Глава 2. Театр теней

Во вселенском гуле истории непрестанно слышен один звук —

скрежет ножа, оттачиваемого о точило, —

это человеческий разум точит клинок об упорную тайну:

что же такое Бытие?

Хосе Ортега-и-Гассет. «Человек и люди» [40]

1

Русский философ и математик Петр Успенский, приводит в качестве эпиграфа в начале своей книги «Tertium Organum» высказывание известного теософа Елены Блаватской: «Научись отличать истинное от ложного».

Далее у него читаем (здесь и далее курсив в цитатах — цитируемого автора) ([66], с. 12):

• Самое трудное: знать, что мы знаем и чего не знаем.
  Поэтому, желая что бы то ни было знать, мы должны прежде всего установить, что мы принимаем как данное и что считаем требующим определения и доказательства; т.е. установить, что мы уже знаем – и что желаем знать.
  По отношению к нашему познанию мира и себя мы находились бы в идеальных условиях, если бы мы могли не принимать как данное ничего и считать все требующим определения и доказательства; или, иначе говоря, лучше всего было бы предположить, что мы ничего не знаем, – и идти от этого.
  Но, к сожалению, создать такие условия невозможно. Что-нибудь должно быть положено в основу, что-нибудь должно быть признано известным. Иначе нам все время придется определять одно неизвестное посредством другого.

Успенский прав: чтобы построить самую стройную и строгую теорию, нам необходимо опереться на ряд аксиом, которые мы, хотим того или нет, обязаны принять на веру. При этом никто не мешает вашему оппоненту поверить в другие аксиомы, быть может, противоположные вашим.

Именно такому плюралистическому подходу мы обязаны появлением наряду с геометрией Евклида другой геометрии — геометрии Лобачевского. Некорректно выяснять, чья из них истинна, а чья — ложна. Они обе (и еще множество других геометрий) внутренне непротиворечивы, но опираются на различные исходные постулаты (или как говорят современные математики ([41], с. 52), «основополагающие исходные посылки»).

Поэтому задачу построения картины Мироздания я сформулировал бы не так эмоционально, как «создание единственно верной Теории Всего на основании истинных аксиом, принятых нами на веру», а более нейтрально: «изучение пейзажа Вселенной, открытого нам с нашего ракурса».

Конечно, один субъективный взгляд не приведет к пониманию всего Мира. Лишь множество самых разных, порой диаметрально противоположных взглядов, способно приблизить нас к разгадке тайны Бытия.

2

«Что же мы знаем?» — спрашивает Успенский далее в своей книге «Tertium Organum» ([66], с. 13). И отвечает:

• Мы знаем, что на первой же ступени самосознания человеку бросаются в глаза два очевидных факта.
  Существование мира, в котором он живет, – и существование сознания в нем самом.
  Ни того, ни другого человек ни доказать, ни опровергнуть не может, но и то, и другое для него факт, действительность.
  Можно задумываться о взаимоотношении этих двух фактов. Можно стараться свести их к одному – т.е. рассматривать сознание как часть или функцию мира – и мир как часть или функцию сознания. Но это уже будет отвлечение от фактов, и все такие соображения для обыкновенного, не мудрствующего, взгляда на мир и на себя не будут иметь характера очевидности. Наоборот, единственным очевидным фактом остается противоположение я и не-я, – сознания и мира.
  В дальнейшем мы будем возвращаться к этому основному положению. Но пока у нас нет никаких оснований возражать против очевидного факта существования нас самих, т.е. нашего сознания – и мира, в котором мы живем. Это мы и должны принять как данное.
  Но зато это единственное, что мы имеем право принять, как данное. Все остальное требует доказательства своего существования и определения на основании имеющихся у нас двух данных.

Такой взгляд на структуру Мира близок и мне.

Но апеллировать к «очевидным фактам» я бы не стал. Это просто мой подход, отстаивать который я намерен с позиции целесообразности, но отнюдь не с позиции «здравого смысла». Ведь зачастую «здравый смысл подсказывает, что Земля плоская», — любил говорить мудрый Эйнштейн.

Как писал французский ученый Рене Декарт в предисловии к одной из своих работ: «Я настолько не хочу настаивать, чтобы все, что я напишу, было принято на веру, что намерен высказать некоторые гипотезы, которые сам считаю неправильными» (цит. по: [39], с. 142).

Мы можем (и обязаны!) сомневаться в очевидности существования Мира, в котором мы живем, и даже нашего сознания.

Декарт считал реальным только свое Я. Я, которое вопреки всем аргументам заявляет: «Я ЕСТЬ!» Это единственная точка отсчета, относительно которой Декарт был вполне уверен.

Однако даже это «Я ЕСТЬ», которое представлялось вполне надежной почвой для большинства метафизиков, встречается в штыки в некоторых философских школах. «Слово Sum (существую), — говорил мистик Мейстер Экхарт, — не может произноситься ни одним из созданий, но только Богом, ибо созданию надлежит свидетельствовать о себе Noп Sит (Не существую)». В менее мистическом стиле Лотце, а после него Брэдди и другие писатели посвятили немало разрушительной критики понятию Эго как отправной точке философии, рассматривая его как неопределенное и логически неоправданное предположение ([3], c. 21).

У любого из этих подходов есть свои слабые стороны. Но определенная незавершенность присуща любой теории. Более того, она ей попросту необходима! Ведь даже самая крепкая металлическая конструкция обладает свойством пластичности, и в этом залог ее устойчивости. Абсолютно прочный каркас неминуемо разорвало бы от малейшей внутренней деформации, так как в нем возникло бы колоссальное напряжение.

Настойчивые попытки создать законченную теорию, абсолютно невосприимчивую к внешним воздействиям (в первую очередь, к критике), неминуемо приведут к ее внутренней слабости.

Любая нетривиальная теория должна постоянно оставаться открытой, черпая силы извне для своего роста и укрепления внутренней структуры. Такой подход не даст ей «закостенеть», но и не позволит «расползтись», став чрезмерно аморфной.

