Глава 1. A vol d’oiseau

Мы построили прекрасное и величественное здание науки.

Высоко в небо возносятся его ажурные языковые конструкции.

Но бросьте взгляд в пространство между опорами,

арками, покрытиями: он уйдет в пустоту.

Вглядитесь внимательнее, и там, вдали, в черной глубине,

вы увидите чьи-то немигающие зеленые глаза.

Это смотрит на вас ТАЙНА.

Валентин Турчин. «Феномен науки» [61]

1

Желание людей построить всеобщую картину Мироздания привело, с одной стороны, к возникновению и развитию различных наук, но с другой — к непрекращающемуся спору их представителей. Огромные пласты знания, наработанные каждой из школ ученых и мыслителей, зачастую, в той или иной мере не согласовываются между собой, или даже противоречат друг другу.

Такие разногласия особенно обостряются при попытке не только описать окружающую действительность, а еще и объяснить ее. Иными словами, сказать не только как, но и почему.

«Однако некоторые философы, и даже ученые, недооценивают роль объяснения в науке. Для них основная цель научной теории заключается не в объяснении чего-либо, а в предсказании результатов экспериментов: все содержание теории заключено в формуле предсказания. Они считают, что теория может дать своим предсказаниям любое не противоречащее ей объяснение, а может и вовсе не давать такового до тех пор, пока ее предсказания верны» ([22], с. 10).

Увы, масса времени и энергии, расходуемая на выяснение, чья же теория вернее, тратится в большинстве случаев впустую. В споре, быть может, и рождается истина, но такой спор должен иметь характер, отличный от спора глухого со слепым.

Ультрасовременные научные дисциплины, создаваемые на стыке разнородных областей знания, сотни религий, тысячи направлений философии — все они претендуют на объяснение Всего-на-свете. Беда в том, что у каждого ученого, философа или мистика свой путь к поиску и обретению Истины. И каждый уверен, что только его путь единственно правильный. Как же не ошибиться и не уйти в другую сторону?

Большим пороком всех этих теорий и практик является, на мой взгляд, их чрезмерное рвение в поиске одной единственно верной Теории Всего. Желание найти эдакий край Земли, на обрыве которого можно без излишней скромности построить монумент «Первооткрывателю Последней Истины» и наслаждаться заслуженными лаврами на всю оставшуюся вечность, — это желание постоянно направляет искателей в далекие путешествия.

«Мы ограничены, — говорят они (и говорят здесь не от себя, а от всего человечества), — мы словно затерялись в дебрях и пустынях этого мира времени и случая, и все же у нас, как у заблудившихся животных или мигрирующих птиц, есть инстинкт дома… Мы ищем. Это факт. Мы ищем град, находящийся пока за пределами нашего зрения. Наша жизнь противоречит этой цели. Но даже и так, мы владеем уже чем-то от Бытия, даже в нашем недолгом поиске; ибо готовность к поиску — уже приобретение, пусть небогатое» (цит. по: [3], с. 37).

Тронувшись в путь с одного места, каждый из представителей различных школ желает поскорее добраться до заветного края, веря, что только его дорога приведет туда. Мы видим большую группу реалистов, направившихся на север, наблюдаем идеалистов все мастей, выбравших путь на юг, философов-скептиков, отправившихся к западу, замечаем шаманов и йогов, присмотревших дорогу на восток. С каждым шагом они все больше и больше отдаляются друг от друга в своем неустанном поиске.

Впрочем, по дороге их группы, быть может, не раз еще разделятся. Более радикальные решат двигаться чуть левее, ортодоксальная группа пойдет так же прямо, никуда не сворачивая, некоторые «еретики» попытаются совместить чужеродные пути, выбрав и не север, и не запад, а что-то северо-западное. Будут и те, кто, разочаровавшись, вернутся назад, дабы последовать за другими, либо уныло заявить, что нет никакой Истины вообще…

Каждый столкнется с разными преградами и испытаниями, и каждый по-своему изучит этот Мир. Для кого-то он будет холодным, как льды Арктики, для кого-то — знойным, словно солнце в пустыне.

