Глава 5. Интерфейс

Но вдруг тот огонь, наоборот, совсем холодный?

И книжки там тоже наоборотные…

Льюис Кэрролл. «Алиса в зазеркалье»

1

В обыденной жизни, повседневном общении мы пользуемся обычным языком, получившим название естественного. Огромный словарный запас, большая комбинаторность, универсальность и в то же время нечеткость синтаксических правил, многозначность, громоздкость некоторых фразеологических оборотов составляют и положительные, и отрицательные свойства этого языка. Его полиморфизм, многозначность тесно связаны с метафоричностью. Известная условность, нечеткая определенность слов ограничивают сферу их применения.

Образы, возникающие внутри нас, не могут быть непосредственно переданы окружающим. Необходим универсальный интерфейс – средство сопряжения. В большинстве случаев в роли такого посредника выступает наш естественный язык. Однако, несмотря на сложную структуру, он, конечно же, не способен сравниться с богатством нашего внутреннего мира. Поэтому, пользуясь им при передаче мнения, мы неминуемо искажаем первоначальный смысл.

Назовем наше внутреннее состояние, которое мы собираемся передать собеседнику, как Понятие. Используя общий для нас язык, мы посредством серии Терминов вызываем у собеседника ассоциацию, которая, как нам кажется, хорошо передало смысл нашего Понятия. Другими словами, мы верим в цепочку Понятие–Термин–Понятие.

Но это идеальная картина. На практике мы, к сожалению, имеем другую ситуацию: Понятие 1–Термин–Понятие 2. Один и тот же Термин у разных людей вызовет пусть и схожие, но неидентичные Понятия. И дело здесь в ограниченности не только нашего разговорного языка. Изображения также воспринимаются по-разному. Это различие в восприятии связано как с физиологическими, так и с социальными (психологическими) особенностями наблюдателя. Красный цвет светофора, в силу различного строения глаз человека и кошки, будет ими по-разному воспринят. С другой стороны, для человека, вдобавок, этот цвет будет окрашен признаком возможной опасности, тогда как кошка ничего не знает о такой роли красного цвета при регулировании дорожного движения.

Каждое слово, звук, цвет вызывают различные реакции у наблюдателей. Лишь благодаря тому, что во многих бытовых жизненных ситуациях такими различиями удается пренебречь (а еще и потому, что жизнь в обществе заставляет индивидуумов мыслить одинаково), люди убедили себя в том, что понимают друг друга. Как несложно догадаться, каждый при этом в качестве эталонной использует свою личную терминологию.

Подобное упрощение неизбежно усугубляет непонимание и ведет к конфликтам. Люди путаются не столько в понятиях, сколько в терминах. Преобладающая доля разногласий вызвана небрежным использованием определений, нежели идей.

Впрочем, попытка создать единый универсальный язык представляется мне утопической. Предположим, вы пытаетесь рассказать своему другу про стол, который только что купили. Сказав «стол», вы вызовете у разных людей разные представления о нем. Это может быть и кухонный, и бильярдный, и операционный стол. Поэтому вы вынуждены конкретизировать, употребляя дополнительные определения. Некоторые количественные характеристики, будучи общепринятыми, способны привести к какому-то единому мнению. Так, вы можете указать точные размеры стола, его цвет, массу и форму без сильного риска быть неправильно понятым. С другой стороны, употребляя его качественные определения, такие как «красивый», «удобный» или «необычный», вы вызовете у слушателя непредсказуемую ассоциацию.

Принципиальная проблема заключается как раз в том, что далеко не все сущности способны быть адекватно описаны только количественно. Вряд ли мы сможем абстрактно передать понятие «любовь» или, скажем, «нирвана».

2

Беда в том, что слишком много слов оказались «затасканными» и потерявшими свой первоначальный смысл. Мы вроде бы и верим в их красоту и силу, но продолжаем присуждать им произвольное или просто удобное нам определение.

Не претендуя на оригинальность, приведу наиболее близкое мне определение слова «любовь». Безусловно, это всего лишь одна из интерпретаций этого термина, но интерпретация, на мой взгляд, удачная своей непротиворечивостью.

Я приведу здесь определение любви, данное психологом Скоттом Пеком в его книге «Непроторенная дорога» [43], параллельно с мыслями писательницы Арсан Эммануэль из уже цитированной книги «Эммануэль с головы до пят» [4].

Пек пишет: «Я очень хорошо сознаю, что, пытаясь исследовать любовь, мы заигрываем с великой тайной. В полном смысле слова мы собираемся изучать неизучаемое, познавать непостижимое. Любовь слишком огромна и глубока, чтобы ее можно было правильно понять, измерить или установить пределы, пользуясь словами. Я не писал бы этих строк, если бы считал, что попытка не стоит усилий, но в то же время я определенно знаю, что адекватной она не будет.

