Стекло третье, пр(е\и)вратное

Прелесть любого путешествия состоит в том, что оно рано или поздно заканчивается — подобным образом я думал, пока судьба не забросила меня на спину завитражного муравья. Когда сталкиваешься с серьёзными опасностями, ожидание всяческих прелестей куда-то исчезает, а, если ты при этом ещё и висишь вверх тормашками, свои ощущения лучше не описывать, поскольку у неискушенных слушателей завянут уши.

— Прибыли! — оповещает волшебник.

Хоть долгожданная новость и радует, глаза открывать не спешу. Муравей медленно переползает на стену, спускается вниз и замирает, позволяя нам прийти в себя. Только тогда осмеливаюсь осмотреться — благо, очки не потерял в бешеной гонке.

Мы остановились перед загородившими тоннель воротами из цельного камня ядовито-зелёного цвета. Запутанный лабиринт, вырезанный на пористой поверхности ворот, привлекает внимание: пожалуй, он видится мне столь же беспорядочным клубком, как и мысли, заполонившие мою многострадальную голову. Неподалёку от этого неестественного великолепия стоит человек, вполне нормальный, судя по фигуре в белом балахоне, и только лисья морда выдаёт очередного завитражного жителя. Перед ним в воздухе то и дело возникают и исчезают разноцветные пластинки, на которых — если внимательно присмотреться — можно различить некие символы. Полузверь-получеловек сосредоточенно читает, громко декламируя: создаётся ощущение, что звуки как бы не исходят из лисьей пасти, а образуются вне её и тотчас разлетаются по округе. Прислушиваюсь:

— Да ниспошлют смилостивившиеся над моим несчастием боги пожизненную кару на проходимца, задурившего наездников, да станет его племя опервопричиненно до десятого колена…

— Старина Гратт, — заявляю, так и не решив, толи поражаться, то ли оскорбляться, — кажется… этот…

— Привратник, — подсказывает волшебник.

— Привратник ругается.

— Конечно. Любой бы так поступил на его месте — работа встала, а норму выполнять надо.

Настаёт черёд искренне недоуметь, или попросту недо… в общем, удивиться:

— Какая работа? Какую норму? — я и вправду не совсем улавливаю, куда клонит волшебник. То есть, конечно, логическую цепочку между застывшими муравьями, одурманенными наездниками и возмущением привратника провести удалось, вот только озвучивать её пока не спешу — пусть сперва Гратт выскажется.

Тот принимается пояснять:

— Наездники собирают утраченное в зеркалах и отвозят добычу сюда. Задача привратника — передать всё это в хранилище. Однако, поскольку хранилище потерянных вещей, как поговаривают, обширнее самого царства первопричин, работать с ним напрямую было бы затруднительно. Вот Лацли и изобрёл лабиринт.

— Кто такой Лацли?

— Тип с лисьей мордой.

— А для чего ему лабиринт понадобился?

— Чтоб рассортировывать вещи по нужным залам.

— Ясно, — совершенно искренне вру. Ведь нисколечко ж не ясно, каким образом муравьиная добыча попадает в таинственные залы, и какова роль лабиринта в этом странном действе.

Пока я пытаюсь распутать оборванные нити размышлений, старина Гратт не теряет времени даром:

— Здравствуй, о могущественны привратнику! Приношу извинения за сложившуюся ситуацию, однако мы ограничены во времени, посему…

— Посему катитесь прошморенным колесом по междумирию, — продолжает мысль Лацли, считывая очередную фразу. Он ведёт пальцем по строчке, чтоб не потерять её — по красноватой пластинке расходятся круги, плавно перетекающие в квадраты.

— Придётся принимать крайние меры, — вздыхает волшебник. — Ласка, душа моя, если ты сейчас не предстанешь перед нами в своём истинном обличье, я буду вынужден рассказать твоему дому о том (он делает на слове «том» особое ударение) случае.

Разноцветные пластинки, мелькающие перед привратником, начинают трепетать, словно листья, потревоженные ветром, срываться с привычных мест и закручиваться воронкой. Вот перед нами возникает небольшой смерч из пёстрых пластин — Лацли недоумённо (по крайней мере, мне так кажется — слишком уж округлились лисьи глаза) взирает на это действо.

