Глава 25. Комната с видом на набережную

55Давно пропали придорожные знаки. Вета следила за пейзажем, но очень скоро призналась себе, что не узнаёт эти места и одна отсюда не выберется. Тем более что улицы странно опустели. Окна казённых зданий смотрели на неё, как Роберт, холодно и пусто. У их фасадов сидели каменные демоны, а на крышах распростёрлись силуэты женщин-птиц. Старый город.

— Вы слышите это? Это что? — спросила она и поняла, что за гулом уже совсем не различает своего голоса. Сердце как будто окатили кипятком. Вета несколько секунд не смела шевельнуться, глядя, как завороженная, на раскалено-белый солнечный диск в конце дороги.

Водитель быстро обернулся на неё, но ничего не ответил. Серые громоздкие здания вырастали по краям дороги и кренились, и горело зарево в конце пути. Дорога мягко ложилась под колёса машины, и зарево быстро неслось навстречу.

Она видела, как по краям дороги появляются люди в чёрной форме, слишком выглаженной для действующих военных. Их машину пропустили через несколько заслонов и ворот — Вета сидела с прикрытыми глазами и ничего не слышала, кроме мистической оперы из гула со скрежетом на заднем фоне. Она ощущала себя беспомощной и глупой.

Её вывели из машины, поддерживая под локоть, наверное, чтобы не свалилась раньше времени, провели через какие-то двери, пороги и ступеньки. Когда в глаза снова ударил яркий свет, Вета осознала себя на небольшой бетонной площадке. Впереди плескалась вода, накатывая на бетонный парапет, словно сдавленный гигантской ступней. Он смялся, как пластилин, и река теперь облизывала берег.

Ещё один серый дом, и снова пороги-двери-ступеньки. Казённые голые стены. Опять люди в форме: краткие слова-приказы, лязг замков, чёрная форма. Вета осознала, что гул отступил, когда её привели в холодную комнату, всю обстановку которой составляли стол и два стула.

К ней вышел мрачный офицер, но сосчитать звёзды на погонах Вета не смогла, она до сих пор была ослеплена солнцем. Он не садился. Ходил от стены к стене и руки сцепил за спиной.

— Ваши имя, фамилия отчество.

С его стороны на столе лежала толстенькая папка на завязках, с номером, выведенным чёрными чернилами. Вета бездумно рассматривала цифры.

— Раскольникова Елизавета Николаевна.

— С какой целью вы приехали в закрытый город?

«Что с того?» — думала она. — «Вся моя жизнь уместится на паре страниц. На меня не станут собирать досье. Но он говорит со мной, как с серийной убийцей».

— Вы говорите со мной, как с серийной убийцей, — выдала она тускло. — И вообще, по какому праву меня сюда привезли?

Так говорили все преступники в книгах, которые читала Вета.

Военный остановился, упёрся в стол кулаками, и если бы Вета не смотрела мимо, его глаза прожгли бы в ней дыры.

— Я спрашиваю, с какой целью вы приехали в город?

Вета отвернулась.

— Меня пригласили работать учителем в школе.

От серых стен на душе сделалось ещё пасмурнее. На набережной палило белое солнце, но оно не грело. Вета не ощутила тогда его тепла на замёрзших ладонях.

— Вы до сих пор работаете учителем?

— Нет, меня выгнали. — Она не задумалась даже ни на секунду. Вета давно жила ощущением, что в школу она больше не вернётся, даже если загнётся от тоски.

— Почему?

Вета отлепила пересохший язык от нёба.

— Потому что я не нашла общий язык с детьми. Они вечно срывали уроки.

Эти отговорки даже самой Вете показались гнилыми насквозь, но она не знала, что ответить, правда, не знала. Однако военный проглотил её ложь. Может быть, он не слушал вообще, и ему было важно только, чтобы она отвечала чётко и по теме разговора.

— Вы видели город?

— Да. — И вот тут голос дрогнул. Вета не знала, стоило ли говорить правду, или лучше прикинуться сумасшедшей? Ничего не знает, ничего не говорила.

— Как он выглядел?

Серые стены. Она не выбралась бы отсюда, даже если руку ей подало бы само пугало. На набережной облизывала берег тёмная вода Совы. По радио говорили, что где-то разрушилась набережная — испытали какое-то сверхновое оружие. Не здесь ли? Парапеты погнулись словно от удара огромным кулаком.

— Как человек, только без рук и ног. Пустая одежда, — попробовала объяснить Вета, разлепляя высохшие губы. Как она собиралась рассказывать восьмиклассникам про синтез белков, если не могла даже описать пресловутого монстра? — Можно мне воды?