Если смотреть шире, то всякая застывшая, т.е. абсолютно определенная система мышления неизбежно оказывается несовершенной, так как в ней содержатся либо противоречия, либо проблемы, для решения которых данной системы недостаточно ([5], с. 29).

Многие физики полагают, что прогресс физики должен привести к созданию объединенной теории — Urgleichung («Протоуравнение»), или, как мы ее уже назвали, Теории Всего. Если такая универсальная теория когда-нибудь будет сформулирована, она должна будет включать в себя динамическую неустойчивость и, таким образом, учитывать нарушение симметрии во времени, необратимость и вероятность. И тогда надежду на построение такой «теории всего», из которой можно было бы вывести полное описание физической реальности, придется оставить ([50], с. 210).

Физик Вальтер Тирринг по этому поводу писал: «Протоуравнение (если такая вещь вообще существует) должно потенциально содержать все возможные пути, которые могла бы избрать Вселенная, и, следовательно, множество “линий задержки”. Располагая таким уравнением, физика оказалась бы в ситуации, аналогичной той, которая создалась в математике около 1930г., когда Гедель показал, что математические конструкции могут быть непротиворечивыми и тем не менее содержать истинные утверждения, не выводимые в их рамках. Аналогично, “Протоуравнение” не будет противоречить опыту, в противном случае его следовало бы видоизменить, но оно далеко не будет определять все. По мере того как Вселенная эволюционирует, обстоятельства создают свои законы» (цит. по: [50], с. 210).

3

Итак, мы встали перед следующим выбором.

С одной стороны, необходимо взять что-то за основу, чтобы оттолкнуться в сторону дальнейших рассуждений. Но, с другой, постоянно помнить о том, что подобный выбор условен и не должен претендовать на абсолютную истинность.

«Не верь ничему, даже себе», — гласило первое предписание, начертанное на стене Института гармонического развития человека Г.И. Гурджиева ([20], с. 36).

Но, как слишком твердая конструкция даст трещину от внутреннего напряжения, так и слишком гибкая опора не выдержит внешнего давления. Чрезмерный агностицизм приведет нас к сомнению в том, что мы сомневаемся, сомневаясь в том что… и так до бесконечности.

Поэтому необходимо, словно по лезвию бритвы, ступать по извилистому пути, пролегающему между завышенной самоуверенностью и параноидальным недоверием. Необходимо идти, избегая драматических альтернатив, ведущих к отчуждению.

Возможно, только так мы приблизимся к тому просветленному состоянию, которое позволит воскликнуть нам, словно великому Лао-цзы… и замолчать: «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает» (цит. по: [26], с. 317). А Лао-цзы, надеюсь, знал, что говорил…

Обладай я его мудростью, быть может, и прекратил бы на этом свои рассуждения, поставил большую точку (или вопросительный знак?) и извинился за субъективные мысли, высказанные мною ранее.

Но, признавая философией не мудрость, а только любовь к мудрости, я позволю себе продолжить рассуждение.

4

С моей точки зрения, можно выделить два Мира: Мир внешний, существующий сам по себе, и Мир внутренний, существующий для нас и ради нас. Отличия между ними, пожалуй, значительнее, чем между луной и ее отражением в пруду.

Это то, что Роберт Уилсон называл соответственно эмической (субъективной) и этической (гипотетической) реальностями ([65]).

Когда я говорю «можно выделить два Мира», то ни в коей мере не имею в виду, что так оно и есть на самом деле. Как оно есть «на самом деле», мы не знаем, и узнать когда-либо вряд ли сможем. Конечно, нет той зримой границы, разделившей раз и навсегда Мир на внешний и внутренний. Но подобное условное разделение способно, на мой взгляд, частично компенсировать множество противоречий, возникающих при попытке разобраться в «упорной тайне: что же такое Бытие?»

Различные научные и философские школы (включая, в первую очередь, реализм и идеализм) по-разному трактуют роль этих Миров. Впрочем, любые попытки приуменьшить роль одного из них или смешать их в одно целое неминуемо приводят к излишним противоречиям.

Напомню, что реализм получил основу, в первую очередь, с работ Аристотеля, развившего идеи Демокрита. Аристотель полагал реально существующими сами вещи, а также их сочетание в мире. Человек же для него — всего-навсего одна их таких вещей, частичка Вселенной. Его тезис «если бы не было ощущаемого, то не было бы и ощущений» (цит. по: [33], с. 18) является, несомненно, материалистическим по сути.

Подобный подход нашел широкое распространение среди ученых-материалистов Нового времени. Доведенный до крайности, он принял форму «вульгарного механицизма» XIX века. Примечательно, что один из первых представителей этого направления, французский врач и философ Ламетри назвал свою основную работу «Человек — машина».

С другой стороны, идеализм, на который намекал Платон, и который позднее с легкой руки Декартабыл развит Лейбницем и получил свое логическое завершение у Беркли и Юма, — этот философский идеализм полагает первичной реальностью человека и только его. Идеализм признает наличие только двух субстанций — Разума и Мысли. Нет материи — есть Идея.

Крайностью идеализма является солипсизм — предположение о том, что реальны только вы один, а все окружающие вас люди — просто иллюзия, образы, не способные мыслить, т.е. не обладающие собственным внутренним миром. Фихте был, пожалуй, самым последовательным приверженцем этого направления.

Но «из двух основных данных — существования сознания в нас и мира вне нас — непосредственно вытекает совершенно ясное для нашего обычного сознания разделение всего, что мы знаем, на субъективное и объективное»([66], с. 13).

Хорошо это или плохо, но такое разделение свойственно нашему обычному сознанию.

Внешний Мир — это та «Глубокая Объективная Реальность», которая, возможно, существует «где-то там» независимо от нашего с вами знания о ней. А возможно, и нет. Этого мы наверняка не знаем. Мы способны как-то вступать с ней в контакт (или считать, что вступили), можем пытаться изучать ее, способны строить любые теории, объясняющие ее устройство, — но, в любом случае, все, что мы получим, в итоге будет уже далеко не та Реальность.