— Железяка — ты злодей, — раздаётся дрожащий голос, непривычно писклявый и тонкий.

Пытаюсь определить его источник и ещё более удивляюсь, осознав, что неприятный голос принадлежит пластинчатому смерчу.

— Нисколько, — отнекивается волшебник, и, скатившись с муравьиной спины, подходит вплотную к диковинному существу. — Я обещал дому следить за тобой. Если б не я, душа моя, в запрещённом мире тебя б попросту растащили по сегментам.

— Ты всё неверно понял, — возмущается смерч, — я и сама прекрасно справилась бы, просто времени не хватило. Ты ж не посмеешь рассказать о моей тайне, ведь правда? Знаешь же, что за посещение запрещённых миров дома нас наказывают, высылая в изгнание. А кто я без дома? Никто!

— Не имею ни малейшего желания тебя подставлять, родная, — Гратт легонько проводит рукой по вращающимся пластинкам — те отвечают яркими вспышками. — Просто надо было отвлечь Лацли от чтения проклятий. Пообщайся пока с Улем, ладно? Мне с привратником переговорить надо.

— А кто такой Уль? — интересуется смерч.

— Вон тот парень, — Гратт указывает в мою сторону.

— Хорошо. Только ты Лацли надолго не занимай, хорошо? Сеанс ведь прервался — теперь придётся с перерасчёт делать.

— Замётано, — через плечо бросает волшебник, направляясь к человеколису — тот застыл, сложив руки на груди — только левое ухо слегка подёргивается. Наблюдаю, как Гратт подходит к Лацли, кладёт тому на плечи свои руки, всматривается в неморгающие глаза… Создаётся ощущение, что между волшебником и привратником начинается беззвучная беседа: старина Гратт пристально смотрит и изредка шевелит губами, привратник по-прежнему неподвижен — лишь его голова живёт обособленной жизнью, то и дело изменяясь: лисья морда деформируется, сжимается и расширяется, превращаясь в медвежью, затем она покрывается полосами и оборачивается тигриной.

— Первый раз в завитражье? — спрашивает смерч, подлетая вплотную ко мне.

— Да. Я Уль. То есть, старина Гратт меня уже представил, — мямлю, не совсем понимая, как следует вести беседу с вращающимся пластинчатым существом. — Приятно познакомиться.

— Взаимно. Я — Ласка. Ну, ты уже слышал, да? Друг Железяки — мой друг. Если захочешь поругаться, обращайся — будет тебе скидка.

— Поругаться? С тобой, что ли? А зачем? — на всякий случай разъясняю ситуацию.

— Глупый, — отзывается Ласка. — Кто ж посмеет с нами ругаться-то?

— Я не совсем понимаю, что происходит, — признаюсь, чувствуя, как щёки начинают наливаться румянцем — ещё чего не хватало! Оказывается, странный смерч вполне может вогнать меня в краску — с чего бы это?

— Видишь ли, Уль, каждый должен быть специалистом в своей области — тогда любому из миров гарантировано процветание. Во всяком деле есть мастера, и есть неучи, правда?

— Ну… Да, верно, — соглашаюсь, пытаясь осознать, к чему она клонит.

Ласка тем временем продолжает объяснение:

— Вот и получается, что любым делом должны заниматься мастера — иначе дело быстренько завянет и скукожится. Привратник, к примеру, грузы через лабиринт в хранилище переправляет — тут он большой специалист. Возьмись я за грузы — в лабиринте тотчас наступят разброд и шатание, ведь я не знаю, что куда отправлять. Зато я разбираюсь в ругательствах. Поэтому, когда Лацли хочется хорошенько отвести душу, он вызывает меня. Мои услуги недёшево стоят, но поверь, настолько качественные проклятья тебе не предоставят даже в царстве первопричин.

«Час от часу не легче, — думается мне. — С муравьями и наездниками уже познакомился, настал черёд профессиональных ругателей».

— А как к тебе обращаться, если решу…

— Проклясть кого-то? — продолжает мысль Ласка.

— Именно.