Одно из свидетельств ее таинственной природы: никто и никогда, насколько мне известно, не мог дать истинно удовлетворительное определение любви. Поэтому, пытаясь хоть как-то объяснить любовь, ее стали делить на категории: эрос, филиа, агапэ; совершенная и несовершенная любовь и т. п. Я все же попробую дать единое определение любви, хотя, опять-таки, сознаю, что в некотором смысле оно будет неадекватным.

Я определяю любовь следующим образом: это воля к расширению собственного Я с тем, чтобы питать свое – или чье-то – духовное развитие» ([43], с. 81).

При этом любовь не является зависимостью от объекта любви, хотя они и бывают похожи друг на друга, поскольку представляют собой силу, крепко привязывающую людей. Но на самом деле зависимость – это форма антилюбви ([43], с. 106).

А ниже мнение Арсан ([4], сс. 196-197):

• Любовь, о которой я мечтаю, опирается на определенные предпосылки: но они в отличие от старых принципов предлагают для счастья большие возможности.
  Первая предпосылка звучит так: я радуюсь наслаждению любимого мной человека, даже если это наслаждение доставляет ему кто-то другой. Таким образом ревность становится чуждой мне…
  Вторая предпосылка: моя любовь – не единственна в своем роде и не исключительна. Мне намного приятнее иметь множество любовников, чем одного. И я не требую от них любить только меня и не жду от них любви вечной. Так из моего окружения исчезнет моносексуальный и моногамный обман (я говорю «обман» умышленно, потому что эти установки и способы, эти понятия основаны на неискренности, а потому априори предполагают обман).
  Третья предпосылка: я никого не удерживаю силой. Любовь – не забор, которым я отгораживаю себя и своих возлюбленных: она – врата, которые я держу широко распахнутыми для себя и для других. Я жду их, как ждут случайных путешественников туземцы на Богом забытом острове. Любовь для меня не уверенность, она – свобода. Когда я люблю, я должна быть великодушной и уметь отказываться от своих возлюбленных, а если это будет необходимо – самой уходить от них. Я должна быть готова в любой момент оставить своего возлюбленного в покое, оставить его одного, предоставить ему возможность выбора. Я должна быть готовой потерять его. Любить – значит быть готовыми к расставаниям, быть готовыми забыть обо всем, что было.

Пек обращает внимание на то, что «…это определение любви включает любовь к себе наряду с любовью к другим. Поскольку я – человеческое существо и вы – человеческое существо, то любовь к людям означает любовь к себе и к вам. Посвятить себя духовному развитию человечества означает быть преданным роду, частью которого мы являемся, т.е. быть преданным и собственному, и “их” развитию в одинаковой мере. Как уже отмечалось, мы не можем любить другого, если не любим себя» ([43], с. 82).

Вспомним Фридриха Ницше с его произведением «О любви к ближнему» из работы «Так говорил Заратустра» ([38], сс. 340-341):

• Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.
  Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше “бескорыстие”.
  Ты старше, чем Я; Ты признано священным, но еще не Я: оттого жмется человек к ближнему…
  Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите; и вот вы хотели бы соблазнить ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением…
  Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о вас, сами вы хорошо думаете о себе…
  Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой – потому что он хотел бы потерять себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.
  Дальние оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы соберетесь впятером, шестой должен всегда умереть.

Или более эмоционально у Арсан ([4], сс. 136-137):

• Ты пытаешься отдалиться от тех, кто мог бы быть с нами. Ты считаешь, что вся моя любовь должна достаться тебе одному. Но не значит ли это, что ты любишь меня за чужой счет?
  Мы лучше поняли бы друг друга, если бы ты примирился с тем, что и другие могут удовлетворить меня. Мое тело стало бы тебе ближе, если бы ты получал удовольствие от того, что даришь мне наслаждение наравне с другими.
  Наше свободное племя, рожденное для того, чтобы наслаждаться радостями жизни, приближается к пустыне… Что толку в том, что мы заселили всю эту планету, если нам дано общаться лишь с себе подобными?
  Мы женимся из желания иметь хотя бы одного союзника и из боязни не встретить другого.
  Мы производим на свет детей, чтобы нас кто-то почитал, потому что сами не в состоянии уважать кого-либо.

«Если вы устремляетесь к другому человеческому существу, то всегда есть риск, что это существо устремится прочь, оставляя вас в еще более мучительном одиночестве, чем раньше. Вы полюбите какое-нибудь живое существо – животное, растение, – а оно умирает. Вы доверяетесь кому-то – и можете жестоко пострадать. Вы зависите от кого-то – и он может предать вас… Если некто решил не подвергать себя риску страдания, то ему придется обойтись без многих вещей – не вступать в брак, не заводить детей, лишить себя амбиций, дружбы, восторгов секса – всего того, что делает жизнь живой, полной смысла и значения. Двигаться или расти в любом измерении можно только ценой страдания и радости. Полная жизнь обязательно будет полна страданием. Но альтернативой может быть только – не жить полной жизнью или не жить вообще.