Один из основных постулатов немецкого философа Шопенгауэра состоял в следующем. Мир, каким он предстает перед нами с видимой стороны, есть субъективный мир нашего собственного воображения. Мы не можем знать ни земли, ни солнца: нам даны лишь глаз, видящий солнце, да рука, осязающая землю ([31], с. 12).

Можно, конечно, предположить, что нет никакой внешней реальности вовсе, как считает большинство идеалистов. Но цена, которую мы будем вынуждены заплатить за такой шаг (необходимость рассматривать вместо реальности Идею), не оправдывает, на мой взгляд, подобный подход.

С другой стороны, любые попытки реалистов наделить этот Мир цветом и запахом, равно как и пространством и временем, вызваны как раз желанием рассказать про свой внутренний индивидуальный Мир. Вот в нем действительно есть место для цвета, вкуса, пространственно-временного континуума, для добра и зла. В нем есть место для всего этого, ибо именно из этих категорий он, по существу, и состоит.

А внешний Мир, словно Атман, «беззвучен, неосязаем, лишен образа, не гибнет, а также лишен вкуса, вечен, лишен запаха, без начала, без конца, превыше великого, постоянен…» (цит. Катха-упанишада, 1.3:15 по: [18], c. 33).

Шредингера (на мировоззрение которого, как было сказано, большое влияние оказало учение Упанишад) это приводило к изумлению, возникающему каждый раз, «когда выясняется, что наша картина мира “лишена цвета, холодна и нема”. Цвет и звук, тепло и холод являются нашими непосредственными ощущениями; неудивительно, что их не хватает в модели мира, из которого удалена наша собственная ментальная персона» ([77], с. 39).

Впрочем, дикарь, привыкший полагать, что отражение луны в воде и есть сама Луна, будет изумлен не меньше, узнав, что «настоящая» луна лишена такого свойства, как влажность, или, например, способности покрываться рябью. Но та, «другая», неизведанная трансцендентная луна, хотя и лишена таких свойств, все равно способна проявить себя в еще более богатом качестве. Главное — уметь эти свойства проявить.

«Мир не соткан из света, цвета, вибраций, которые воспринимаются вибрационной или слуховой чувствительностью, тепла, холода, — писал Леонтьев А.Н. — Он имеет еще свои характеристики и выступает в этом качестве, в этих свойствах, в так называемых модальностях, лишь в процессе познания этого мира и через эти модальности, но без них. То есть не как комплексы ощущений, а как действительность, передающая себя, говорящая о себе, по отношению к человеку или высшим животным, на языке этих сенсорных модальностей» ([33], с. 142).

Изучая объект, мы приближаемся к его трансцендентности все ближе и ближе. Но ни отражение луны в озере, ни ее образ в небе, ни ее вид, открывающийся астронавту, ступившему на ее пыльную поверхность, — не есть Луна в полном смысле этого слова.

5

Можно говорить об относительно неизменном объективном Мире и о его образах, формируемых в сознании субъектов, его созерцающих. Иными словами, есть пейзаж, а есть его вид с определенного ракурса. Причем, с такой точки зрения, пейзаж один, а наблюдателей много. Но с другой, — каждый наблюдатель, в свою очередь, представляет часть другого пейзажа. Если мы не будем претендовать на уникальность человека во Вселенной, то получим множество различных субъективных Миров повсюду: внутренний Мир собаки, черепахи, бабочки и инопланетянина в далеком созвездии.

Однако человечеству свойственно ставить себя и свое мировоззрение на вершину Вселенской иерархии. Наделяя Мир лишь теми свойствами, которые (в силу нашей специфики и ограниченности) способны воспринять, мы требуем того же и от всех окружающих нас наблюдателей живой природы.

Множество преданий, сказок и легенд описывают всех животных без исключения видящих, как мы, думающих, как мы, интерпретирующих Мир, как мы. Подобный подход к психике животных, основанный на приписывании им особенностей человеческой психики, носит научное название антропоморфизм [33]. Но, по большому счету, это самый натуральный человеческий шовинизм…

Канадский писатель Эрнест Сетон-Томпсон был, пожалуй, первым, кто попытался художественно описать жизнь животных их глазами, а не глазами людей, наряженных в животные шкуры.

Внутренний мир аборигена очень не похож на наш, а, следовательно, и его восприятие действительности отличается от нашего. Чего же тогда требовать от животного или, тем более, от насекомого?

Маугли или Тарзан никогда не смогли бы нормально жить в человеческом обществе. Ибо «нормальной» жизнью, с точки зрения волков или обезьян, ее назвать очень сложно. Она не лучше и не хуже — она другая.

Для глубоководных слепых рыб, для летучих мышей, ориентирующихся при помощи ультразвука, для насекомых, воспринимающих ультрафиолетовые лучи, — Мир представляется совершенно по-разному. Каждый ощущает лишь маленькую его частичку, строя свой узкий «туннель реальности». Благодаря ограниченному набору рецепторов и клеток головного мозга, мы воспринимаем не всю Реальность (есть она или нет), а только интерпретируем получаемые сигналы. Внутри каждого из этих мирков можно построить свою эстетику (очень различную для каждого), биологию (в чем-то похожую) или физику (весьма одинаковую).

6

Интересным с такой точки зрения становится нескончаемый спор о существовании внеземной цивилизации.

Лично мне наиболее сложным этапом представляется процесс непосредственного контакта с представителями другого разума, найдись они. Подавляющее большинство популярной фантастики требует от инопланетян слишком много человеческого.

Вероятность зарождения жизни (в широком смысле этого слова) вблизи нашей планеты действительно очень мала. Но вероятность того, что даже схожие биологические процессы развития привели к появлению существ, схожих с нами в моральном и этическом плане, исчезающе равна нулю.

Наивно ждать, когда с неба прилетят инопланетяне, как две капли воды похожие на нас. Более правдоподобным оказалось бы существование другой жизни, бурлящей вокруг нас, но столь непохожей на наши представления о ней, что необходимо затратить весьма ощутимые усилия, чтобы научиться замечать ее проявления.