— Отвечайте на мои вопросы, — отрезал следователь. У него бы восьмиклассники не распустились. — Что он вам сказал?

Её даже не удивило, что за городом признали способность говорить. И как это произнесли. Именно что, говорить. Не сипеть ржавыми трубами, не гудеть, как ветер. Говорить.

— Ничего. — Вета подняла голову и улыбнулась. — Постоянно что-то гудело, но он не разговаривал.

Следователь остановился. Губы, тонкие и белёсые в свете голой лампы, поджались.

— Вы до сих пор говорили правду. Мне не хотелось бы… ссориться. И добиваться правды другими способами. Так что он вам сказал?

Оказалось, что её очень легко сломать. Заболели глаза. Вета закрыла лицо ладонями.

— Он хотел, чтобы я пошла с ним.

— Значит, он говорил просто «пойдём»? Может быть, что-то ещё? — Он всё знал и без неё, ничему не удивлялся, и, наверное, просто выполнял какие-то свои протоколы. Чистая формальность.

— Что-то вроде «останься» и ещё «любить», я уже не помню точно.

Следователь опёрся рукой на край стола — устал, наверное, — и Вета смотрела на его криво обломанные ногти. Она грела руки дыханием.

Он сел, нацарапал что-то плохо пишущей ручкой на чистом листе. Ей было всё равно, что. Она не вытягивала шею, не ёрзала, пытаясь рассмотреть.

— Всё, — удовлетворенно кивнул он. — Уведите.

— Не помню того момента, в который вдруг стала государственным преступником. И это, наверное, самое паршивое, — сказала Вета ему в лицо, когда открывали тяжёлые замки на двери. Следователь посмотрел на неё пустым взглядом — как Роберт — и вернулся к бумагам.

Она вслушивалась в голос города и теперь не разбирала ни слова.

«Может быть», — думала Вета. — «Он никогда ничего не говорил, а мне просто почудилось. Больное воображение. Нервы».

Солнце заваливалось за Сову, мазало волны красной краской.

«Да ну», — думала Вета. — «Следователь же заявил, что город говорит. Значит, не одной мне так казалось».

Она давно устала биться в истерике, колотить кулаками по серой стене и ломать ногти о единственную защёлку на раме окна. Она давно расколотила чашку, которую ей оставили. Белые осколки валялись теперь повсюду, блестели в солнечном свете. Вета давно сидела в углу, побросав туфли в соседний, и смотрела на серо-красную Сову.

Она только сейчас поняла, почему закрыли город. И всё, что Антон рассказывал про новых людей, показалось сущей ерундой.

— Ты бы меня всё равно не выпустил, да? — сказала она, щурясь от яркого света. Там, где река сливалась с горизонтом, полыхал белый шар солнца. Вета моргнула и отвернулась, чтобы дать отдых уставшим глазам.

Она поняла, что всю осень боялась совсем не того. Она боялась, что окончательно тронется умом от свинского поведения восьмиклассников, потом боялась, что её не отпустят обратно. Ещё позже она боялась, что умрёт кто-нибудь из детей, и Лилия встанет в дверях её кабинета ангелом презрения с шалью на плечах

А в это время настоящий страх стоял за её спиной, дышал в шею запахами воды и листьев и ни разу не спустил с неё птичьих глаз. Вета повозила босой ступнёй в чулке по паркетному полу комнаты, растолкала осколки в разные стороны, вычистив площадку перед собой. Вытянула онемевшие ноги.

И призналась себе в том, что её ничего не держит. Нет, не самопожертвование. Это скорее было пустое и эгоистичное желание избавиться ото всех проблем. Самоубийство никогда не прельщало Вету, потому что она смотрела на подобные случаи глазами биолога. Гадко лишать себя жизни, бессмысленно и бесцельно. Но она знала, что если город ещё раз придёт к ней, она ему не откажет.

Ей нечем здесь жить, и ей некуда возвращаться.

Некстати вспомнилась черепаха из живого уголка. Она была такой жуткой в своём упорстве, царапала стенку аквариума, тянулась и снова плюхалась в воду. Черепаху можно было пожалеть, её упорству можно было позавидовать. Вот только у Веты возникало совсем другое чувство, о котором она так и не сказала Миру.

— Дура, ну выберешься ты из аквариума, и что дальше? Подохнешь с голоду или от недостатка влажности, или тебя придавит тем булыжником с крышки аквариума. Или полезешь обратно в аквариум, в тёплую мутную водичку и умрёшь там, раненая осколками мечты. Дура.

