1-2

Бабушка умерла на рассвете. Сухонькое тело дождалось разбуженного предчувствием Эльга и опало, рассыпавшись резными желтыми листьями; бабушка Ма́рин всегда любила осень, даже такую, как сейчас, неуютную и серую, и смерть сделала ее тело частью осени. Эльг взял пригоршню листьев и спрятал в коробку, а остальное собрал в закрытую корзинку: после завтрака вышел на берег реки и отпустил листья лететь над неторопливо текущей Быструшкой. Негромкий мерный шум прозрачной стихии и грусть — легче перышек, легче пыли или снежинок, которые нетерпеливый ветер бросал ему в лицо — не помешали принять решение: Эльг зашел домой за коробкой с остатком и отправился в Сад.

Дороги в городе никогда не были хорошими, но все вели — мимо полупустых домов, мимо темных, словно замерших в ожидании, театра и музея — к Месту для Мертвых. Кажется, встреченная по пути старая женщина поняла, куда Эльг идет с коробкой, тоже закрытой, чтобы бренный остаток не разлетелся раньше времени. Поняла и остановилась, глядя, как он следует по тихой малолюдной улице, словно провожала насовсем.

Прохладный ветер гнал по тротуару листья, по форме совсем как те, что Эльг нес с собой. Он старался не наступать, словно они и в самом деле могли быть когда-то людьми, но спешил и вскоре перестал обращать внимание на попираемую листву.

Сад не имел ворот — те, кто не получил разрешения на вход, видели только смазанную серую пустоту с крохотными, словно игрушечными, домиками смотрителя-«чернильника» на границе с ничто. Эльг подошел к ближайшему, сложенному, как все они, из серо-голубого кирпича, и постучал, подумав: как можно жить в такой скворечне? Но когда смотритель, седой смуглый мужчина, впустил Эльга в просторную светлую приемную, гость увидел еще одну дверь в противоположной стене, приоткрытую, ведущую в обширную залу. И другую, запертую. Кажется, «Скворечня» была изнутри больше, чем выглядела снаружи.

Хозяин пригласил сесть на стул возле потертого стола-конторки, достал из ящика широкий плоский пенал, поставил перед собой.

— Предъявите остаток, — потребовал он, и когда Эльг показал листья, кивнул и откинул крышку пенала с чернильной губкой: — Приложите ладони.

Пришлось поставить коробку на стол — «чернильник» тут же взял ее и убрал в другой ящик. Подавив невольно вспыхнувшее возмущение бесцеремонным присвоением останков, Эльг коснулся ладонями мокро поблескивающей губки. Казалось, чернила сразу высохли, и все же он держал ладони на весу, боясь прикоснуться к одежде или столу и запачкать их.

— Они не мараются, — успокоил смотритель, выходя из-за конторки. — Теперь вы можете пройти. Время посещения отмеряется скоростью исчезновения чернил с ладоней. Как только руки совсем очистятся, Место Покоя выведет вас наружу.

Эльг кивнул и поднялся. Провожаемый хозяином дома, он вышел из «чернильницы» и впервые увидел Сад.

Буйное цветение едва не вываливалась за очерченные невидимой границей пределы. Цветы и цвета полыхали; фантастически-яркие, словно светящиеся, кроны неведомых деревьев, царапали небо, цепляя редкие лениво ползущие по синеве облака. Птицы пели, надрываясь и захлебываясь от собственных песен. Место Мертвых полнилось жизнью, словно подтверждая — смерти нет. Смерти-исчезновения, смерти-окончательного финала, после которого перестает существовать все, что было тобой. Эльг еще раз зачем-то посмотрел на ладони и перешагнул черту.

В Саду куда сильнее пахло осенью, чем в городе — прелью и сыростью тянуло от каждого клочка покрытой травой земли, каждого цветущего куста. Противоречие раздражало, но он быстро привык. Прогуливаясь меж деревьев, Эльг старательно оглядывался; звуки, тени, движения задетых не им веток, отвлекали, мешали в этой яркости увидеть то единственное живое существо, которое выйдет ему навстречу и будет бабушкой. Сад не давал сосредоточиться, бросал в глаза пятна цветов, блики на листве, стеклянный блеск камешков под ногами, отвлекал щебетом птиц и шелестом крон. Эльг то и дело бросал взгляд на зачерненные ладони, давая глазам отдохнуть от многоцветия и проверяя, осталось ли еще время. Черный выцветал очень медленно и так же, по капле, таяло время.

Устав бродить, он сел под дерево, и замер, стараясь дышать неслышно. Может, надо просто подождать и бабушка придет к нему сама?

Но ожидание не помогло, а словно ускорило и бег времени, и исчезновение чернил. Прошло, казалось, только полчаса, мучительных, с попытками привыкнуть к яркости — и чувство «так надо» властно заставило встать на ноги. Зашумело, словно от поднявшегося ветра — невидимая рука стерла яркие краски Сада и нарисовала на его месте обычную улицу города. Эльг поморгал, с трудом привыкая к серо-коричневым тонам городской осени, взглянул на чистые, без следа чернил, ладони и с чувством внезапного облегчения зашагал домой по пустым улицам, не оглянувшись на слепое пятно на Месте Покоя.