По словам одного из наиболее противоречивых психиатров XX века Тимоти Лири, в «обычном (материалистическом) состоянии сознания нас можно сравнить с человеком, который пассивно сидит перед телевизором, жалуется, что показывают чепуху, но вынужден “терпеть”, потому что ничего не может сделать. В экзистенциальном состоянии сознания мы берем на себя ответственность за переключение каналов и обнаруживаем, что у нас есть выбор смотреть то, что нам нравится. Настройка освещает лишь выделенный фрагмент бытия, но никак не все бытие» ([65], с. 227).

Роберт Уилсон добавляет: «Человек начинает понимать, что “есть” по меньшей мере два типа сознания… В “обычном” состоянии сознания, или состоянии гипноза, мы принимаем наши модели за “реальную” вселенную. Мы выступаем модельными монотеистами, фундаменталистами и механическими роботами с пассивным механическим восприятием… Оставаясь пассивными роботами, мы ощущаем себя “рабами” “реальной” вселенной, которая с жестокой безличностью творит с нами что угодно… В другом состоянии сознания, экзистенциально-гуманистическом, мы выступаем агностиками, прекрасно осознавая, что наши модели сконструированы нашим умом. В этом состоянии сознания наше восприятие активно. Мы рассматриваем мир с позиций модельного релятивизма, новаторства и активного творчества… Мы сознательно стремимся как можно меньше редактировать и как можно точнее настраиваться, мы специально выискиваем явления, которые не вписываются в нашу сегодняшнюю модель, чтобы они помогли нам сконструировать новую улучшенную модель в будущем. “Реальная” вселенная нас не подавляет, поскольку мы всегда помним, что это лингвистическая конструкция, которую можно быстро усовершенствовать» ([65], сс. 226-227).

Или, чуть иными словами, «существует диалектическая зависимость между уровнем сознания и степенью совершенства окружающего мира, поскольку можно утверждать в равной мере, что человек формирует окружающий себя мир, и, в свою очередь, окружающий мир (как надсистема) формирует условия преображения человека и его последующего перехода на качественно новый уровень творчества» ([47], с. 10).

Итак, если мы пытаемся рассуждать не о сугубо прагматических с точки зрения человечества вещах, а о сферах более высокого порядка, то обязаны умерить свою гордыню и оставить нескромные посягательства на титул «венца Природы».

7

Возможно, разделение Мира на внешний и внутренний, как и любое произвольное разделение, является пагубным. Действительно, «эта внутренняя раздробленность отражает наш взгляд на “внешний” мир, который мы воспринимаем как множество отдельных вещей и событий. К природной среде относятся так, как если бы она состояла из независимых частей, используемых группами людей с различными интересами. Раздробленность распространяется и на общество, которое мы делим на нации, расы, религиозные и политические группировки. Уверенность в том, что все эти осколки — в нас самих, в нашей окружающей среде и в обществе — действительно не связаны между собой, можно рассматривать как основную причину целого ряда социальных, экологических и культурных кризисов современности» ([26], с. 28).

Не секрет, что «в отличие от западных механистических воззрений, восточное видение мира органично: восточные мистики смотрят на все чувственно воспринимаемые предметы и явления как на различные взаимосвязанные аспекты единой высшей реальности. Наше стремление разделить мир на отдельные самостоятельные вещи и чувствовать себя как изолированное эго буддисты могли бы рассматривать как иллюзию, порожденную нашим оценивающим, анализирующим сознанием, и обозначить термином авидья (невежество); этот термин употребляется по отношению к беспокойному состоянию ума, которое следует преодолеть» ([26], с. 28). «Когда сознание беспокойно, возникает множественность вещей; когда сознание обретает покой, множественность исчезает» (цит. по: [26], с. 29).

Но наука представляет собой единое целое. Ее разделение на отдельные области обусловлено не столько природой объектов, сколько ограниченностью способностей человеческого познания ([57], с. 12). В действительности, как писал физик Макс Планк, «существует непрерывная цепь от физики к химии, через биологию и антропологию к социальным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу» (цит по: [57], с. 12).

Однако, наше сознание в обычном своем состоянии не способно мыслить не раздробленно. Мы привыкли воспринимать окружающие явления лишь в постоянном сравнении с другими, при их постоянной дифференциации. И вряд ли мы способны избежать того или иного разделения, когда пытаемся выразить и, тем более, передать свои мысли посредством печатной буквы или разговорного слова.

Мое разделение Мира на внешний и внутренний — это неизбежное зло подобного изложения своей картины Мира. Но зло, на мой взгляд, минимальное. Без этого разделения я вряд ли вообще бы смог изложить свою позицию видения.

8

И, конечно же, все вышесказанное, в свою очередь, является лишь очередным субъективным взглядом на Мир. Это одна из интерпретаций Мира, но не сам Мир. «Карта — это не территория», — говорил семантик Альфред Кожибский (цит. по: [63], с. 9). Я представляю Вашему вниманию, если так можно выразиться, интерпретацию интерпретации.

Подобный взгляд (я назвал бы его «философский скептицизм» [3] или «модельный агностицизм» [65]) не нов, как впрочем, и большинство других взглядов, включая реализм и идеализм.

Не скажу, что это есть аurea mediocritas — вечно желанная золотая середина, ибо любая интерпретация Мира бесценна, а в целостной картине Мироздания вряд ли существует понятие «середина» или «край». Но мне подобный подход интуитивно ближе. Он представляется экономически предпочтительным при попытке объяснить наблюдаемые явления.

Шредингер подразумевал под этим «гипотезу реального мира», который нас окружает, т.е. определенное упрощение, «которое мы приняли с целью решения бесконечно сложной задачи природы. Не обладая о ней знаниями и не имея строгой систематизации предмета, мы исключаем Субъект Познания из области природы, которую стремимся понять. Мы собственной персоной отступаем на шаг назад, входя в роль внешнего наблюдателя, не являющегося частью мира, который благодаря этой самой процедуре становится объективным миром» ([77], с. 38).