«Дура», — сказала себе Вета. — «Куда ты-то лезла из своего аквариума? Сидела бы себе в иле и тине под крылышком Ми, терпела бы болтовню Илоны, морщилась бы, кривилась, скучала на заднем сиденье автобуса, слушая в наушниках тишину. Цапалась бы с Андреем по пятницам. Но жила бы, жила!»

«Где теперь моя мутная водичка?» — усмехнулась Вета, чувствуя себя совершенно чокнутой — сидит на полу, улыбается, обзывает себя саму. — «Вот так вылезешь из аквариума, а там что? Там ничего нет».

Она не заметила, когда он пришёл и как. Город замер у окна, неловко расставив ноги, будто боялся потерять равновесие.

— Ну вот, — сказала Вета полголоса, щуря глаза, в которые словно бросили горсть песка. — Ты пришёл. Что скажешь?

Стало тихо, разом оборвались гул и скрежет. Солнце рисовали нимб над его головой, а ткань на лице чучела кривилась. Вместо улыбки? Гримасы ярости?

Он засипел почти по-человечески, хотя звуку просто неоткуда было идти, и лучше бы Вета слушала уже привычный гул. От нового голоса её мороз продрал по коже.

— И-и-и-а-а-а-и…

Ей хотелось зажмуриться, но веки как будто окаменели. Вета смотрела на белое сияние солнца и чувствовала, как снова начинают болеть глаза. По босым ногам потянуло холодным ветром. Смятая юбка на коленях шевельнулась от него, и ветер пощекотал пальцы Веты.

— Ты? — переспросила она, начиная вдруг собирать в слова бессвязные звуки.

— О-о-о-э-э-э.

— Ты обеспокоен?

Повеяло запахом стоялой воды, гнилых растений и ещё чего-то, чем пахнет на болотах. Он тянул свою песню, а Вета проходила все стадии от ужаса до безразличия. Похолодели пальцы, мурашки побежали по ногам вверх. Она слышала, как клацают её зубы, потом уже тряслась всем телом, не могла прекратить, а через секунду возвращалось холодное спокойствие и способность снова складывать слова из нечленораздельных звуков.

— Ты болен? — догадалась она, и в комнате стало тихо-тихо.

Город переступил на месте, словно раздумывал, стоит ли ему подступиться ближе. Вета угадала. Вдруг возобновился весь рёв ветра в трубах и скрежет. Она вздрогнула, но всё тут же стихло.

Вета поняла: ему говорить так было привычнее, он не любил «по-человечески». Ткань вместо лица снова кривилась, как от боли. Но он говорил, пытался — ради неё.

— Тебе больно? — спросила Вета, снова начиная дрожать. Болотом пропахла вся её одежда и волосы, разве что только капли грязной жижи не текли по рукам.

— А-а-а-а!

«Да», — поняла Вета.

Она судорожно сглотнула, чуть не закашлялась. Она не знала, как вылечить город и что ему ответить. А город ждал, покачиваясь из стороны в сторону на длинных, судорожно выпрямленных ногах.

— Тебе плохо, и поэтому ты хочешь забрать меня?

Он дёрнулся, поднял страшное сморщенное лицо, рукава неодинаково зашевелились. Вете почудились горькие морщины на его лбу, хотя какой лоб, если нет глаз?

— Тогда забирай, — сказала она, а собственный голос отделился и стал чужим. Колени больше не дрожали и не холодели пальцы. Не было в её решении никакой жертвенности, и Вета только вскользь подумала о восьмиклассниках.

Вдруг вокруг неё оглушительно заскрежетало железо, здание дрогнуло, и с потолка Вете на колени посыпалась белая крошка. Проснулся гул и тут же стал оглушительным, нестерпимым. Она, кожей ощущая его ярость, подобрала под себя ноги и спиной вжалась в стену. Зажмурилась, закрыла руками голову.

Скрежет стих, только гул ещё был различим, но и он отдалялся. Из разбитого окна пахнуло водой и осенью. Вета открыла глаза: в комнате было пусто, и солнце почти завалилось за Сову, оставив над горизонтом только бледный бок. Небо серело и накрывало разрушенную набережную туманной пеленой. Вета поняла, что не так было в пейзаже.

Река сожрала ещё несколько бетонных плит, подступила теперь почти к самой улице. Берег в полумраке казался и правда откушенным — неровным, резко обрывающимся у самой воды.

