смоет всю ее ночную усталость, дурной сон и ужасы. Да, ужас отступил, но руки в напряженном волнении плохо слушались, пару раз Гата промахнулась мимо дозатора для мыла.

Голова гудела, как уличный генератор рядом с тележкой мороженого.

«Страхи, галлюцинации, паранойи, кошмары… Приплыли. И все из-за чего?.. Самое время начать заливать уши», — вздохнула Гата и выключила воду.

3

Сарказма в этом вздохе не было. То, что она называла «заливать уши» наверняка нашло бы подходящее название, если бы Гата поговорила с психотерапевтом об этом своем приеме. Но она ужасно не любила прибегать к средству, которое считала последним, и тем более с кем-то его обсуждать.

Более открытый человек и правда пошел бы на разговор со специалистом по тому, что творится в человеческой голове. Но Гата привыкла, что самые убедительные аргументы она выдвигает себе сама, а прочие видит сомнительными или спорными.

Прием заключался в том, что Гата закрывала окна в комнате, чтобы не доносился дворовый шум, выключала телевизор, компьютер, а на кухню даже запирала дверь, чтобы внезапный гул включившегося холодильника не потревожил ее. Отключала телефон и садилась в кресло воображать разговор.

Лида была права, говоря, что выразить то, что внутри, Гате тяжело. Но это не означало, что Гата не нуждалась в выражении чувств и переживаний. Вот только, как и многие люди, Гата очень красноречиво умела разговаривать про себя, а вслух все усложнялось многочисленными поправками: на собеседника, на обстановку, на сосредоточение, на настроение, на необходимость говорить о чем-то своем личном вообще, особенно, на ситуацию, когда другой хочет не слушать сам, а чтобы послушали его…

И вот, не мучаясь с реальными откровениями, Гата в воображении вызывала какое-либо место, подходящее для задушевного разговора незнакомых людей. Обычно посетители бара выкладывают свои тревоги и печали бармену — а тот с видом вселенской мудрости слушает и кивает. Часто вся его мудрость, как правило, сводится к тому, чтобы, когда разговорившийся клиент делает паузы в речи, предложить ему еще выпить. У клиента возникает иллюзия, что его понимают, клиент выпивает еще — и его воззвание к вселенской мудрости в лице бармена возобновляется.

Гата раньше представляла, как она сидит за высокой барной стойкой из темного дерева, на красивом стуле с кожаной обивкой, и рассказывает молодому бармену (с непременно испанской внешностью), как сложна ее жизнь. Тонкость такой воображаемой ситуации была в условии, которое Гата сама себе выдвинула — бармен не знал русского языка.

В своем внутреннем монологе, произносимом в несуществующем баре к нереальному бармену Гата говорила-говорила-говорила… Не задумываясь, насколько логично строится ее речь, не ушла ли она от того, с чего начала, не противоречит ли она себе… Потом же, когда поток ее мысленных откровений заканчивался, она спрашивала бармена: «Ты меня понимаешь?» На что тот неопределенно качал головой, а для Гаты это было сигналом, что в свою «жилетку» она выплакалась достаточно, чтобы с полегчавшей душой открывать глаза и жить дальше.

Со временем бара стало мало.

Появилась скамейка в туманном парке, где ее ждал ироничный старик в сером пальто и берете. Гата не знала, чем был подсказан этот образ интеллигентного старичка, готового одной лишь своей меткой фразой поставить в ее жизни все на свои места. Но образ такой был, и старичку на туманной скамейке Гата обычно рассказывала подробности своей рабочей жизни. Старик посмеивался и выдавал что-нибудь от народных поговорок до анекдотов.

Была еще в спортзале на беговой дорожке мотивирующая девушка в обтягивающем спортивном костюме. Девушка обычно слушала нытье Гаты по поводу внешности — редко, но случалось, что Гата переживала, будто потолстела. «Ну, тогда за работу!» — улыбалась девушка, и Гата шла в бассейн или на фитнесс.

Позже персонажи-слушатели смешались, стало неважно, к кому обращаться. Все равно после долгого изливания своих тревог и несчастий, как-то кто-то выводил Гату на понимание проблемы, подсказывал решение.

Конечно, разумеется и понятно, что Гата знала: и бармен, и старик в берете, и девушка на беговой дорожке, и кто угодно другой, — все это она сама. Отчасти поэтому она не любила такой метод — он казался ей попахивающим шизофренией. Хотя придется признать, что понимали ее эти внутренние слушатели лучше, чем все те, кому она когда-то пыталась поведать о своих проблемах и переживаниях. И всегда помогали советом или направлением.