Дзэнские учителя любили задавать своим ученикам следующую задачу: «Кто тот Мастер, что раскрашивает траву в зеленый цвет?» ([59], с. 36). Ни внешний Мир, ни даже наши глаза не знают о таком чудесном явлении. Зеленая трава «растет» внутри нас. Только там ее можно обнаружить.

Но кто же все-таки поместил ее туда и раскрасил? Кто тот Мастер?

9

Строительство внутреннего Мира происходит постоянно. Мы сами — внутренний Мир, и мы каждый день достраиваем себя. (Не для этого ли люди строят театры, чтобы потом строить внутри себя способность воспринимать и наслаждаться прекрасным?)

Как писал Норберт Винер (который, кстати, был весьма разносторонним специалистом): «Художнику или музыканту гораздо легче прилечь внимание рядового читателя, чем математику. Легче хотя бы потому, что большинство людей, независимо от того, занимаются ли они сами художественным творчеством или нет, считают, что некоторая осведомленность в вопросах искусства является признаком общей культуры… Большинство так называемых культурных людей, не связанных с математикой по роду своих занятий, считает совершенно допустимым не иметь об этой науке ни малейшего представления. Математика для них — нечто в высшей степени скучное, сухое и отвлеченное… Едва ли кто-нибудь из нематематиков в состоянии освоиться с мыслью, что цифры могут представлять собой культурную и эстетическую ценность или иметь какое-нибудь отношение к таким понятиям, как красота, сила, вдохновение» ([14], с. 56). Ведь «чтобы составить хотя бы отдаленное представление о содержании той или иной математической работы и решить, нравится она ему или нет, любитель математики должен обладать достаточно высокой специальной подготовкой, без которой он просто лишен возможности воспринимать что бы то ни было, хотя бы даже и совершенно пассивно» ([14], с. 56).

Психиатр Станислав Гроф, исследуя холотропные состояния человека, писал: «…бытие, человеческая жизнь и мир вокруг нас открываются нам как фантастическое приключение сознания, удивительно сложная и замысловатая космическая драма… Индуистские писания называют эту божественную игру Вселенной лилой и говорят о том, что материальная реальность, какой мы ее воспринимаем в повседневной жизни, есть порождение великой космической иллюзии, или майи» ([18], c. 68).

Идет постройка собственного театра. Театра, призванного дать очередную вариацию грандиозного Вселенского спектакля в миниатюре.

Строительным материалом является как раз тот другой, чужой нам внешний Мир. Из бесформенной и бесцветной массы мы по крупинке выстраиваем порой изящные, а порой и уродливые конструкции. Словно из груды прозрачных стеклышек, мы создаем уникальную призму, проходя сквозь которую, невидимый свет начинает играть и танцевать в уникальном цветовом танце.

Шри Раджниш так описывал майю: «…нечто либо реально, либо оно иллюзорно. Майя как раз между ними двумя: она выглядит реальной, но она не реальна. Она кажется реальной, но она не реальна… нет слова, которое точно передает майю. И это слово было переведено как иллюзия; но иллюзия — слово неподходящее. Иллюзия не существует. Существует реальность. Майя как раз между ними — она почти существует. Обратимся к повседневной деятельности: ее можно принять за реальность. И только в высшем смысле, с вершины вашего озарения, она становится нереальной, иллюзорной… Это не сновидение в том смысле, как вы знаете сны; потому слово майя должно быть сохранено непереведенным, ведь майя не означает сон» ([41], с. 201).

10

Существует одна старинная дзэнская притча о китайском мастере Хогене, жившем в маленьком храме в деревне ([53], с. 292):

• Однажды четыре странствующих монаха попросили его разрешить им разжечь костер и обогреться.
  Когда они устроили костер, Хоген услышал, что они спорят об объективности и субъективности. Он присоединился к ним и сказал: «Вот большой камень. Как вы считаете, находится он внутри или вне нашего сознания?»
  Один из монахов ответил: «С буддистской точки зрения всякая вещь является воплощением сознания, так что по-моему, камень находится внутри сознания».
  «Твоя голова, должно быть очень тяжелая, – сказал Хоген, – если ты таскаешь в своем сознании такие камни».

Содержимое нашего внутреннего Мира нематериально по сути (если считать внешний Мир в том или ином смысле материальным), хотя и несомненно опирается на определенные «материальные» процессы. Так солнце может отразиться в россыпи маленьких капелек воды, и они при этом не станут более тяжелыми.

Сеть пронизывающих друг друга вещей и событий изображается в «Аватамсака-сутре» как метафорическая сеть Индры — огромная сеть из драгоценностей, нависающая над дворцом бога Индры. По словам сэра Чарльза Элиота: «В небесах Индры, как рассказывают, есть жемчужная сеть, и жемчужины эти расположены таким образом, что, посмотрев на одну из них, узришь в отражении на ее поверхности все остальные. Точно так же любой предмет в этом мире не просто является самим собой но и оказывается связанным с любым другим предметом и воистину является всем остальным миром» (цит. по: [26], с. 312).

11

Новорожденный малыш способен различать контрасты: громкое или тихое, яркое или темное, горькое или сладкое. Но его внутренний Мир еще слишком беден, чтобы содержать в себе многочисленные оттенки. Зато он обладает удивительным свойством пластичности, способностью быстро и податливо адаптироваться к окружающей среде. Благодаря стараниям окружающих его внутренний Мир стремительно обогащается.

Постепенно он заселяется другими людьми. Точнее, их образами. Конечно, эти образы очень поверхностны. Более того, они не только неполны, они вдобавок искажены нашими фантазиями. Но другого способа познать окружающий Мир у нас нет.

Так, Мейстер Экхартпишет: «Каждый раз, когда силы души соприкасаются с творениями, они получают сотворенные образы и подобия этих творений и впитывают их. Таким образом душа познает творения. Творения не могут ближе этого подойти к душе, и душа не может приблизиться к творениям иначе, чем через сознательное восприятие образов. И именно через наличие образа душа приближается к сотворенному миру, так как образ — это То, что душа создает своими собственными силами. Хочет ли душа действительно знать сущность камня, лошади, человека? Она формирует образ» (цит. по: [3], с. 21).