Сущность жизни есть изменение, карнавал развития и разложения. Выбирая жизнь и развитие, мы выбираем перемены и неизбежную смерть» ([43], сс. 134-135).

У Арсан ([4], с. 154): «заблудиться по-настоящему можно лишь тогда, когда топчешься на месте. Это единственная настоящая утрата. Мы теряем лишь тех, кому разрешаем идти вперед без нас. А нас теряют лишь те, кто дает нам возможность продвинуться».

Говоря о любви как о «воле к расширению собственного Я с тем, чтобы питать свое – или чье-то – духовное развитие», Пек делает ударение на слове воля: «Желание не обязательно переходит в действие. Воля – это желание достаточно интенсивное, чтобы перейти в действие. Каждый человек, принадлежащий к нашей культуре, в той или иной степени желает быть любящим, но в реальности у многих это не получается. Я делаю из этого вывод, что желание любить – это еще не сама любовь. Любовь есть, когда она действует. Любовь есть акт воли, то есть совокупность намерения и действия. Воля означает также выбор. Мы не обязаны любить – мы сами выбираем: любить. Не имеет значения, насколько мы уверены, что любим; если в действительности мы не любим, то именно потому, что сами выбрали: не любить. И не любим, несмотря на благие намерения. С другой стороны, если мы действительно отдали себя делу духовного развития, то только потому, что это наш собственный выбор. Мы сделали выбор: любить» ([43], с. 83).

При этом «любовь приводит к изменению Я, но это скорее расширение Я, а не его жертвование. …любовь – это самовосполняющая деятельность. На самом деле она представляет собой нечто большее: она расширяет, а не уменьшает душу; она не исчерпывает, а наполняет личность. В истинном смысле любовь столь же эгоистична, как и не-любовь. Здесь все тот же парадокс: любовь одновременно и эгоистична, и неэгоистична. Не в эгоистичности отличие любви от не-любви: все дело в цели деятельности. В истинной любви целью всегда является духовное развитие. В не-любви целью всегда является нечто другое» ([43], с. 117).

Очень красивые рассуждения находим у Петра Успенского ([66], с. 129):

• И ни научный материализм, ни аскетический морализм не понимают огромной трагедии любви.
  Это область, в которой человеку больше всего кажется, что он живет для себя, для своего чувства, для своего ощущения. И именно здесь, в этой области, он меньше всего живет для себя. Он служит здесь только проводником, средством для проявления проходящих через него сил, средством для проявления будущего в том или в другом виде.
  Желание любви – это чье-то желание жить. В своей удивительной слепоте люди думают, что это их собственные желания.
  Нет ничего, чем бы человек не пожертвовал любви. И нет ни одного человека, который бы что-нибудь получил от любви для себя. И именно тогда, когда человеку кажется, что он получает что-то для себя, он получает меньше всего для себя. И тогда, когда человеку кажется, что он наиболее служит себе и своему наслаждению, на самом деле он наиболее служит неизвестному другому.

3

Дав определение слову «любовь», Пек переходит к определению слова «влюбленность».

«Среди всех заблуждений относительно любви самым действенным и распространенным оказывается представление, что влюбленность – это тоже любовь или, по меньшей мере, одно из ее проявлений. Действенным это заблуждение является потому, что влюбленность субъективно переживается так же ярко, как и любовь. Когда человек влюблен, его чувство, конечно же, выражается словами “Я ее (его) люблю”. Однако сразу же возникают две проблемы.

Во-первых, влюбленность – это специфическое, сексуально ориентированное, эротическое переживание. Мы не влюбляемся в своих детей, хотя можем очень сильно любить их. Мы не влюбляемся в друзей одного с нами пола – если только мы не гомосексуально ориентированы, – хотя можем преданно заботиться о них. Мы влюбляемся только тогда, когда это сексуально мотивировано, – не имеет значения, осознается это или нет.

Во-вторых, переживание влюбленности всегда непродолжительно. В кого бы мы ни влюбились, раньше или позже это состояние проходит, если отношения продолжаются. Я не хочу сказать, что мы неминуемо перестаем любить человека, в которого влюбились. Но экстатичное, бурное чувство, собственно влюбленность, проходит всегда. Медовый месяц всегда быстротечен. Цветы романтики неминуемо увядают» ([43], с. 85).

И далее: «Влюбленность не является результатом волевого акта, сознательного выбора. Независимо от того, насколько мы открыты этому переживанию и насколько жаждем его, оно вполне может миновать нас. И наоборот, мы можем оказаться в этом состоянии как раз в такой момент, когда вовсе не искали его, когда оно нежелательно и некстати. Влюбиться в человека, с которым у нас явно мало общего, столь же вероятно, как и в человека более близкого и соответствующего нашему характеру. Мы можем быть отнюдь не высокого мнения об объекте нашей страсти, а вместе с тем бывает, что не можем влюбиться в человека, которого глубоко уважаем и с которым близкие отношения были бы во всех смыслах предпочтительны» ([43], c. 89).