На дрожащих ногах Вета подошла к окну и отломала осколок от треснувшего стекла. В его середине зияла дыра-звезда, а ночной воздух оказался приятным до истеричного счастья.

Эта часть набережной казалась пустынной: только разрушенный парапет — казалось, в него зубами вцепилось огромное животное и вырвало кусок. Теперь каменные обломки широким языком уходили в реку. Их облизывал прибой. Справа и слева, насколько хватало взгляда, тянулись провода, изредка украшенные красными лампочками, как бусинами.

Вета до темноты кружила по своей тюрьме, иногда замирая у окна, потом устала и задремала на узкой кушетке. Ей нужно было думать, как выбраться отсюда, кого просить о помощи, кому звонить. Но сонные мысли путались.

Этот город был — серый туман над рекой. Волны со всех сторон тянули к нему длинные гибкие пальцы. В городе бок о бок жили люди и те, кто людьми не были. Мать-птица раскрывала свои крылья и над теми, и над другими. Город был сам — призрак жизни, он так долго стоял на грани, что не заметил, как врос в этот туман, и в бетонный парапет набережной, и в распластанное изваяние птицы, которое парило над ним.

Этот город не выпускал своих — он держал их щупальцами тумана и гибкими пальцами серой реки.

— Тревога.

Вета проснулась от грохота. Она вскочила и бросилась к окну, осознавая на бегу, как светло вокруг. Набережная была залита безжизненным светом, истерично мигали красные лампы.

— Внимание. Тревога. Всем подразделениям занять позиции, — сказал бесстрастный голос, который она так часто слышала из репродукторов и радио.

Над городом запели унылые сирены. Чёрные тени повисли в воздухе над Совой. Белые тени заплясали по воде. Волны бились о берег — сильнее, сильнее, сильнее с каждым новым ударом.

Вета различила чёрные фигурки людей: они застыли широким полукругом рядом с обвалившимся парапетом.

— Второму подразделению — повышенная готовность.

Удар был всего один, но от него дрогнула набережная. Вета ощутила, как завибрировал пол у неё под ногами. То, что выбиралось из реки, ползло уже по асфальту набережной — бесформенное, чёрное.

— Второе подразделение, огонь!

Она узнала грохот, который так часто слышала, среди ночи спускаясь в подвал. Белое пламя обожгло асфальт, так что он вздулся. Вету на мгновение ослепило, и она отступила вглубь комнаты, закрывая лицо руками. Рукам сделалось жарко.

— Пятое подразделение, повышенная готовность.

Город закричал. Скрип железных конструкций перемешался с воем ветра и грохотом камней. Когда Вета заставила себя открыть глаза, половина алых ламп уже не горела. Видимая часть набережной лежала в руинах. Человеческие фигуры отступили дальше от реки, и теперь она отчётливо увидела его.

Дух города замер посреди каменных обломков, подсвеченный уцелевшими прожекторами. Нескладный и худой — руки-плети повисли вдоль туловища. Вета оцепенела. В ушах стоял бесконечный гул.

— Четвёртое подразделение, повышенная готовность. Он идёт в вашу сторону.

Сирены взвыли почти на ультразвуке. Дух города шёл через белое пламя ровно в её сторону. У него не было лица, но отчего-то Вета была уверена, что он смотрит в её окно.

«Уходи», — взмолилась она мысленно. — «Они же убьют тебя».

Передняя линия обороны оказалась смята. Чёрные фигуры отступали. Вместо очередного приказа послышался хрип. Тени, висевшие над рекой, надвинулись и теперь поливали набережную огнём почти без остановок.

Вета сползла на пол и сжалась, обхватив себя за плечи. Город взвыл, отчаянно, зло. Удары загрохотали один за другим, и вдруг всё стихло. Ещё с полминуты тоненько плакали сирены, потом нанет изошли и они.

Вета осторожно выбралась из своего убежища. Коленки и руки тряслись. Она увидела пустынные развалины набережной. Погасли почти все красные лампочки, и только изредка её удавалось разглядеть тёмные человеческие фигуры, слаженно отступающие под защиту стен.

Кажется, в этот раз они его победили.

Антон ждал её в комнате для допросов — на месте следователя. Он посмотрел виновато и тут же отвёл взгляд, продолжая вертеть в руках колпачок от ручки.

— Как-то не привыкла сидеть в тюрьме, — ответила она на его безмолвный вопрос, усаживаясь напротив. Вета пригладила волосы.

Она преувеличивала, конечно. Она жила тут, как в гостинице — в небольшом, но симпатичном номере, куда её переселили после визита города. Но оказалось, что насильственное ограничение свободы давит, даже если в обычной жизни живёшь как затворник.