«Мир — это вечный порядок. Он состоит из кристаллов льда!» — воскликнет один.

«Мир — это горы песка. Это вечное движение песчинок», — решит другой.

«Нет, Мир — это энергия океана. Незримая энергия, пульсирующая волнами…» — устало возразит третий.

Но путь их еще не закончился, и пока они не могут доказать, что нашли окончательно то, что искали, тень сомнения будет проскальзывать в их душах.

Объявятся и те, кто предложат — видя, что все попытки тщетны — искать край внутри Земли! Их путь будет, пожалуй, самым тяжелым в непроглядной тьме земной коры. И мало кто решится отправиться с ними, не без основания опасаясь вместо края наткнуться на вечное пристанище ада.

Более привлекательной (но не менее опасной!) воспримется идея искать этот манящий край над Землей. Но не всем дано летать как птицам. И многие, а vol d’oiseau — с высоты птичьего полета — окинувшие взором вид вокруг себя; которым, несомненно, было что сказать, разбились, унеся попытку разгадать тайну Мироздания с собой.

Но сложно будет поверить всем этим смельчакам в то, что нет того края Земли, что символизирует конечную Истину.

«Истина есть! И не может лежать так далеко, чтобы мы не в силах были добраться до нее!» — воскликнут многие из них.

Пожалуй, они правы. И рано или поздно они обязательно отыщут ее, но изумятся при этом. Ибо, обойдя Земной шар вдоль и поперек, вернутся они туда, откуда начали свой трудный путь. Уйдя в противоположные стороны, они пришли к одному и тому же, но разными путями. «Если идти все прямо да прямо, далеко не уйдешь», — помнится, говорил Маленький принц [1].

Тогда, быть может, путники оценят мнение тех мистиков, которые вообще не покидали это место, считая, что оно (как, впрочем, и любое другое место) и есть тот самый Край Земли.

«Мы расстались много тысяч кальп назад, и все же мы не покидали друг друга ни на мгновенье. Мы стоим лицом друг к другу весь день, но никогда не встречались». Так сказал дзенский наставник Дайто, увидев императора Годайго, изучавшего дзэн (цит. по: [26], с. 54).

Фритьоф Капра часто проводил параллели между западной наукой и восточными религиозными учениями: «Мистики и физики приходят к одним и тем же выводам; причем одни начинают с внутреннего пространства, другие — с внешнего мира» ([28], с. 39). При этом: «Мистики и шизофреники попадают в один и тот же океан, но если мистики там плавают, то шизофреники в нем тонут» (цит. по: [28], сс. 122-123).

И совсем не бесполезны были странствия искателей Истины! Каждое индивидуальное видение Мира, полученное ими в пути, поистине бесценно. И когда они вновь встретятся лицом к лицу, у них будет шанс поделиться накопленными фрагментами целостного Знания. Ибо теперь они больше не оппоненты и, тем более, не враги, а Зодчие одного целого.

2

Слепые мудрецы, ощупывающие слона, из известной притчи, вызывают у нас, зрячих, чувство сожаления. Хотя каждый из них крайне старался, изучая неведомое доселе животное, их мнения оказались разными, но одинаково смехотворными.

Современный ученый кроме того, что обладает зрением, имеет еще и набор инструментов, помогающих ему в процессе «ощупывания» реальности. Только лишь зрение и инструменты… Не очень большой перевес, если сравнить слона со Вселенной!

Но даже принявшись изучать слона, разве сможет сказать этот ученый, что изучил его полностью? Если он не страдает манией величия, то, скорее всего, признает, что любые полученные им знания поверхностны.

Илья Пригожин, один из основателей современной науки о самоорганизации, замечает: «Наука все еще выступает с претензией на ниспосланное свыше в пророческом откровении описание мироздания, созерцаемого с некой божественной или демонической точки зрения. Это — наука Ньютона, нового Моисея, которому была явлена истина мира» (цит. по: [29], с. 13). «Во все времена (во времена Лапласа, в конце XIX в. и даже ныне) физики заявляли, что их наука — законченная книга или книга, близкая к завершению. Всегда у природы оставался лишь последний, стойко обороняющийся оплот, с падением которого она должна была стать беззащитной, капитулировать и пасть ниц перед нашем знанием» ([51], с. 125).

