8-9

Второй день отдыха он встретил в странном настроении, ни хорошем, ни плохом, и не придумал ничего лучшего, чем снова отправится гулять. Вспомнив вчерашнюю серость и плоскоту, Эльг надел рубашку с богатой вышивкой, столь же богато вышитую безрукавку и нацепил на шею малиновый шарф, на который встреченный на улице старик посмотрел с неодобрением. Но снять его после этого означало признать поражение.

К реке его привело желание послушать воду. Вдоль берега бродили парень и девушка, наклонялись, подбирая что-то с земли, обсуждали находку и негромко смеялись. Потом принялись строить замок из песка. Вот тут им пригодилось собранное — веточки, камешки, даже принесенная откуда-то водоросль и букетик мелких поздних цветов, который девушка воткнула в одну из башен замка.

Эльг сидел на камне и наблюдал. Зачем люди вообще делают то, что делать не обязательно, например, строят замки из песка или идут слушать воду на продуваемый всеми ветрами берег? Или читают стихи… От любопытства, может быть? Или желания отвлечься от других мыслей и мифов, например, о том, что все однажды заканчивается, хотя смерти нет.

Эльг написал это на песке — «смерти нет» — и не поверил. Слова выглядели фальшиво, хоть и были правдой.

Отчего-то испортилось настроение.

Небо стремительно, за несколько минут, закрылось тучами; начал накрапывать дождь. Юноша и девушка куда-то исчезли, но Эльг сидел на берегу, пока ветер, дувший в спину, не стал слишком холодным. Тогда он встал и, вместо того, чтобы сразу уйти, дошел до песочного замка. Издалека тот казался лучше — или моросящий дождь так испортил работу: мосты обвалились, крыша оплыла, стены покосились. Ну да. Стих обещал надежность такого замка лишь до первого дождя.

Эльг присел рядом и попытался поправить постройку, но только сделал ее еще более бесформенной. Вот и все, что остается — гора песка и камешков. И от него, возможно, останется лишь песок и то, что живет в Саду. Но его никто не придет навестить.

Он поднялся по береговой лестнице наверх, на улицы, собираясь вернуться домой, где ему, в сущности, нечего делать.

«А где есть?» — подумал Эльг, неторопливо идя по тротуару и без особой радости рассматривая окружающее, чем-то напоминавшее оплывший песочный замок. Куда он мог пойти, кроме дома? На работу. Но сегодня в его «жалобной» сидит другой человек, которого Эльг, наверное, никогда не увидит, если только сам не явится жаловаться.

В городе живет девяносто восемь мужчин и женщин, и никому из них он не нужен. Разве что родителям, которые… он снова напряг память — кажется, переехали в другой город. Эльг почему-то совсем их не помнил, даже лиц и имен, но хотел верить, что они помнят его. Когда-нибудь он их найдет, если захочет.

Мысль успокоила; дождь прекратился, словно осень тоже переменила настроение. Эльг заметил, что идет все медленнее и медленнее. Домой не хотелось, но больше и правда некуда было идти. Разве что просто идти, чтобы прийти куда-нибудь? Странная идея, но она неожиданно понравилась. Эльг принял ее и зашагал без особой цели по пустым улицам.

Не таким уж пустым. На следующей, куда свернул наобум, он увидел двух прохожих — прогуливающихся под ручку стариков. И не прошло и получаса, как услышал смех — навстречу ему шли две девушки, что вели за руку ребенка. Малыш что-то просил на своем детском языке, девушки смеялись. Ребенок. Эльг никогда не встречал в городе детей, но при виде слегка капризного мальчишки лет четырех внезапно вспомнил: у него есть сестра, а значит, могут быть племянники. Он почти увидел лицо сестры, но тут свернул за угол дома и, выйдя на новую улицу, едва не столкнулся с целой группой людей.

В первое мгновение Эльг едва не запаниковал от такого многолюдства. Но компания из пяти или семи молодых людей прошла мимо, девушка из этой компании даже улыбнулась Эльгу и махнула рукой, и он улыбнулся в ответ, наверное, слегка вымученно и неестественно. И тут же встретил еще одну группу, вывернувшую из-за поворота. В городе явно творилось что-то странное. Он мог сейчас сбежать от этого, вернуться домой… но тогда гадал бы все оставшееся время, что же такое видел. Эльг собрал всю свою решимость и продолжил путь.