В отличие от влюбленности, любовь – это не чувство, переполняющее нас; а обязывающее, обдуманное решение.

4

Еще более сложным является понятие «Бог».

Даже не углубляясь в его сугубо религиозный смысл, можно отметить множество уровней восприятия этого слова. Это и символ веры, и «опиум для народа», и образ бородатого старца, живущего на облаках, и синоним души, и внешняя могущественная сила, карающая неверных.

Характерным примером служит пропаганда атеизма в СССР. Агитаторы создали наивный образ Бога – старичка из плоти и крови – и потом долго смеялись над своим же творением. Воистину: «у каждого свой Будда»…

Другой пример – позиция Ньютона, который, сам, будучи глубоко верующим человеком, создал, тем не менее, насквозь материалистическую механику.

Вера ученого-материалиста в Бога или в Разумную Вселенную ни в коей мере не переводит его в лагерь идеалистов. По большому счету – это дело терминологии. Физик-теоретик может предполагать наличие ангелов внутри ядра. Для него это всего синоним слова «ядерная сила» или понятие, еще не объясненное наукой.

Наука не есть средство для достижения духовного счастья. Когда один архиепископ спросил Эйнштейна, какое значение имеет его теория относительности для религии, физик пресек все возможные отождествления: «Совершенно никакого. Теория относительности – дело одной только чистой науки, и с религией она не имеет никакой связи» ([11], с. 187). Эйнштейн считал: «Цель науки – установить и понять, что есть, а потому определение того, “что должно быть”, вряд ли можно получить методологическим путем. Познание истины прекрасно само по себе, но в качестве этического руководства оно бессильно, оно даже не в состоянии стать обоснованием нашего стремления к истине или назвать его цену» ([11], с. 182).

Далее следует признать, что в споре материализма и идеализма перевес всегда на стороне идеалистического скептика. Ведь любую теорию о мировоззрении, при желании, можно признать иллюзорной.

Однако давайте взглянем на этот спор с несколько иной позиции.

Что имеет в виду материалист, когда говорит, что существует объективная реальность? Он утверждает, что существует достаточно правдоподобная (непротиворечивая и экспериментально подтверждаемая) интерпретация сигналов, воспринимаемых нами как существование материальных объектов в окружающем нас мире. Для нас Земля вертится, Солнце светит, лед тает.

Сила научного знания – в воспроизводимости получаемых результатов. В областях, где подобный метод неприменим, наука становится беспомощной. Поэтому вопрос о существовании небытия находится вне ее компетенции. Играя на чужой территории, наука неизбежно проигрывает и, компрометирует этим себя.

А что имеет в виду идеалист, когда говорит об иллюзорности «чувственного мира»? Он предполагает, что на него действуют не объективные вещи окружающего мира, а лишь «чистые идеи», неверно воспринимаемые нами как «реальные сущности».

Иными словами, материалист говорит об объектах, посылающих нам сигналы, а идеалист – о сигналах, рождающих у нас фиктивные образы этих объектов.

Кто прав?

Но есть ли здесь противоречие?

Разве две сущности не признаются полностью идентичными, если невозможно никакими способами выявить различие между ними? Возможно, что какое-то отличие будет найдено позже. Но до этого момента дифференциация этих сущностей является чистой фантазией.

Конечно, можно предположить, что чай, который вы пили сегодня утром, на самом деле был черным кофе. Но этот кофе так похож на чай, что и не отличишь! Тогда, быть может, разумнее признать его все же чаем и «не плодить синонимы без надобности»?

Союз материализма и идеализма представляется мне возможным при следующих допущениях.

1. Материализм признает, что вопрос о существовании (или не существовании) «Настоящей Объективной Реальности» научно не решаем.

2. Идеализм, в свою очередь, соглашается, что научные термины, такие как «материя», «поле», «сила», являются более удобными интерпретациями воспринимаемых нами явлений. Они действительно удобнее и короче, чем «нечто, проявляющее себя как материя», «нечто, проявляющее себя как поле», «нечто, проявляющее себя как сила».

Без сомнений, идеалист способен предложить и любую другую интерпретацию. Поэтому основным принципом материалистического идеализма (или идеалистического материализма) должен быть принцип экономичности.

5

Отличительным признаком Бога как Творца могла бы быть его бесконечная сила.

Но, заговорив о бесконечности, мы должны сразу же сделать несколько важных замечаний.

Если рассматривать Бога с такой позиции, то следует сразу прекратить мыслить о нем как об ограниченной сущности – логика бесконечного существенно отличается от обычной логики.

Возможно, это и явилось основой для третьей заповеди Ветхого Завета, запрещающей сведение бесконечного понятия к ограниченному слову: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно» [Исх. 20:7].