Грандиозные успехи естествознания, начиная в первую, очередь с работ Ньютона, постоянно давали ученым надежду на скорейшее формирование физики как полностью завершенной науки.

Духом «законченности» были проникнута речь известного английского физика Уильяма Томсона (лорда Кельвина) в 1900 г., посвященная началу нового столетия. Он говорил о ясном физическом небосклоне, на котором, правда, появилось два облачка (одно, связанное с отрицательными результатами опытов Майкельсона-Морли, другое — с так называемой «ультрафиолетовой катастрофой»), но они еще не определяли погоды. В этом случае конец науки означал бы торжество объективного знания о Мире.

Как полагал в то время Альберт Майкельсон, считая физику окончательно сформировавшейся наукой: «Будущие истины физики следует искать лишь в шестом знаке после запятой» (цит. по: [72], с. 34).

Однако давать прогнозы в начале XX века оказалось делом очень рискованным и крайне неблагодарным. В течение всего каких-нибудь трех десятков лет неожиданная буря размела, казалось, все устои классической физики.

Два названных облачка на глазах превратились в грозовые тучи. Первая разразилась теорией относительности, перевернувшей представления о пространстве и времени, вторая — квантовой теорией, заставившей всерьез пересмотреть цепочки причинно-следственных связей на микроуровне.

Даже Альберт Эйнштейн был потрясен, впервые столкнувшись с явлениями микромира. «Все мои попытки объяснить эти новые открытия были абсолютно безуспешны. Это напоминало ситуацию, когда почва уходит из-под ног и не на что опереться, не на чем стоять», — писал он (цит. по: [26], с. 59).

В 30-е годы того же века не менее значимый переворот произошел и в области математической логики, когда были отвергнуты чрезмерные претензии логицизма на создание абсолютно истинных формально-логических систем.

Примечательно, что спустя менее чем через сто лет после оптимистического доклада лорда Кельвина ученые вновь заговорили о скорейшем конце науки, но уже науки субъективной, не претендующей на излишнюю объективность.

Организаторы Нобелевской конференции 1989 г., состоявшейся в Колледже Густава Адольфа и озаглавленной «Конец Истории», выступили со следующим не очень оптимистическим (по крайней мере, с точки зрения триумфа теоретической физики) заявлением: «Поскольку мы занимаемся изучением мира сегодня, нас не покидает все более острое ощущение того, что мы подошли к концу науки, что наука как некая универсальная объективная разновидность человеческой деятельности завершилась… Если наука не претендует на изучение внеисторических универсальных законов, а признает себя социальной, временной и локальной, то не существует способа говорить о чем-то реальном, лежащем вне науки, о чем-то таком, что наука лишь отражает» (цит. по: [50], сс. 211-212).

3

За две тысячи лет до появления цифровых электронно-вычислительных машин Аристотель сформулировал принцип, который так удачно лег в основу функционирования современного компьютера. Этот принцип, известный как закон исключения третьего, состоит в том, что любое высказывание является либо истинным, либо ложным (Tertium non datur — третьего не дано).

С буддийской точки зрения на дуальный вопрос «да или нет?» правильным ответом может служить одновременно «да», «нет», «и да, и нет», «и не да, и не нет». В дзэн-буддизме на многие «глупые» вопросы принято отвечать абсурдно, демонстрируя, что ответа на некорректно поставленный вопрос нет в принципе.

Но согласно аристотелевой логике любые ответы, кроме «да» и «нет» (например, такие, как «неизвестно», «возможно» и т.п.), считались слишком субъективными, чтобы претендовать на возможную альтернативу. Иначе говоря, любой неопределенный или вероятностный вариант считается рано или поздно сводимым либо к «истинному», либо к «ложному». Этот процесс искоренения субъективного из объективной картины Мира стал основным делом для всей западной науки. Как мужчины считают позором плакать, так и наука стыдилась ответа «не знаю».