Минут через пятнадцать прохожих стало еще больше, так же ярко одетых, как и он. Но Эльг уже начал привыкать, хотя паника то и дело поднимала голову и требовала бежать подальше. Люди, шумно радующиеся чему-то, словно спешили на ярмарку и в самом деле чаще всего шли в одном направлении. Он запоздало вспомнил, что все улицы Гьянта ведут к Саду… Но уже не узнавал город, по которому шел. Те же дома, постриженные деревья и привычная хорошая мостовая. Но все иное. Более отчетливое, что ли… Эльг чувствовал камни мостовой сквозь подошву. Знал, каким будет ощущение, если потрогать шершавую на вид стену дома, какова на вкус травинка с обочины. Маленькие, мелкие детали почему-то поднимали настроение, и знать, чувствовать все это — сразу — было легко.

И когда на очередном повороте улица вывела на площадь, где давали представление, он уже был к этому готов. Готов оказаться в… он вспомнил слово, которым давно не пользовался — в толпе, и к тому, что погода выправилась, яркие краски не режут глаз, а на маленькой сцене незнакомой площади актер в старинном костюме горожанина произносит пафосную речь:

— Мы верим в разные вещи, а разные вещи верят в нас, пока они живы. Так мы поддерживаем друг друга…

— Вера меняет все, — жестко, почти зло перебила стоявшая на том же помосте актриса в платье, словно сшитом наспех — один рукав короче другого, с подола свисают нити и клочки ткани. — А пустота на месте веры — путь в странную сагу, где живые мертвы.

Эльг постарался это осмыслить и не смог — потому что на сцене уже говорили о чем-то еще, и это тоже хотелось послушать, а думать и слушать одновременно он не мог. И потому, что толпа шумела, и это сильно мешало.

Представление продолжалось, только Эльг не понимал его смысла и устал пытаться понять. Ноги подкашивались от долгого стояния и хотелось сесть, но было некуда. Он постарался выбраться из толпы и смог это на удивление легко. И так же легко нашел пустую скамейку под деревом.

Он сел закрыв глаза. В голове шумело, в шуме этом звучали, затихая, слова актеров и мягкий ропот многолюдной площади. Быстро затихая — до полной тишины. Приняв ее, привычную, живительную как вода в зной, и ощутив облегчение, он открыл глаза и увидел пустоту. Никакой площади и толпы, только дома, стоявшие немыми стражами. Чужой многолюдный город — сейчас он был почти уверен, что это не его Гьянт, — принял Эльга, а потом выпустил или вышвырнул. Наверное, он незаметно пересек какую-то границу — и его занесло в чей-то чужой миф. Думать об этом странном тоже было легко. Но усталость вдруг навалилась на него всерьез, усталость от того, что несколько часов он провел в непривычном для себя окружении.

Был вечер — горели фонари, и темнота уже подступала к домам, намекая на будущую власть над миром. Эльг заставил себя встать и отправиться домой, прочь из этого вечера, давшего ему все, что мог.

9.

Через несколько ночей ему приснилась бабушка — говорила что-то укоризненное, и, проснувшись, Эльг ощутил стыд. Надо навестить ее, и не важно, просто воспоминание она теперь или что-то большее. Эльг в ответе за нее.

Перед тем, как выставить на стол-конторку пенал с чернилами, хранитель Сада попросил подождать, ушел и вернулся с книгой, тем самым альбомом с записями о Месте Мертвых.

— Возьмите домой, почитаете, если будет интересно.

Эльг хотел сказать, что ему не интересно и вряд ли будет… но не смог, потому что не был в этом уверен. Он спросил:

— А как же другие, те, кто делает записи? Если они придут…

— Уже очень давно никто не приходит, — перебил чернильник. — Книге почти сорок лет. И за это время ее так и не заполнили записями до конца.

Эльг подумал и взял книгу, не найдя повода отказаться, и не особо ища его.

Четвертый визит прошел безо всяких проблем. Бабушка-сойка вела себя очень скромно и радости не показывала. Иногда замирала на ветке или у него на колене, словно испытывала терпение гостя, а потом внезапно отмирала и улетала, чтобы через минуту вернуться. Эльг не слишком много внимания уделял ей сегодня — наблюдал краем глаза, а больше листал альбом, не вчитываясь, но выхватывая тут и там куски фраз и предложений. Ни радости, ни пользы от этого не было, но время тянулось не так медленно и тоскливо. Сад никак не хотел отпускать его. Эльг уже почти решил выйти сам, чтобы не опоздать на работу, когда Место Мертвых наконец отправило его восвояси.

В Службу Спокойствия он пришел раньше всех. Заперев за собой дверь и сняв заслонку с окошка для приема посетителей, положил «Книгу Сада» в стол. Но долго она там не пролежала. Время в «жалобной» тянулось еще медленнее, чем в Саду, да и любопытство мучило все сильнее. Он достал альбом и открыл.