Вспомним, как удивился Маленький принц, увидев сад цветов, столь похожих на его розу [1]:

• – Кто вы? – спросил он, пораженный.
  – Мы – розы, – отвечали розы.
  – Вот как… – промолвил Маленький принц. И почувствовал себя очень-очень несчастным. Его красавица говорила ему, что подобных ей нет во всей вселенной. И вот перед ним пять тысяч точно таких же цветов в одном только саду!
  А потом он подумал: «Я-то воображал, что владею единственным в мире цветком, какого больше ни у кого и нигде нет, а это была самая обыкновенная роза».

И только мудрый Лис объяснил ему, чем единственная роза отличается от множества других обыкновенных [1]:

• Тогда Маленький принц пошел взглянуть на розы вновь.
  – Вы ничуть не похожи на мою розу, – сказал он им. – Вы еще ничто. Никто вас не приручил, и вы никого не приручили. Таким был прежде мой Лис. Он ничем не отличался от ста тысяч других лисиц. Но я с ним подружился, и теперь он – единственный в целом свете.
  Розы очень смутились.
  – Вы красивые, но пустые, – продолжал Маленький принц. – Ради вас не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже всех вас. Ведь это ее, а не вас я поливал каждый день. Ее, а не вас накрывал стеклянным колпаком. Ее загораживал ширмой, оберегая от ветра. Для нее убивал гусениц, только двух или трех оставил, чтобы вывелись бабочки. Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она – моя.

Мы любим именно образы. Приручать — значит участвовать в таинстве рождения нового образа. Приручить — значит стать его обладателем.

Казалось бы, ничего не значащая «виртуальная» смерть электронной игрушки тамагочи может обернуться настоящей душевной трагедией для человека, внутри которого при этом умер «живой» образ питомца.

Но внутренние миры других людей навсегда остаются для нас загадками. Мы вынуждены прожить свою жизнь в «радикальном одиночестве», по выражению великого испанского философа Хосе Ортега-и-Гассет. Ведь чтобы узнать внутренний Мир другого, необходимо, по крайней мере, перевоплотиться в него, стать им полностью. Но тогда это будем уже не мы. Поэтому мы вынуждены иметь дело не с самими людьми — в полном смысле этого слова — а с их копиями, существующими у нас в голове. Как писал основатель аналитической психологии Карл Юнг: «Природа не только аристократична, она еще и эзотерична. И все же человека с головой это не заставит хранить в тайне то, что ему известно, ибо, по крайней мере, одно он понимает даже слишком хорошо: тайну душевного развития невозможно выдать при всем желании, просто потому, что развитие есть вопрос собственных возможностей каждого конкретного человека» ([13], с. 188).

Не только чужой человек, но и любая вещь из внешнего Мира сама по себе не интересна нам, ибо, не обладая индивидуальностью, незаметна нашему взору во мраке небытия. Лишь бытие нашего внутреннего Мира освещено ярким светом сознания.

12

Но постройка театра и дальнейшие представления в нем — не самоцель. Мы освещаем сцену внутренним светом сознания не ради праздного любопытства. Мы разыгрываем мысленный спектакль, чтобы не затеряться и не погибнуть в темном неведомом Мире.

Как писал Ортега: «Человек мыслит не потому, что ему дан разум. Все проще: у человека нет иного выхода. Он обречен жить в мире, самоотверженно прокладывая себе путь, упорядочивая свою психическую деятельность в форме мышления» ([40], с. 493). Ведь «мы живем не для того, чтобы думать, а, наоборот, думаем, чтобы жить» ([40], с. 493).

Наша внутренняя действительность может быть во многом вымышленной. Но мы вынуждены жить еще и в действительности внешней. Поэтому между этими двумя видами Мира должна наблюдаться определенная взаимосвязь или, как говорят математики, должен существовать изоморфизм.

Конечно, о полном соответствии не может быть и речи. Каждый театр окрашен в собственные тона и окутан плотной пеленой фантазий. Но рано или поздно дисбаланс между внешней реальностью и внутренним представлением даст о себе знать. Тогда человек оказывается перед выбором: либо корректировать свою модель мира, либо сам Мир.

Лейбниц определял мозг как «некий конструкт, создаваемый в результате подтверждения или опровержения выдвигаемых нами гипотез относительно так называемого объективного мира» (цит. по: [31], с. 13). И мы не только творим с помощью наших чувств эту действительность — мы так же творим новую действительность в своем искусстве ([31], с. 13).

13

• Представь себе людей, живущих в подземной пещере. Предположи, что эти люди с детства прикованы цепями к стене так, что они не могут повернуть головы, и видят только перед собой. Представь себе на стене, над головами прикованных людей, в глубине пещеры огонь и между огнем и узниками дорогу, отделенную невысоким парапетом, подобным ширмам, за которыми проделывают свои удивительные штуки бродячие фокусники. Представь себе, что по этой дороге идут люди и несут, подняв над своими головами, различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого рода. И некоторые из идущих говорят, а другие молчат.

Это отрывок «Диалог о пещере» в VII книге «Республика» Платона (цит. по: [66], с. 130).

А ниже текст одной из моих любимых песен Константина Кинчева «Театр теней».

• В театре теней сегодня темно,
  Театр сегодня пуст.
  Ночные птицы легли на крыло,
  Выбрав верный курс.
  
  Стены да, пожалуй, бархат портьер
  Еще пока помнят свой грим.
  Город накрыла ночь,
  Снами задув огни.
  
  Скрип половиц за упокой.
  Лишь время сквозь щели сочится луной.
  Лиц не видно, виден лишь дым
  За искрами папирос.
  
  Квадрат окна дробится в круг,
  Чуть-чуть — и вдруг слышишь —
  Хранитель хоровода рук шепчет слова.
  Я повторяю за ним.
  