Идеалом ученого стал демон Лапласа — гипотетическое существо, способное беспристрастно окинуть взором весь Мир и разглядеть в траектории движения всех частиц его прошлое и будущее. Пьер Лаплас, последователь учений Ньютона, писал: «Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, объял бы в одной формуле движение величайших тел Вселенной, наравне с движением легчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором» (цит. по: [26], с. 62).

В отличие от восточных учений, не считающих, что на любой ответ можно дать однозначный ответ, западные мыслители стремились разложить все категории «по полочкам», зачастую в ущерб целостности.

Уместно вспомнить, что в XVII веке немецкий ученый и философ Лейбниц написал книгу «Об искусстве комбинаторики». Тогда он выдвинул идею создать алфавит мыслей, с помощью которого можно было бы классифицировать истины, подобно тому, как Аристотель с помощью системы категорий классифицировал понятия. Если создать систему знаков для мыслей, подобную системе цифр в арифметике, и использовать формулы, определяющие истинность или ложность высказываний аналогично алгебраическим уравнениям, то можно разработать формальную комбинаторику, дающую возможность отыскивать истины или определять случаи, когда высказывание неизбежно окажется ложным. Тогда, как известно, Лейбницу это не удалось [69].

На рубеже XIX-XX века математики всего мира, восхищенные последними достижениями в формальной символьной логике, полагали, что математика и наука в целом могут быть преобразованы к некоторому механическому фундаменту. Немецкий математик Дэвид Гилберт поставил перед логиками всего мира задачу о нахождении конечных способов доказательства непротиворечивости математики. Но доказательства являются таковыми только внутри жестких систем теорем. Бертран Рассел и Альфред Норт Уайтхед как раз завершали свой труд «Принципы математики» (“Principia Mathematica”), смысл которой сводился к тому, чтобы после небольшой доработки получить полную совокупность определений, посылок и аксиом, которые и должны составить основу всей современной математики. Имея такую основу, можно было бы доказать или опровергнуть любую теорему, используя для этого исключительно механические (алгоритмические) формальные подходы. Полная “Principia Mathematica” сама по себе могла быть фундаментом для утверждения является ли любая предполагаемая теория правильной или ложной.

Задача Гилберта состояла как раз в том, чтобы со всей строгостью доказать при помощи самих методов Рассела и Уайтхеда, что эти методы, во-первых, непротиворечивы и, во-вторых, полны.

Однако, в 1933 году молодой австрийский логик и математик Курт Гедель опубликовал теорему, названную позже его именем. Эта теорема о неполнотеотражает внутренние ограничения формальных систем и показывает несостоятельность центральной идеи логицизма. Пользуясь именно методами “Principia Mathematica”, Гедель показал, что в такой системе существуют истинные, но, тем не менее, недоказуемые суждения. Причем теорема Геделя о неполноте была приложима ко всем аксиоматическим системам, ставившим своей целью то же, что и система Рассела и Уайтхеда. Впрочем, еще Кант в своей книге «Пролегомены к любой будущей метафизике» писал, что «любой ответ, данный на принципе опыта, порождает новый вопрос, который также требует ответа и таким образом ясно показывает недостаточность всех физических типов объяснения, чтобы удовлетворить разум» (цит. по: [72], с. 50).

Итак, если нетривиальная теория полна, то она вполне может оказаться противоречивой. Парадокс?

4

Вообще, мыслителей давно завораживали различные «хитрые» вопросы, приводящие к парадоксальным ответам. Впрочем, в жесткой аристотелевой логике противоречия и не могли не появиться.

Фактически картезианская школа с ее дуальностью получила базис гораздо ранее работ Рене Декарта, и парадоксов со времен Зенона набралось множество.

Иммануил Кант в этом случае предлагал разрешать подобные антимонии синтезом тезиса и антитезиса [25].