2.

Работу, многочасовое сидение в одной из «жалобных комнат» Службы Спокойствия, Эльг не любил. Три-четыре посетителя в день. Чаще всего гость, постучавший в квадратное окошко, не требовал бланк жалобы, а принимался говорить о своем. Эльг пропускал мимо ушей большую часть совершенно необязательной и безэмоциональной болтни. Чувства появлялись в ней, когда речь заходила о Саде или том, что с ним связано — лицо посетителя менялось, голос внезапно обретал краски, руки нервно мяли пустой бланк… Эльг старался перевести тему на менее опасную, чтобы гость успокоился. Главное было самому не поддаться чувствам. Заканчивалось почти всегда одинаково — человек просто уходил, бросив скомканный листок в ящик для мусора. Иногда жалоба все же составлялась и укладывалась в стопку — для проверки этажом выше. Принесенные с собой уже написанные жалобы ложились во вторую, отдельную, которая отправлялась туда же, куда первая. Сами жалобы постоянно повторялись — часто они подавались теми же людьми. И порой Эльг спрашивал себя — зачем все это, если ничего не меняется? Кому нужно?

Вопросы были так же неприятны, как чужие эмоции, он старался отправить их на задворки сознания, но получалось не всегда, и Эльг уступал — в поисках ответа перечитывал поданные за неделю жалобы. Ответов не находилось, но вопросы затихали, словно тонули, засыпанные песком или жухлой листвой — бессильными, бесполезными словами. Эльг видел между строк обиду человека на самого себя, а не на соседа, посадившего слишком высокое и тенистое дерево у общего забора, или на дочь, оставившую мать без помощи, или на хозяина лавки, дающего сдачу погнутыми медяками. И это почему-то успокаивало.

Сегодня посетители прийти не спешили, и мысли Эльга то и дело возвращались к опасной теме, Саду. Шел третий, с посещения Места Покоя, день. Эльг не повторял визит — не хотел снова оказаться в агонии цвета и звука — и, скучая в ожидании жалобщиков, перебирал в памяти все, что знал о Саде, стараясь избегать эмоций. Впрочем, одну он себе позволял — любопытство, оно убивало скуку.

Чтобы попасть в Место для Мертвых, надо подойти к смотрителю, отдать ему часть бренного остатка, покрасить ладони чернилами, дождаться, пока умерший выйдет к тебе в новом теле. Новом… Если душа отлетает, а тело рассыпается листвой или цветами, песком или камешками, то разве существо, которое придет к Эльгу, будет бабушкой Марин? Или душа улетает именно в Сад, где получает новое тело?

Жаль, что нельзя спросить у мертвых. Животные и птицы не говорят даже в Месте Покоя. Человек, нашедший там своего потерянного близкого, ничего с этого не получает. Нельзя поговорить, не выйдет обнять. Получают ли что-то мертвые? Тоже неизвестно.

Каждому, кто потерял друга или родственника, удается совершить семь-восемь визитов — а потом Место Покоя закрывается до новой смерти близкого человека. Легче ли перенести горе от этих визитов? Не всем. Ри́ттани, вечно сонная сослуживица Эльга из комнаты жалоб слева от его, потеряла маленькую дочь и ходила в Сад день за днем, пока не исчерпала свои восемь посещений. Теперь она просто скорбит — если только не спит. А может, скорбит и во сне.

* * *

Именно Риттани, выглядевшая на удивление бодрой, подошла к Эльгу во время перерыва в работе, когда он сидел в одном из удобных глубоких кресел в обшитой резными деревянными панелями зале отдыха. Подошла и спросила, отвлекая от размышлений:

— Ты уже был в Саду?

— Был, — признался он настороженно.

— И… как там?

— Наверное, как обычно. Цветы и цвета… птицы поют. — Эльг не нашел, что еще сказать.

Риттани помолчала, сделала шаг к соседнему креслу, но садиться не стала.

— Моя дочка стала совой… маленькой совой с белым «лицом», — женщина подняла к глазам ладонь, словно проверяла, нет ли на ней чернил.

Эльг поморщился. Чужая скорбь, как и любое открытое чувство, неприятно царапала. Неудивительно, что Риттани одинока. Каждый день ощущать рядом с ней такое вот стеснение, бояться улыбнуться, не знать, что сказать, и надо ли говорить — вряд ли кто-то выдержит это долго.

— Можешь повесить там на дерево вот это? — Риттани достала из кармана сплетенный из цветных нитей детский талисман, протянула сослуживцу.

Эльг молча взял вещицу из ее рук. Маленький зелено-алый треугольник, красивое ажурное плетение и бусинка в самом центре, по цвету — как глаза Риттани, синяя.

Женщина зачем-то пригладила свои коротко остриженные черные волосы, зевнула, прикрыв рот ладонью, и отошла прочь, не поблагодарив и не попрощавшись. Эльг был счастлив, что все так быстро закончилось.