Дэвид Бом рассуждая об этом, говорил [9]:

• Основное чувство религии – это жажда целостности. Само слово «религия» основано на religare, что означает «связывать», или же, может быть, на religere, что означает «собирать вместе», а слово «святой» (holy) означает «целый» (whole), и т.д. Существует позыв человека к целостности, который выражается как в религии, так и в науке…
  Тем не менее, религия стала значительным источником фрагментации. Причина этого очень проста, поскольку, видите ли, в начале – я не уверен, согласились ли бы с этим все первобытные религии, но более современные согласились, – что почва всего сущего каким-то образом пропитана высшей разумностью, которая созидательна, и свидетельство этому – невообразимый порядок во вселенной и в нас, и в мозгу. А затем, возможно, с меньшим количеством свидетельств, но оно все равно есть, эта почва пропитана любовью и состраданием, хотя иногда так и не кажется при виде всего страдания в мире и того разрушения, что происходит. Я думаю, что если бы люди здесь остановились, то они бы сказали, что Божество (Godhead), почва Бога, обладает этой природой. Если бы мы здесь остановились, то, возможно, люди, у которых есть религиозные чувства, не стали бы спорить.
  Но заходя дальше и говоря, что Бог или Божество обладает такой-то и такой-то природой, создает разделения, поскольку один человек или одна группа говорит одно, а другая группа – другое. Эти разделения очень серьезны, в особенности серьезны потому, что мы имеем дело с природой абсолюта. Следовательно, соединить эти разделения никак нельзя. Это либо так, либо не так. Следовательно, когда доходит до религии – до религиозных различий, – это должно закончиться крайней фрагментацией.

Бом приводит свое видение истории Моисея, взятой из Ветхого Завета [9]:

• Моисей разговаривал с голосом из неопалимой купины. Заговорив с Моисеем, голос сказал: «Я есть то, что Я есть», – а когда Моисей спросил, кто, как он должен будет сказать, ниспослал его сынам Израиля, голос отвечал: «Ты скажешь, “Я есть” послал тебя». Из этого становится ясно, что голос говорил: «Я есть» – это имя Бога…
  Одна особенность здесь характеризуется аттрибуцией предикатов к «Я есть». Качества: я есть здесь, я есть человеческое существо, я силен, слаб, богат, беден и т.д. Если «Я есть» не придается никакой предикат, оно может означать только вселенского духа, созидающего все и лежащего в основе всего. И в самой глубине оно, к тому же, – то, что обозначается словом «Бог». Поэтому вы могли бы сказать, что озарение Моисея заключается в том, что «Я есть» – естественное имя Бога или Божества, из-за его значения. Оно указывает на то, что оно означает. Это подразумевает, что никакого образа нельзя сделать из универсального «Я есть», поскольку это придавало бы ему какие-то предикаты. У древних иудеев, фактически, были строгие запреты на такие образы, и они заходили еще дальше, утверждая, что даже имя Бога – слишком священно, чтобы им пользоваться, если не считать, быть может, самых святых целей. Но к сожалению, с течением времени они прикрепили к этому имени широкий спектр определений – таких как великий, могущественный, чудесный, величественный, милостивый. Они начали характеризовать Его вербально, создавая вербально-основанные образы.
  Почему же опасно придавать специфические качества «Я есть»? Потому что «Я есть» без предикатов уже означает универсальную разумность и энергию, от которой все зависит.

6

Говоря о бесконечности с позиции математики, следует отметить, что математические символы обычно служат для описания конечных величин. Впрочем, в ряде случаев математика допускает «вольность» и обозначает бесконечность специальным символом (повернутая влево восьмерка). Это действительно очень смелая вольность! Делая такое обозначение, мы не должны забывать, что бесконечность не перестала быть необъятной сущностью, будучи отмеченной простым символом. Если мы поддадимся соблазну применить к ней обычные арифметические операции, то смешаем различные уровни восприятия. Так, результатом прибавления к бесконечности любой конечной величины, вопреки привычным правилам арифметики, является точно такая же бесконечность. Более того, и умножение на конечную величину не изменяет бесконечность.

Интересно, что дифференциальное и интегральное исчисление, разработанное независимо друг от друга Ньютоном и Лейбницем, содержит, если так можно выразиться, некоторые «мистические» положения. Одним из них является понятие бесконечно малой и бесконечно большой величины. Бесконечно малая величина – это нечто пограничное между становлением и бытием. С одной стороны с такой величиной производят математические операции, как с реально существующей, но, с другой, – это исчезающая видимость. Ведь по определению, бесконечно малая величина – это величина, меньшая любого, сколь угодно малого число, но не ноль. То есть мы не можем взять и зафиксировать («пощупать») такую величину, так как она всегда будет меньше этого фиксированного значения. Поэтому, если говорить более строго, то бесконечно малая величина не столько величина, сколько характер изменения этой величины. Это не статический объект, а постоянный процесс убывания, стремящийся свести его к нулю, но не способный к нему привести. (Следует заметить, что были попытки изменить установившуюся терминологию, например, на «бесконечно умаляющуюся величину» ([37], с. 105).)