— Это ошибка, — сказал Антон виновато. — Тебя скоро отпустят.

— Знаю я, какая ошибка, — этот ответ Вета готовила всю ночь и очень торопилась его произнести. — Хотели скормить меня городу, а он вдруг передумал. Вот и вся ваша ошибка.

Она выдохнула сквозь зубы.

— Они и детей ему скармливали, да? Только детей было легче. Они не знали, и им никто не верил.

Вете стало жалко Антона, он смотрел, как бездомный пёс. Пни его — и примет с той же покорностью.

— Ладно, я верю, что ты не знал. Но ты мог быть и повнимательнее. Тоже мне, следователь, — фыркнула Вета, откидываясь на спину стула.

Она с удивлением обнаружила на лице Антона улыбку и вовсе не виноватую.

— Ты думаешь не с той стороны, — сказал он.

— И с какой же надо? — Ей осталась единственная свобода — думать, и поэтому Вета искренне возмутилась. Уж не собирается ли он ей указывать?

В комнате, как и вчера, горела унылая лампочка без абажура, большая чёрная тень дёргалась на стене и заставляла Вету нервничать.

— Ну, ты не задумалась, почему город оставил тебя?

Вета опустила лицо на ладони, с силой потёрла щёки, пальцами сжала уголки глаз.

— О, а ты, наверное, понимаешь логику этого существа, да?

— Ты сама мне её рассказала. Он не забирает тех, кого держат в этом мире. Ты постаралась любить восьмиклассников, и они больше не умирали, помнишь?

Взгляд Веты остекленел. Она долго не могла моргнуть, обдумывая его слова.

— Хочешь сказать, что это ты… меня держал?

Антон выдохнул, как будто даже с облегчением, а Вета замерла, ожидая неприятного поворота в разговоре.

— Да, это многое объясняет, — сказала она сдержанно. — Можно даже притянуть все события к нашей версии. Ну и что с того?

Он наклонился к столу, упираясь в него локтями, весь подался вперёд.

— Я знаю, что не нужен тебе. Ты меня не любишь. Никогда не любила.

Вета молчала, хоть тишина и нервировала не хуже этой дёрганой тени на стене.

— Но пока я думаю о тебе, город тебя не заберёт.

Она отвернулась совсем и теперь смотрела на тень и на стену, а если прищуриться, то лампа пускала жёлтые лучи во все стороны.

— Теперь я понимаю, почему он так разозлился, — сказала Вета, с трудом заставляя двигаться онемевшие губы. Ей хотелось увильнуть в другую тему. В любую другую. В этой ей было горько и неуютно, как живой мухе, которую прикололи булавкой, а она ещё шевелит лапками, но уже никуда не денется. — Он хотел меня забрать, а не мог.

Она знала, что теперь последует вопрос в лоб, и он последовал.

— Ты останешься со мной? Взамен я обещаю всегда думать о тебе, чтобы город тебя не забрал.

— Вроде бы я по своей воле никуда и не сбегала, — дёрнула головой Вета.

Скрипнул его стул, хотя, казалось бы, ближе уже не подвинешься, и Вета ощутила знакомый запах подгоревшего кофе. У Ми тоже постоянно сбегал кофе, бились чашки и куда-то пропадали важные бумаги.

Антон вздохнул.

— Ну не совсем же я дурак. Я вижу, что ты меня не любишь.

— Мир не на любви стоит, — со злостью процедила сквозь зубы Вета. Тень задёргалась, стала ещё уродливее. С самого утра Вета не слышала привычного гула, и то и дело ловила себя на мысли, что готова метаться от беспомощности.

— Ошибаешься, — спокойно заметил Антон. — Спроси у своего города, если хочешь убедиться. Спроси у восьмиклассников. Мир стоит на любви.

Город. Он молчал. Его могло быть не слышно в камере для допросов — хорошо. Но его не было слышно даже из её комнаты, где окна выходили на набережную, на примятый бетонный парапет. Вета судорожно вздохнула. Там шумела в открытую форточку Сова, и всё. Город молчал.

— Что ты от меня хочешь? — нервно спросила она, и аромат кофе стал ещё сильнее.

— Ты дашь мне ещё один шанс? В обмен на то, что я буду тебя держать.

— Да хоть сколько угодно! — сорвалась она. — Хоть сто шансов. Ты меня устраиваешь, полностью. А любовь — твои фантазии. Разговаривай о ней с восьмиклассниками.