  Дух огня, начни игру,
  Нам не начать без тебя!
  В алых языках ритуального танца
  Закружи гостей.
  
  Взойди над прахом ветхих знамен!
  Взойди мечем похорон!
  Мы здесь, мы ждем сигнал,
  Сигнал к началу дня!
  
  Распиши горизонт
  Кострами новых зарниц!
  Вскрой душное небо
  Скальпелем утренних птиц!
  
  Театр начинает жить,
  Лишь только свет отбросит новую тень…

14

Наш внутренний Мир — это маленький театр одного зрителя с крошечной сценой, на которой картонные фигурки разворачивают захватывающее представление. Здесь кругом одни декорации. Но декорации, которые можно увидеть, ощутить, изменить. Мы вольны раскрасить их в любой цвет: от пессимистично-черного до играющего всеми цветами радуги ярко-оптимистичного. Мы можем пригласить (или придумать) кучу веселых или, напротив, грустных героев.

И хотя каждый из нас — полновластный хозяин своего внутреннего Мира, многое в нем не от нас. Когда мы были маленькими и несмышлеными, в его обустройстве нам помогали наши родные и близкие. И до сих пор многое мы продолжаем делать, как они. Их роль в благоустройстве нашего театра трудно переоценить. Но правда в том, что слишком много бесполезных декораций нам осталось по наследству.

Не исследованные нами подвалы забиты ящиками с кучей кукол всех сортов и мастей. Тут царит полумрак бессознательного. Здесь можно обнаружить вечные архетипы Карла Юнга и услышать могучий зов предков Джека Лондона.

В любом театре мы обнаружим груду пыльных героев, кочующих из поколения в поколение. Мало людей вспомнит, кто пригласил этих кукол, и в чем заключается их роль. Но правда и в том, что они до сих пор шепчут нам чужие мысли, заставляя верить в то, что театр управляется вовсе не нами. Внушают, что они — эти зачастую дурно пахнущие истуканы — должны в будущем поселиться внутри мира и наших детей.

Основатель онтопсихологии Антонио Менегетти анализирует: «Окружающее пространство малышу создает семья, учитывающая при этом собственные запросы, а не потребности семени, или ребенка.

Затем свою лепту в формирование молодого человека вносит общество, которое наделяет субъекта языком, культурой, религией — всем необходимым себе самому. Социальное воспитание призвано создать из отдельного человека функциональный обществу элемент. Обществу нужен гражданин, работающий на него, а его внутренний мир социальную систему ничуть не волнует. Общество интересует только гражданин, исполняющий социальную функцию. Таким образом, сначала семья, а потом и общество лепят из человека то, что им необходимо. Если индивид отказывается приспособиться, то подвергается насилию: для этой цели созданы тюрьмы, полиция, суды и тому подобные заведения.

После двадцати трех лет человек продолжает зарастать, причем в геометрической прогрессии, всем тем, что было посеяно ранее, но само семя атрофируется, и процесс его роста полностью прекращается. Атрофия семени сопровождается гипертрофированным использованием информации, заложенной семьей и обществом» ([35], сс. 87-88).

15

У Арсан Эммануэль есть глубоко философское произведение «Эммануэль с головы до пят». Ниже я привожу небольшой отрывок «Наследство» ([4], сс. 238-243) в форме диалога (я бы сказал, автодиалога), который, на мой взгляд, прекрасно дополняет только что затронутую проблему. Параллельно с ним приведу несколько замечаний Менегетти из его работы «Женщина третьего тысячелетия» [35]:

• – Эммануэль, почему у тебя нет детей?
  – Потому что я не принесу им пользы.
  – Кто помешал бы тебе дарить им хотя бы радость?
  – Весь мир. Я живу не на забытом Богом острове. И я не хотела бы там жить.
  – Даже если б ты была со своими детьми?
  – Меньше всего мне бы хотелось этого! Дети, живущие только с матерью, не научатся быть взрослыми. Они научатся быть старыми.
  – Если бы у тебя были дети, ты не хотела бы их воспитывать, чтобы они стали похожими на тебя? Разве тебе было бы приятнее, если бы они походили на других?
  – Я хотела бы, чтобы они не походили ни на меня, ни на кого-либо другого.
  – Разве ты не счастлива, что ты такая, какая есть?
  – Да, но я не хотела бы видеть в своих детях подобие себя. Наш мир, может быть, потому становится все скучнее, что его обитатели только и делают, что подражают друг другу – без всякой фантазии, бессмысленно… Ничто не доставляет нашему современнику больше радости, чем гордо заявить: «Я такой же как… Я делаю это так же как...» Мы живем во времена «так же как»…

«Природный порядок предполагает появление человеческого индивида на свет от другого индивида, состоящего в отношениях “мужчина-женщина”, то есть человек рождается уже внутри группы. Малыш приходит в мир от взаимосвязи индивидов и обретает свою идентичность, сперва биологическую, затем физиологическую и психологическую согласно стилю идентичности взрослых людей (одного, двоих или целой группы), которые породили ребенка, а затем сформировали структуру его поведения и познания по собственному образу и подобию.

К сожалению, все дети в этом мире воспитываются по образу и подобию своих родителей, и никогда — с позиций бытийной потребности их собственной духовной идентичности, чем и объясняются все наши беды» ([35], с. 127).

• — Надо ли предать забвению все, что мы знаем? Отказаться от того, что любим?
  — Жизнь в обществе так долго держала нас в тисках условностей, что мы можем и не надеяться избавиться от своих приобретенных рефлексов и идей-фикс. Эта планета оставляет возможность изменений только еще не родившимся детям. Но только в том случае, если мы не будем навязывать им свое воспитание. Их будущая молодость не должна происходить из нашей старости… Наше воспитание, к сожалению, препятствует необходимым изменениям. Мы не учим своих детей жить дальше, а заставляем их еще глубже поверить в наши ложные ценности, в наши вожделения, злобу, страх, кошмары…

«Взрослые временно служат ребенку. К двенадцати-тринадцати годам он становится физиологически самодостаточным, обретая необходимую зрелость для удовлетворения своих элементарных потребностей в еде, тепле и т.д…

На практике доказано, что дети, оказавшись в этом возрасте в свободной и естественной среде, не только прекрасно выживают, но и удовлетворяют большинство потребностей своей жизни. В этом убеждают устои, характерные для мест обитания естественных сообществ, в которых главенствуют инстинкты.