Немецкий математик Георг Кантор в свое время разработал теорию бесконечных множеств. Для их характеристики он ввел понятие мощности, служащую эквивалентом размера для конечных множеств.

Говоря выше о бесконечности Бога, я подразумевал его бесконечность по отношению к нам. Бесконечность бывает разной. И она не может быть безотносительной – мы всегда должны указывать, что именно бесконечность превосходит. Кроме того, бесконечность не может быть абсолютной. Всегда найдется множество, мощность которого превосходит данную. Забывая об этом, мы сталкиваемся с неразрешимыми парадоксами, такими, как «способен ли всемогущий Бог создать камень, который он будет не в силах поднять?» Понятно, что и положительный, и отрицательный ответ заставит усомниться во всемогуществе такого Бога. Выходом, скорее всего, здесь может служить признание того, что определение «всемогущество» внутренне противоречиво, и от него лучше отказаться. Бесконечность может породить «более бесконечную» бесконечность, и так далее. И почему творение не способно превзойти своего Творца?

Успенский пишет ([66], сс. 116-117): «нумен вещи отступает от нас по мере нашего познавания, как тень идет впереди нас…

Вы войдете в свет, но никогда не коснетесь пламени. Это значит, что всякое познание условно. Мы никогда не можем охватить всех значений одной данной вещи, потому что для того, чтобы охватить все эти значения, нам нужно охватить весь мир, со всем разнообразием его значений.

Главное различие феноменальной и нуменальной сторон мира заключается в том, что первая всегда ограничена, всегда конечна, она охватывает те свойства данной веши, которые мы вообще можем познать как явления; вторая, нуменальная сторона всегда не ограничена, всегда бесконечна. Мы никогда не можем сказать, где кончаются скрытые функции и скрытое значение данной вещи. Вернее всего, они не кончаются нигде. Они могут бесконечно меняться, т.е. казаться разными, всегда новыми, с новых точек зрения, но они не могут исчезнуть, так же как не могут закончиться, остановиться.

Все самое высшее, к чему мы придем в понимании смысла, значения, души данного явления, с другой, еще более высокой точки зрения, при еще более широком обобщении, будет опять иметь другой смысл. И конца этому нет! В этом величие и ужас бесконечности».

7

Мы живем в мире, где царствует плюрализм мнений и терминов. И в этом нет никакой опасности или повода для конфликта – ровно до тех пор, пока мы помним об этом.

Я противник сведения всех понятий к общепринятым и однообразным. Пусть каждое общество, каждая группа и семья внутри говорит на удобном, быть может, одной ей понятном языке. Но эта группа при этом не должна становиться закрытой!

Следует признать множественность терминов. Вместо того, чтобы только навязывать свои «правильные» термины, лучше выучить еще и чужие. Ведь человек, говорящий на другом языке – не обязательно враг. Это и источник новых знаний, и представитель самобытной культуры.

8

Буддизм (и особенно дзэн-буддизм) всегда с недоверием относился к словам как к способу передачи мысли.

Знаменитое дзэнское изречение гласит: «В тот момент, когда ты заговорил о чем-то, ты уже упустил цель» ([26], с. 39).

Лао-цзы, называющий реальность Дао, писал: «Дао, которое может быть выражено, не есть вечное Дао» (цит. по: [26], с. 35), а Чжуан-цзы вторил ему: «Если один спрашивает о Дао, а другой отвечает ему – значит, его не знает ни один из них» (цит. по: [26], с. 126).

Сиддхартха в поэме Германа Гессе, беседуя со своим братом Говиндой, выражает это так ([16], cc. 934-935):

• – Слова скрывают тайный смысл; каждый раз, как его одевают в слова, он становится немного иным, немного искаженным, немного глуповатым… да, и это тоже очень хорошо, и очень мне нравится, это тоже мне очень понятно: слова, в которых один человек находит жемчужины мудрости, для другого звучат глупостью… А слова я любить не могу. Поэтому учения не для меня, в них нет ни твердости, ни красок, ни граней, ни запаха, ни вкуса – в них нет ничего, кроме слов… Откровенно говоря, я и мысли ставлю не очень высоко. Я вещи ставлю выше.
  Говинда сказал:
  – Но то, что ты называешь «вещами», является ли это чем-то действительным, чем-то существенным? Не есть ли все это лишь обман Майи, лишь образ и видимость? Твой камень, твое дерево, твоя река – действительны ли они?
  – И это, – сказал Сиддхартха, – не слишком меня тревожит. Пусть вещи будут видимостью или пусть не будут, ведь и я тогда тоже окажусь видимостью, значит, они всегда остаются равны мне. Это именно то, что заставляет меня любить и почитать их: они равны мне. Поэтому я могу их любить…

9

Западная наука шла другим путем, и верность или ложность теории проверяла экспериментально. Поэтому ей пришлось идти к схожему с восточными учениями выводу на несколько сотен лет дольше.