Наука достаточно долго старалась не воспринимать всерьез подобные «чисто философские» размышления о противоречивом соотношении различных категорий. Действительно, научный метод оперирует лишь конкретными фактами. Любое явление обязательно должно удовлетворять принципам наблюдаемости и воспроизводимости, дабы не попасть в разряд околонаучных.

И только в начале XX века экспериментальные изучения квантовых явлений на микроуровне показали, что классические представления не справляются с их описанием.

Фотон, электрон и вообще любые микро— (и макро-) частицы проявляют себя так, словно одновременно обладают и волновыми, и корпускулярными свойствами. Различные попытки втиснуть полученные экспериментальные результаты в классическую логическую систему оказались безуспешными.

Новая научная парадигма была заложена, в первую очередь, стараниями таких физиков, как Нильс Бор, Вернер Гейзенберг и Эрвин Шредингер (в будущем все лауреаты Нобелевской премии).

Гейзенберг писал: «Я помню многочисленные споры с Бором до поздней ночи, завершавшиеся признанием нашей беспомощности; когда после спора я выходил на прогулку в соседний парк, я вновь и вновь задавал себе один и тот же вопрос: разве может быть в природе столько абсурда, сколько мы видим в результатах атомных экспериментов?» (цит. по: [28], с. 26).

Удивительно, что сформулированная ими интерпретация квантовой теории больше напоминала положения восточных мистиков, нежели труды Ньютона или Лагранжа по механике.

«Меня всегда восхищала близость древних учений Востока и философских следствий современной квантовой теории», — писал Гейзенберг (цит. по: [28], с. 33).

На Шредингера большое влияние, в свою очередь, оказали Упанишады.

Сontraria non contradictoria sed complementa sunt — противоположности являются не противоречивыми, а дополнительными. Этот принцип, получивший название принцип дополнительности («complementarity»), был введен Нильсом Бором для анализа противоречивых аспектов квантовых явлений, полученных в различных несовместимых экспериментальных установках. Если использовать их, переходя от одной к другой и обратно, то в конце концов получится правильное представление о примечательном виде реальности, который скрывается за экспериментами.

С «пессимистической» точки зрения эти явления, конечно, взаимно исключают и ограничивают друг друга. Но, придерживаясь более «оптимистического» взгляда, их можно считать взаимодополняющими парами. (Примечательно, что Бор выбрал термин «комплементарность» под влиянием психологической литературы. В частности известно, что на него произвел глубокое впечатление текст философа и мистика Уильяма Джеймса, где тот описывал комплементарные модусы сознания у больных шизофренией (см. [28], сс. 113-114).)

Неудивительно, что такая квантовая логика существенно шла в разрез с обычными в то время представлениями о структуре реальности. Даже Альберт Эйнштейн, сам совершивший ряд революционных открытий, так до конца своей жизни не принял окончательно такое объяснение квантовой теории.

5

Когда я говорю, что мыслителей «завораживают» «тупиковые» вопросы, то сразу представляю образ ученого, тщательно исследовавшего одну из комнат или даже целый этаж многоэтажного дома. Наконец он добрался до лестницы, ведущей вниз (или вверх), и застыл в недоумении. Если он продолжит рассуждать «плоско», представляя исследуемый объект «одномерно», то вынужден будет вернуться обратно, дабы, скорее всего, продолжить изучать «свой» этаж с еще большей скрупулезностью.

Подход Канта с целью увязать явные противоречия путем синтеза, похож как раз на предложение пойти по лестнице и подняться на новый уровень (этаж). Такой метод, безусловно, ценен. Неудивительно, что различные его модификации мы находим теперь в самых разных теориях (взять хотя бы «классическую» диалектику).

Расширенный вариант такого «путешествия» на следующий уровень будет представлять собой бесконечную иерархию (а точнее, сеть) исследуемых объектов, где в итоге все они вплетаются в единое многомерное поле отношений.

6

Следующим важным моментом следует осознание того факта, что нет главенствующих областей наук. Весьма сомнительными кажутся претензии той или иной дисциплины на роль «главной» науки.