— Сперва подробно описываешь ситуацию, рассказываешь, как и почему тебя задели. Затем переходишь к обидчику: кто он? Откуда он? Один или несколько? Семья, братья-сёстры, тёти-дяди и прочие соболезнующие есть? Что его интересует? Чего он боится? В общем, выкладываешь мне всю подноготную — тогда можно и к работе приступить.

— К работе?

— Конечно. Только учти: помимо того, что я внимательно выслушиваю, я ещё и сердца умею читать, так что, когда буду прописывать заказанный текст, в ход пойдёт любое полученное знание.

— Подожди. Ты хочешь сказать, что можешь заглянуть мне в сердце? — уточняю, верно ли понял; ведь сложно поверить в подобное просто потому, что некий смерч просто взял и заявил об этом.

— Проверить желаешь, ага? — смеётся Ласка. — Да пожалуйста. Тебе обидно и больно, но стараешься этого не показывать. Обиду ты затаил на родителей — про ту, что с детства испытываешь, не говорю — меня сейчас новая, недавно накопленная интересует. Это ж что с тобой надо было сотворить-то, а?

— Оставить на растерзание проклятому дворцу, — делюсь собственными злоключениями, мысленно решив ничему не удивляться, поскольку в завитражье любая небылица становится явью.

— Вот, в чём дело! Случись такая печальная печаль со мной, даже не знаю, что б я делала, — смерч похлопывает меня по плечу рукой, образовавшейся из лишних пластинок. — Тяжело тебе пришлось, парень. Ну что, будешь родных проклинать?

Чуть было не соглашаюсь, но вовремя себя отдёргиваю. Это что ж такое получается: мать с отцом меня вырастили и воспитали, а я теперь им за содеянное благо проклятьем отплачу? Больно осознавать, что они бросили меня на произвол судьбы, но, с другой стороны, не всё ж ещё потеряно? Ведь есть шанс выбраться из передряги, хоть и небольшой? А месть что даст? Душевное облегчение? Так лучше выберусь из дворца, встречу родителей и выскажу им в лицо всё, что про них думаю.

— Верно мыслишь, Уль, — хвалит смерч. — Нечасто можно встретить подобного тебе — народ обычно начинает кипятиться и спускать пар. Правильно, с одной стороны — чего его в себе держать, спрашивается? Но с другой стороны, проблема-то от этого не исчезает. Сперва проблему надо решить, а там, глядишь, никакого пара-то и не останется.

— Эээ, — теряю дар речи. — Ласка… ты что… ещё и мысли читать умеешь?

— А как же? Конечно, умею. Всё ж взаимосвязано!

— В смысле?

— Экий ты недогадливый. Люди головой думают, а не сердцем. В сердце вы храните бессловесные эмоции, а в голове — вполне озвученные и — не побоюсь этого слова — оформленные мысли.

— Как так? А что, есть другие, неоформленные? — подозрительно кошусь на смерч, пытаясь определить, какие ещё секреты может скрывать это чудное существо.

— Полно! Кто-то картинками думает, кто-то — музыкой, тра-ри-ра-ра-ри, — Ласка пискляво напевает мелодию в попытке изобразить упомянутого ей кого-то.

— Ясно, ясно! Прекрати уже! — не сдерживаюсь и зажимаю уши руками — противный голос норовит свести меня с ума.

— Слабак, — обижается Ласка. — Железяка моё пение часами слушать может.

— Это потому, что у него крепкие нервы, — парирую, несколько расстроившись — зачем, спрашивается, меня со стариной сравнивать? Гратт велик, а я посредственен — на этот счёт не питаю никаких иллюзий. — Кстати, не подскажешь, чем он с привратником занимается? Уснули они, что ли? Сколько ж стоять можно?

— Так они не просто стоят, — смерч подлетает к застывшей паре. — Они торгуются.

— В смысле? Ласочка, миленькая, просвети, а?

— Без проблем, — заверяет смерч, принимаясь озвучивать молчаливую беседу. — Волшебник пытается убедить Лацли отправить вас по лабиринту кратчайшей дорогой; тот упрямится, отнекиваясь и заявляя, что посторонним, как и прочим нуждающимся, вход строго запрещён. Железяка предлагает взятку, но привратник непоколебим. Сам посуди, что может понадобиться существу, у которого и без того всё есть?