4

Надо потом сходить в магазин, закупиться на ближайшие дни, — подумала Гата, устраиваясь в кресле… и оттолкнулась от этой мысли.

Ей представилось, как она стоит в прихожей, накидывает чуть помятый (эх, повесила вчера на петельку, а не на вешалку) льняной пиджак (ведь после ночного дождя на улице свежо). Потом выходит в подъезд, где всегда пахнет пылью, но сейчас еще и сыростью… Вот она выходит в просторный двор, даже в будний день забитый припаркованными машинами жильцов, которые не на работе. Вот огибает угол дома, выходит на проспект, пересекает… Супермаркет на другой стороне, почти рядом с остановкой, откуда она недавно провожала Сережу Кота Старка.

Никак не складывалась ситуация, в которой можно было бы заговорить с кем-то чужим, посторонним, с каким-то случайным покупателем, медленно бредущим вдоль забитых яркими товарами стеллажей. Но Гата была не из тех, кто топчется на месте, и не стала зацикливаться на попытках придумать незнакомого собеседника. Она поерзала немного в кресле и подумала: «Допустим, я встречу Ирину Ивановну. Она, конечно, живет не в этом районе, но допустим…»

Ирина Ивановна была школьной учительницей и преподавала Гате русский язык и литературу. Как человека Ирину Ивановну Гата, конечно, не узнала за годы ученичества, не до личностей учителей ей было. Но ее строгий взор, словно рентгеном смотрящий на живое и неживое, помнила хорошо. Пронзить ситуацию и направить на верный путь смог бы, пожалуй, один лишь взгляд литераторши и ее нравоучительный голос, который сказал бы…

« — Гришина! Никто не отменял закона, по которому что посеешь, то и пожнешь! Пропустила урок — получай тройку!»

« — Но я знаю на отлично!»

« — Ошибаешься. Ты лишь думаешь, что ты знаешь».

« — Я вам ответила правильно. И хочу хотя бы четверку».

« — Не хочешь ты четверки, не обманывай…»

Тут Ирина Ивановна вздохнула.

Разговор сам унесся в прошлое. Вместо супермаркета с яркими полками появился пустой класс с исписанными партами. Вместо того чтобы «заливать уши» своими страхами старой учительнице, Гата понуро стояла напротив ее стола, изучала стопку собранных тетрадей и выслушивала все, что думает по ее поводу знаток языка и литературы. Знаток сверлили нерадивую ученицу острым взглядом, Гата буквально чувствовала этот буравчик.

« — За чем гонишься, Гришина? За пятеркой в году?»

« — В четверти».

« — Не маловато для тебя?..»

Буравчик пронзительно завизжал и заработал быстрее, проникая в душу.

« — Ты что, боишься?»

Гата молчала.

« — Понятно, — протянула Ирина Ивановна, откидываясь на стул. — Говорим, что хотим четверку и сами же ее пугаемся. От этого сжимаем кулаки и зубы, злимся, потом злим других. Меня, например. А потом выйдешь отсюда, попадется тебе Сеневич, уж ты найдешь для нее ядовитое слово… И что же мне теперь делать, Гришина?»

Вопреки правилам воображаемых разговоров, Гата продолжала молчать, отдав управление вымышленному собеседнику.

« — Тебе бы, Гришина, почаще вспоминать русские народные пословицы и поговорки. Например, «с чем боролись, на то и напоролись». Или, повторюсь, «что посеешь, то и пожнешь».

« — Ничего я не сеяла. И не прогуливала урок по Некрасову. Я его проболела».

« — Да какая разница! Все равно пропустила!.. А теперь началось — думаешь, что знаешь на отлично, говоришь, что хочешь четверку… Чего ты привязалась к этим оценкам? Не понимаешь, что привязаться — значит за них бояться. И вот трясешься от страха при мысли, что я тебе эту четверку поставлю и будет тебе испорченная четверть… Вон как боишься, аж рот побелел. Небось спать перестанешь от страха… А куда ты дальше этот свой страх понесешь? Никуда! К себе прижмешь и до гроба таскаться с ним будешь… Станешь скучной, вялой, измотанной. Сил будет хватать только на то, чтобы дальше бояться и из страха рождать какие-то новые нелепые желания… Гришина! Хочешь ты чего-то или не хочешь. Ждешь или не ждешь. Боишься или не боишься. Это все чушь и путаница твоего ума!!!»