Если и есть единая «Теория Всего», то это, конечно же, не какая-то частная теория, доведенная до окончательного завершения, а скорее, гармоничное объединение всех существующих взглядов и мировоззрений.

Если Вселенная — это слон, а пытливые ученые — мудрецы, ощупывающие ее (зачастую вслепую), то каждое их мнение ценно. Причем одинаково ценно.

Лишь в крошечном масштабе нашего восприятия действительности мы оперируем понятиями «выше», «ближе», «больше». Но как только наш взор (пусть и мысленно) окидывает безграничную Вселенную, так сразу же становится ясно, что в этой картине уже нет места подобным условностям. Все эти, столь привычные нам, кажущиеся характеристики окружающего Мира на самом деле оказываются лишь эгоистическим желанием связать всю систему отсчета с самим собой. Неудивительно, что в такой модели Реальности нет места иным взглядам…

Поэтому, несмотря на очевидные недостатки каких-то систем взглядов, и несмотря на не менее явные достоинства других из них, не следует безоговорочно признавать одни из них истинными. В частности, крайне сложно сравнивать западное и восточное мировоззрения.

Фритьоф Капра — один из первых западных ученых, который всерьез заговорил о параллелях между холистической восточной культурой и редукционистической западной наукой. Причем первоначально он не скрывал своей симпатии именно к целостному восточному подходу. Однако позднее Капра писал, признавая свою ошибку ([28], сc. 63-64):

• Фактически я рассматривал новую физику — концептуальную рамку квантовой теории, теории относительности, и в особенности «бутстрэпной» физики, — как идеальную модель для новых представлений и подходов в других науках.
  В этом содержалась ошибка, которую я понял лишь постепенно и которую преодолевал в течение долгого времени. Представляя новую физику в качестве модели для новой медицины, новой психологии и новой социальной науки, я попал в ту самую картезианскую ловушку, которой советовал избегать. Декарт, как я узнал позднее, пользовался для представления человеческого знания метафорой дерева, полагая метафизику корнями, физику — стволом, а все остальные дисциплины — ветвями. Не сознавая этого, я принял картезианскую метафору как руководящий принцип моего исследования. Ствол моего «дерева» не был уже ньютоно-картезианской физикой, но я по-прежнему рассматривал физику как модель для других наук, а, следовательно, физические явления — как в некотором смысле первичную реальность и основу для всего остального. Я не говорил этого явно, но эта идея содержалась в моих доводах в пользу новой физики как модели для других наук.
  В течение нескольких лет моя точка зрения в этом отношении претерпела глубокое изменение, и… я представлял новую физику не как модель для других наук, а как важный специальный случай более общего подхода — системной теории.

И если сегодня даже в западной точной науке наметился определенный сдвиг в сторону новой (точнее, хорошо забытой старой) парадигмы целостного восприятия Мира, то стоит опасаться очередного переусердствования. Шредингер хорошо высказался по этому поводу: «наша наука — греческая наука — основана на объективации, посредством которой она и отрезала себе путь к адекватному пониманию Субъекта Познания, разума. И я убежден, что это именно та точка, в которой наш ныне существующий способ мышления нуждается в коррекции, быть может, путем переливания крови восточной мысли. Это будет нелегко, нужно опасаться грубых ошибок — переливание крови всегда требует предосторожности, так как возможно образование тромбов. Не хотелось бы потерять достигнутую нашей мыслью логическую точность, аналога которой не существует нигде, ни в одной из эпох» ([77], с. 53).

7

По моему мнению, применяя существующие зрелые теории и создавая новые альтернативные, следует стремиться к объективному субъективизму, нежели к субъективному объективизму. То есть не претендовать на сомнительный абсолютный объективизм, а стараться развивать существующие, безусловно, субъективные теории, находя при этом объективность как раз в этом неустанном развитии и поиске. Именно «индивидуальное восприятие является основой всего нашего знания и не существует никакого метода с помощью которого мы можем начинать с данных, общих для многих наблюдателей», как считал философ и логицист Бертран Рассел ([52], с. 20).