Только в начале XX века ученые признали ограниченность естественного языка при описании наблюдений явлений микромира.

Гейзенберг писал: «…понимание любого рода, будь оно научным или нет, зависит от нашего языка, от того, что мы можем передавать наши мысли. Всякое описание явлений, опытов и их результатов также основывается на языке как на единственном средстве понимания. Слова этого языка выражают понятия повседневной жизни, которые в научном языке физики могут быть уточнены до понятий классической физики. Эти понятия представляют собой единственное средство однозначной передачи сообщений о процессах, расположении приборов в опытах и их результатах. Поэтому когда физика-атомника просят дать описание того, что реально происходит в его опытах, то слова “описание”, “реальность” и “происходит” могут относиться только к понятиям повседневной жизни или классической физики. Как только физик попытался бы отказаться от этой базы, он потерял бы возможность однозначно объясняться и не смог бы развивать свою науку далее. Поэтому всякое высказывание о том, что на самом деле происходит или произошло, является высказыванием, использующим понятия классической физики» ([15], с. 88). И далее: «слово “описывать” имеет отношение только к применению классических понятий, тогда как эти понятия не могут быть применены в промежутках между двумя наблюдениями. Они могут применяться только в момент наблюдения» ([15], с. 88).

Согласно Гейзенбергу, фраза Карла Вейцзеккера «природа была до человека, но человек был до естествознания» (цит. по: [15], с. 35), объясняет, почему мы не можем освободиться от парадоксов квантовой теории и от необходимости применения классических понятий.

«Процесс познания подобен забрасыванию “концептуальной (понятийной) сети”, сотканной человеком за тысячелетия макроскопической практики, во внешний мир. Улов предопределен узорами и размерами ячеек этой сети. Поскольку ”ячейки” (человеческого понятия) приспособлены к “лову” строго определенной («макроскопической») добычи, то многое ускользает из «сети», остается непознанным» ([46], с. 144).

Получается, что природе не следует задавать вопросы, на которые она не может ответить.

Примечательно, что учителя дзэн-буддизма постоянно заостряют на этом факте внимание своих учеников. Множество специальных коанов (интеллектуальных головоломок) нацелены как раз на осознание подобного вывода [5], [53].

10

Рассмотрим один из парадоксов, связанных с редукцией волновой функции, демонстрирующий неприменимость повседневного языка к описанию явлений микромира.

Парадокс является следствием нарушения принципа суперпозиции квантовофизических состояний, которые представляются волновой функцией, во взаимодействиях микрочастиц. Он заключается в следующем. Если принцип суперпозиции состояний распространить и на мир исследователя, в том числе на приборы, которыми он пользуется, изучая свойства микромира, то тогда физический мир предстанет как мир возможностей. Однако, мы знаем – окружающий нас мир всегда актуален, действителен. Шредингер иллюстрировал этот парадокс следующим примером.

Пусть в непроницаемом ящике находится некое устройство, следящее за радиоактивным атомом и при его распаде разбивает пробирку с сильнодействующим ядом. Теперь мы помещаем в этот ящик обыкновенную живую кошку и закрываем его крышку (это бедное животное известно в научном фольклоре, как кошка (или кот) Шредингера). Понятно, что с течением времени вероятность ее смерти будет расти, но сказать точно жива кошка или нет, мы сможем, только открыв крышку ящика. До этого момента ее состояние мы будем вынуждены представлять как линейную комбинацию живой и мертвой кошек. Спустя промежуток времени, равный периоду полураспада данного изотопа, такое соотношение будет приблизительно равномерным. Если мы откроем крышку в этот момент, то, естественно, обнаружим там либо живую, либо мертвую кошку, но не то и другое вместе. Предположим, что она мертва и состояние неопределенности пропало. Но ведь до открытия там была половина «живой» кошки! Куда же она девалась? Неужели это мы убили ее, только посмотрев на нее? В последнем предложении и содержится парадоксальный вопрос. Квантовая механика утверждает, что, лишь только наблюдая за системой, мы уже переводим ее из состояния с линейной комбинацией волновых функций в чистое состояние.

Суть дела в том, что согласно квантовомеханическому описанию сложной системы, состоящей из представителей макромира (кошки) и микромира (атома радиоактивного вещества), ее состояние определяется некоторой величиной, означающей следующую совокупность возможностей: «атом не распался и кошка жива» + «атом распался и кошка мертва». Однако, когда мы проверяем эту совокупность, результат получается всегда однозначный. Иными словами, происходит редукция (сведение) возможностей к действительности. Сам этот процесс сведения физически не описывается, и потому мы заранее не знаем (в отличие от классической физики), что же получим в результате измерения. Парадокс связан с тем, что в классической физике понятие состояния отражает внутренне присущие свойства объектов, возможность которых совпадает с их действительностью, а в квантовой физике состояние представляет всю совокупность возможностей.