Первая запись, на которой сразу остановился взгляд, задавала вопрос, уже приходивший в голову Эльгу:

«Что такое эти чернила, дающие видеть Сад? Почему именно чернила?». Дальше шли рассуждения: «У смерти, как и у жизни, есть свои правила. И плевать на то, что смерти на самом деле нет. Может, ритуал с чернилами удерживает ее на расстоянии от нас, но приближает тех, кто уже умер, чтобы мы могли в последний раз взглянуть на них. Главное — не думать о смерти. Думать — это почти обязательно значит бояться, а страх ограничивает время посещения Сада и сжимает час жизни до мига». Эльг дочитал до конца — в основном эмоции, которые куда меньше его раздражали в написанных словах, чем в произнесенных — и начал листать, не ища никаких ответов, просто знакомясь с неизвестной книгой, с неизвестным миром, мыслями людей которые, возможно, что-то искали и нашли до него.

«Город… он делается другим то и дело. Начинаю любить тот, второй, легкий, и все чаще проваливаюсь туда. Это пугает. А страх спасает, потому что стоит испугаться, как я оказываюсь выброшен за его пределы. Ну что же, должна же быть от страха хоть какая-то польза».

Вот значит как. Не только он видел какой-то еще город. Легкий. Слово-имя нравилось ощущением правильности. Полистав, Эльг нашел еще несколько фраз о страхе, записанных тем же угловато-неуклюжим почерком: «Бояться чего-то — значит не хотеть, чтобы оно случилось с тобой. Но иногда страшнее представить, что оно произойдет с другими».

День прошел на удивление быстро в мыслях, странных, но легких, как неведомый город. Эльг удивился, когда понял, что настал вечер и пора домой. Он запер свою комнатку, вышел наружу и увидел Риттани, снова нарядную и явно ждавшую его.

— Ты домой? — спросила она. — Можно проводить немного?

Очень захотелось придумать что-нибудь, соврать, что спешит, например, и ничего ей не объяснять. Но Эльг вспомнил предупреждение Ахэна. Не выдумывать для Риттани миф — это ведь значит и не врать тоже. И не напрягаться.

Но вовсе уж не напрягаться не вышло, потому что пришлось собраться с духом перед тем, как сказать:

— Извини. Я не хочу, чтобы ты шла со мной.

— Почему?

Эльг ждал вспышки и истерики, но Риттани, кажется, даже не удивилась.

— Я тебе неприятна?

Он помолчал и ответил:

— И да, и нет. Я не понимаю, чего ты хочешь. Вернее, понимаю. Ты хочешь к дочери. Но с этим тебе никто помочь не может. И я тоже.

— Дочь в Саду, — зачем-то напомнила Риттани. — А я нет. Я хочу полюбить тебя. Но ты не позволяешь.

Эльг опешил. Зачем кому-то хотеть полюбить, если любовь не зародилась сама?

Снова «зачем». Но сейчас его можно задать человеку.

— Для чего все это?

Риттани, опустив глаза, принялась теребить кисточку на красивом вышитом поясе.

— Просто… У меня же есть сердце… А любовь прекрасное чувство...

Он слышал многоточия в конце каждой фразы, едва ли не кожей ощущал недосказанное. Ощущал и понимал: решивший недоговаривать — будет недоговаривать. Но сам решил сказать все сейчас, в надежде, что больше к этому не придется возвращаться.

— Это будет очень трагическое чувство. Я вряд ли смогу тебя полюбить, а неразделенная любовь горька.

— Я знаю, — Риттани снова подняла взгляд, в синих глазах светилось странное — надежда пополам с отчаянием. Или отчаянность фанатичной веры во что-то свое, непонятное Эльгу. — Трагическое еще прекраснее. Спасибо.

— За что? — удивился он. — За отказ?

— И за него тоже. За честность. Это… легко уважать. А уважение может стать началом любви.

Она достала откуда-то маленькую картонку в рамке, протянула ему:

— Посмотри, вот моя дочь. Ведь она стоит всего самого лучшего, правда?

В рамке был портрет девочки лет семи, симпатичной, но не хорошенькой, с треугольным личиком и большими темными глазами. И пока Эльг искал слова, отчетливо ощущая острое нежелание отвечать, Риттани спрятала картонку и ушла, как и раньше, не прощаясь. А он смотрел ей вслед и думал: вот человек, которому он, кажется, нужен здесь и сейчас. Но почему-то эта нужность пугает больше мысли о том, что смерть все-таки есть.