«Слабость» демона Лапласа заключается в его «оторванности» от Мира. Пресловутая абсолютная объективность уводит его бесконечно далеко от изучаемой Реальности, делая ее, по большому счету, неинтересной для него и не заслуживающей внимания для хоть малейшего изучения.

У Пригожина есть следующие интересные замечания по поводу «объективности» физики: «Трудно удержаться от искушения попытаться описать физический мир так, как если бы мы не были частью его. “Отстраненность” позволила бы нам воспринимать сколь угодно большие, даже бесконечные скорости распространения сигналов и определять начальные условия со сколь угодно высокой точностью. Но созерцание мира извне не входит в задачу физики, стремящейся описать реальный мир таким, каким он представляется нам, принадлежащих ему, по результатам наших измерений» ([49], с. 62).

Как считал китайский мистик Чуанг-Цзы: «Нет ничего, что не объективно; нет ничего, что не субъективно. Но невозможно исходить из объективного. Только от субъективного знания можно перейти к объективному знанию. Когда субъективное и объективное теряют свое соотношение, это есть самая ось Дао» (цит. по: [66], с. 224).

8

Следует признать, что любая теория может быть заменена на ряд других альтернативных теорий, дающих на практике те же результаты, но совершенно по-другому объясняющих эти явления. Джефри Чу, создатель бутстрэпной теории частиц, считал величайшим научным прорывом «признание факта, что все наши понятия — это апроксимации» (цит. по: [28], с. 60). Поэтому нельзя сказать, что та или иная теория является истинной или даже просто более истинной, чем другая. Можно говорить лишь о ее целесообразности применения в том или ином конкретном случае. Так, при возделывании земельного участка вполне корректно считать, что Земля плоская и покоится, а вот Солнце всходит и заходит за горизонт. Но такое представление не может претендовать на истинность в том или ином смысле. Оно просто более экономически выгодно.

Как говорил наш отечественный психолог Леонтьев А.Н.: «Наивные представления о предмете человеческого познания, предмете какой-либо науки заключаются в том, что каждая наука изучает определенный круг вещей и их свойства. Но на самом деле это не так. Предмет науки — это вещь, взятая в известной системе отношений, в известном взаимодействии. Еще лучше сказать — в каком-то движении. И каждая наука изучает то, как вещь проявляется в этих особых отношениях и связях, этих взаимодействиях, в этом движении, движении материи. Значит, не с вещами имеет дело наука, а с вещами, взятыми в тех или иных отношениях, в той или другой логике: в логике истории, развития культуры они получают одну характеристику, а в логике, например, технологического анализа — иную характеристику. Значит, вещь может быть исчерпана только многими науками» ([33], с. 14).

Лейбниц писал: «Всякое учение истинно в том, что оно утверждает, и ложно в том или тем, что отрицает или исключает» (цит. по [75], с. 600).

Именно поэтому мои дальнейшие рассуждения будут претендовать не на Истину в последней инстанции, а лишь на целесообразность их включения в нашу картину Мировоззрения. Это мое восприятие действительности (есть эта действительность или нет), это моя интерпретация окружающего Мира, это мой путь. Быть может, никто не путешествовал по нему и не видел того, что видел я. А я, в свою очередь, несомненно, пропустил много других интересных дорог. Или, напротив, найдутся искатели, хорошо знающие те области, где пролегал мой путь, и видевшие Мир с того же ракурса.

В любом случае, надеюсь, что фрагментам, обнаруженным мною — какими бы разнородными они не были — найдется место в грандиозной мозаике Мироздания.

«Развитие науки XX века показало необходимость построения множества различных моделей для описания одного явления или объекта, создания альтернативных картин реальности. Мы вынуждены жить не в мире абсолютных законов, истин в последней инстанции, всеобъемлющих концепций, поэтому исследователям приходится иметь дело с моделями, с взглядами, фиксирующими одно и игнорирующими многое другое. Мы должны играть, создавая миры, в которых от нашего «настоящего», слишком сложного и запутанного, взято совсем немного» ([34], с. 5).