11

Вполне отдавая себе отчет в том, что произведения русского «фантастического реализма» 30-х годов никоим образом не связаны с физикой и тем более таким ее разделом, как квантовая механика, не могу удержаться и не привести отрывок из произведения Ювачева Д.Ю. (Даниила Хармса), а именно небольшой рассказ «Сундук» из цикла «Случаи» ([71], сс. 217-218). Человек «с тонкой шеей» из этого отрывка прямо таки напрашивается на аналогию с «Шредингерской кошкой», сундук – с ящиком, а внезапное освобождение – с процессом перевода квантовой системы из некого внутреннего состояния в классическое:

• Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться.
  – Вот, – говорил, задыхаясь, человек с тонкой шеей, – я задыхаюсь в сундуке, потому что у меня тонкая шея. Крыша сундука закрыта и не пускает ко мне воздуха. Я буду задыхаться, но крышку сундука все равно не открою. Постепенно я буду умирать. Я увижу борьбу жизни и смерти. Бой произойдет неестественный, при равных шансах, потому что естественно побеждает смерть, а жизнь, обреченная на смерть, только тщетно борется с врагом, до последней минуты не теряя напрасной надежды. В этой же борьбе, которая произойдет сейчас, жизнь будет знать способ своей победы: для этого жизни надо заставить мои руки открыть крышку сундука. Посмотрим: кто кого? Только вот ужасно пахнет нафталином. Если победит жизнь, я буду вещи в сундуке пересыпать махоркой… Вот началось: я больше не могу дышать. Я погиб, это ясно! Мне уже нет спасения! И ничего возвышенного нет в моей голове. Я задыхаюсь!..
  Ой! что же это такое? Сейчас что-то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что-то видел или что-то слышал!..
  Ой! опять что-то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я кажется, умираю…
  А это еще что такое? Почему я пою? Кажется, у меня болит шея… Но где же сундук? Почему я вижу все, что находится у меня в комнате? Да никак я лежу на полу! А где же сундук?
  Человек с тонкой шеей поднялся с пола и посмотрел кругом. Сундука нигде не было. На стульях и на кровати лежали вещи, вынутые из сундука, а сундука нигде не было.
  Человек с тонкой шеей сказал:
  – Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом.

12

В буддийской истории есть на удивление похожая история ([21], сс. 372-373):

• Во времена правления династии Тан в Китае жил один буддийский монах, которого очень волновала проблема жизни и смерти, бытия и небытия, а также добра и зла. Однажды его учитель пригласил его пойти с ним в одну деревню, где только что умер родственник одного из жителей деревни. Монах, Дзэгэн, по прибытии туда постучал по крышке гроба и спросил учителя Дого: «Он жив или мертв?»
  Учитель ответил: «Жив. Я бы этого не сказал. Мертв – И этого я бы не сказал». Монах спросил: «Почему не сказать либо жив, либо мертв?»
  «Иначе нельзя сказать», – настаивал учитель.
  Когда они возвращались домой, монах, который не мог уловить смысла того, что говорил учитель, еще раз спросил учителя, но на этот раз уже с угрозой:
  «Учитель, если ты не скажешь мне, жив ли он или мертв, я ударю тебя».
  На это учитель ответил: «Бей, если хочешь, но я не могу утверждать ни того ни другого».
  Дзэгэн ударил учителя, но того ответа, какого он ожидал, он так и не получил.
  Учитель постиг что-то за пределами мышления, в то время как Дзэгэн упорно стремился решить эту проблему умом. Мышление всегда влечет за собой подразделение и анализ, которые ведут нас по дороге двойственности. Несмотря на то, что учитель был добрым человеком и, несомненно, любил своего несчастного и измученного ученика, он не мог передать ему свой внутренний опыт посредством простого мышления. В действительности же такое кажущееся уклонение от ответа было самым прямым ответом на поставленный вопрос. Но поскольку ум ученика работал на плане антитезного мышления, он был не в состоянии получить тот необходимый внутренний опыт, которым обладал учитель, и никакие удары никогда не выявили бы этого опыта. Бедный Дзэгэн никак этого не мог понять.
  После смерти учителя Дзэгэн пришел к другому учителю, по имени Сэкито, и задал ему тот же вопрос, но ответ был тот же: «Ни то ни другое». «Почему ни то ни другое?» – повторил свой вопрос Дзэгэн. «Ни то ни другое – вот и все тут», – закончил учитель. Это произвело мгновенный переворот в уме Дзэгэна. Он вспомнил с чувством невыразимой благодарности своего покойного учителя, который от всего сердца стремился помочь своему ученику, решительно отвергая антитезный подход к истине.