Как только ребенок становится физиологически самодостаточным, семье следовало бы исчезнуть. Он уже вырос, способен сам о себе позаботиться, достаточно силен, знаком с правилами игры для обеспечения себя пропитанием, может снабдить себя и доселе неизвестными вещами, удовлетворить прежде неизвестные потребности, прибегая к уже имеющемуся опыту.

В действительности ребенок не только вплоть до этого возраста “бомбардируется” семейным окружением, но семья постепенно становится для него единственным государством, единственным Богом, непреложным законом: “семья — это все для меня, и горе тому, кто осмелится ее разрушить”…

Так формируются абсолютистские системы, оккупирующие сознание, и создаются условия для совершения, психического преступления, над ребенком семейным окружением.

То, как ребенок мыслит, смеется, играет, разговаривает, смотрит, ходит в школу, одевается, ухаживает за собой, — все попадает в жесткие рамки категорий или предустановленных логических правил поведения, ежедневно, ежеминутно закрепляемых дедушками, бабушками, тетями, дядями, то есть всеми родственниками» ([35], сс. 132-134).

• — Ни одно общество не сможет долго существовать без иллюзий. Мораль в принципе требует подавления воли.
  — Может ли человечество обрести бессмертие? Изучение материи показывает нам, что она в состоянии мифически предвидеть биологическую интеграцию времени… Оно доказывает, что порядок может стать лучшим только при условии своего полного освобождения: таким образом составные его части будут возвращены творящему гению, чтобы он мог его изменить по своему усмотрению. Если жизнь продуцирует самый сложный и действующий порядок космоса, то потому, что он постоянно контролируется и постоянно пересматривается. Кто его контролирует? Смерть! Смерть ставит развитие жизни на службу другим целям. Бессмертная жизнь была бы бессмысленной. Если бы наши клетки могли существовать раздельно, они бы, наверно, обрели бессмертие, но были бы они от этого ценнее нас? Мы умираем, потому что мы интеллигентнее их…

«За двенадцать-пятнадцать лет своей жизни ребенок полностью срастается с психологией “человека в футляре”, вписываясь в определенную схему. Так выстраивается общая схема тематической избирательности субъекта. Можно сказать, что субъект, окончательно сложившись в эти годы, больше никогда не изменится и всегда будет таким. Даже прожив еще двадцать, сорок или семьдесят лет, он останется прежним, поскольку уже выкристаллизован, стандартизирован: семья определила и зафиксировала категории существования. Под “семьей” здесь понимается группа, служащая ориентиром для ребенка: это может быть кибуц или просто учитель, или священник. Это — стабильная группа-ориентир, в которой ребенок живет до определенного возраста» ([35], сс. 132-134).

• – Значит, родители должны молчать?
  – Конечно!
  – Тогда кто же возьмет на себя миссию передавать наследие человечества грядущим поколениям?..
  – Это наследие прекрасно передается и без нашей помощи! И не нуждается в наших глупых комментариях! Искусство рассказывает о нашей жизни лучше, чем мы ее проживаем. Дети узнают о достижениях человечества не со слов взрослых: они познают все сами, с широко раскрытыми глазами и пытливым умом, прикасаясь к бессмертным творениям, созданным этим человечеством. Давайте дадим возможность этим любопытным детям разглядывать статуи, оставим их играть с картинами, со скрипками и кларнетами, садами и городами, улицами и огнями! Пусть они слушают истории, в которых мы все пытались играть какие-то роли. И пусть поют песни, рожденные нашей надеждой.
  – Значит, мы не должны ничего скрывать от детей?
  – Отнюдь: наши памятники мертвым и богам, наши песни о войне и печали… Но не будем слишком оберегать их. Они должны узнать все, что служит любви! Дети, от которых скрывают прекрасное и которым не позволяют прикоснуться к доброму, отрицают мир и видят кругом одно только зло.
  – Значит, их не надо защищать от того, что общество называет неприличным?
  – Общество стремится оберегать детей, стариков и женщин. Оно изолирует их в возрастные и половые группы. И в конце концов оно их исключает. Дети, старики и женщины не нуждаются в защитниках – им нужны любовники!

«Общество пропитано семьей; ключом, открывающим доступ ко всему, является “семья”. Нельзя снять какой угодно фильм, запрещено свободно заниматься любовью, изменять — ничего нельзя, потому что надо всем нависает грозная тень семьи. Реальность личности сегодня отодвинута на задний план. Жизни нужен индивид, а обществу — семья, причем не естественная семья, а социально предустановленная, которая могла бы служить фундаментом системы: юридической, политической, правоохранительной, педагогической, школьной, медицинской и т.д.

Те же судьи, разбираясь в бесконечных проблемах, чувствуют себя “заменителями” отца и матери. Какого отца и какой матери? Жрец правосудия играет отца — такого, каким ему “надлежит быть”, то есть, проводя расследование ради “спасения”, судья руководствуется исключительно социально-культурными схемами» ([35], сс. 132-134).

• – Тогда ты не права, говоря, что ничем не можешь быть полезна своим детям, Эммануэль! Ты можешь показать им пример любви.
  – Я не верю в пользу примеров и даже в пользу проповедей своих идей.
  – В этом ты права! Наши проповеди всегда были лучше нас самих. Мы – мужчины и женщины – со дня сотворения мира не были ни счастливыми, ни справедливыми, ни храбрыми, ни умными, мы не обладали вкусом, но мы всегда были готовы проповедовать идеи счастья, добросердечия, великодушия, объективности, свободы и красоты…
  – Вот видишь! Произведения искусства, мечты, машины, геометрия, идеи – это же все богатое наследство, которого больше чем достаточно для счастливой жизни наших детей!