Гата вздрогнула всем телом в кресле, но попыталась не дать разошедшемуся воображению лопнуть мыльным пузырем.

« — Неужели еще не наступил повод подумать, какие цели, Гришина, у тебя есть на самом деле? — продолжала Ирина Ивановна, после вспышки наклонившись вперед и уложив руки с морщинистыми пальцами на стол. — Не надо тебе жить по схемам: увидела у соседки сережки — захотела такие же; бросил парень — давай плакать и хотеть его вернуть; показали в кино красивую машину — и ну переживать, что нет такой же! Не твое это все, а чужое. Его на себя примерять… как говорят, «что русскому хорошо, то немцу смерть». Вышли сережки из моды, парень бросил опять, потому что бабник и не исправишь, машину угнали — и вот ты несчастна трижды. Насколько несчастна? Да до той же смерти! И все почему? Потому что подчинила свою жизнь тому, чем сама не являешься».

В этот момент у Гаты громко заурчало в животе.

Конечно, она же даже не позавтракала!

Из ускользающего придуманного разговора со старой учительницей эхом летели слова «Тройку я точно не хочу».

5

Гата не помнила, чтобы такой разговор был в прошлом, чтобы он имел место в реальности. Но то, что он мог быть, потому что в духе Ирины Ивановны были такие моральные наезды и назидания на будущее, это точно.

Пребывая в некоторой растерянности, Гата тем не менее понимала, что это ее страх и тревоги породили именно такой образ и именно такой разговор. Но все-таки надо было отдать должное методу, который психотерапевт наверняка бы обругал, — тревоги и страх сейчас отступили.

«Настоящая женщина, — посмеивалась над собой Гата, собирая бутерброд с сыром и колбасой, — сама напугалась, сама попробовала успокоиться, потом сама себя отругала, сама из-за этого расстроилась… А теперь пойду сама исправлять ошибку, которую сама же допустила».

С аппетитом жуя, она тщательно прослеживала нить событий последних дней.

Вот она поддается эмоциональному импульсу и выбрасывает из себя желание смерти. Ей казалось про Витю разное: и что она хочет ему зла, и что она хочет его к ней возвращения. То желание, что было сильнее, что из сердца искрой выпрыгнуло, что прожгло даже ее самообладание и сдержанность — то и ушло от нее, то легло на страницы рассказа.

Но вот это желание со страниц подбирает мальчик, первый читатель. Оно понятно и близко ему по его собственному опыту. Ему тоже кажется разное одновременно: и что он хочет дружить с одноклассникам и готов с ними на кладбищенские проказы, и что хочет, чтобы кто-то из одноклассников утонул, потому что как петухов сука… И он лишь усиливает негативную мысль Гаты.

И вот их желание выросло, вылупилось — полетело во вселенную, примерно как рассказывалось в статье, которую читала Лида, — и нашло свой источник: саму Гату.

Нашло, упало, лишило воли, опрокинуло в воду — и едва не убило.

Нить зашевелилась, свернулась, затянулась в крепкий узел.

— Шутки с таким плохи, — выдохнула Гата и, вернувшись в комнату, открыла ноутбук. — Отправишь, а оно отразит и вернет. Надо как-то осторожнее…

Первым делом она стерла из рассказа «пусть он утонет».

И через полчаса раздумий набрала новое примечание: «Володя обижается на хулигана Петухова, но тут его случайно толкает другой одноклассник и сбивает с волны обиды. Этот одноклассник просит дать списать математику. Володя забывает желание отомстить Петухову и начинает хотеть получить пятерку по математике, а то у него последняя была тройка”.

К вечеру рассказ был переписан и перечитан.

Правда, Гате думалось, что идея с «от тройки к пятерке» тоже слишком уж близко лежит к ней самой, к автору. И хотя эмоций в эту идею она не вкладывала никаких, ни негатива, ни радости, но этот выглядящий безопасным выход казался ей блеклым и в чем-то неправильным.

«Ощущение, будто торгуюсь с пустотой, пытаясь впарить ей связку бус, — проворчала Гата, закрывая ноутбук. — Но, в конце концов, не так много я у нее прошу — чтобы больше никаких мистических падений в воду, необъяснимых телефонных звонков и прочих связей, берущих за горло. Завтра пошлю Сереже новую версию… Держи, пустота, нейтральное желание. Отрази и… пожалуйста, ответь или тишиной, или чем-то тоже нейтральным».