— Прям всё-превсё? — подозреваю подвох.

— Естественно! — восклицает Ласка. — По-твоему, чего ему не хватает?

— Не знаю, — принимаюсь перебирать про себя всевозможные варианты. Что отсутствует у того, кто обладает всем. По крайней мере, так говорится. А разве ж можно верить разговорам? Вон, люди в моём королевстве считали, что я — избранник судьбы: королевич, средний сын, окруженный вниманием и почётом… Им и в голову прийти не могло, что среди дворцового великолепия я ощущал страшное одиночество; порой хотелось завыть оборотнем, или из окна выкинуться, чтоб проверить, умеют ли карлики летать. Всё потому, что я, по сути, не был никому нужен; меня попросту не любили… Любили?

— Слушай, Ласка, — осторожно делюсь пришедшим на ум. — Быть может, ему предложить любовь?

— Вполне, — раздаётся знакомый голос, заставляющий меня подскочить от неожиданности. — Этот ученик смышленее, чем тебе кажется.

— И когда ты научишься выбирать выражения? — вздыхает старина Гратт, закатывая глаза. — Кажется — категория иного порядка, она мне не ведома.

— Несомненно, однако факт остаётся фактом: твой воспитанник только что подсказал дельную цену, на которую я бы согласился, — заявляет Лацли. — Рассчитайся истинной любовью — тогда я пропущу вас.

— А нельзя ли эту пошлину оплатить по возвращению, а? — бурчит нахмуренный волшебник — видимо, идея подобной расплаты не пришлась ему по вкусу.

Привратник начинает мерзко хихикать, разевая крокодилью пасть:

— Сам-то как думаешь? Вижу же — нет у тебя подходящего товара. Надеешься, потом появится? Не льсти себе: на подобное чувство ты не способен. Да и к тому же, тебя боятся, уважают и почитают в различных мирах, этот… как его там…

— Уль, — подсказывает Гратт.

— Уль тебя почти боготворит, но не любит, нет… Тебя никто не любит, дружище. — Привратник отворачивается от волшебника и направляется к воротам. — Твоя натура подобна этому лабиринту — такая же запутанная и — прости, но молчать надоело — паршивая.

— Не спорю, — соглашается волшебник. — Ты… во многом прав, хотя… Есть одна женщина…

— Так покажи мне её, — простит Лацли, принимаясь водить по лабиринту рукой и бормотать какую-то иностранную несуразицу. — Ма-ри-не-йо-ла-ма-йо…

— Не могу, — печально отвечает старина Гратт (поражаюсь, впервые услышав в его голосе хорошо замаскированную боль). — Она… отказалась от зеркал, а по-другому отсюда никак не связаться. Разве что…

— О дереве не помышляй — оно пустило корни в хранилище; теперь при всём моём желании его оттуда не достать, — предупреждает Лацли, нажимая на невидимую кнопку — зелёная дверь начинает медленно вращаться, словно огромное колесо.

— Но ведь попробовать-то можно? — возмущается Гратт.

— Это возвращает нас к самому началу. Сперва — расплатись, потом попадёшь в лабиринт, оттуда уже в хранилище перекочуешь. А вообще, ты ещё за муравьёв со мной не рассчитался — о каком лабиринте может быть речь?

— Лацли, что вам до чужой любви? — отваживаюсь задать вопрос.

Привратник оборачивается, устремляет на меня немигающий взгляд совиных глаз и говорит:

— Интересно, мальчик, что она из себя представляет. Я привязан к лабиринту — завитражье не отпускает меня, да я и не стремлюсь к прогулкам по иным мирам. Твоя идея меня заинтересовала — в зеркалах оставляют многое, но искреннюю любовь не так-то просто потерять.

— А если, — делюсь осенившей меня мыслью, — вы сделаете маленькое исключение и пропустите нас в хранилище, чтоб старина Гратт поговорил со своей женщиной. Уверен, он непременно расплатится с вами — он всегда держит слово. А я обещаю вернуться в завитражье, выбравшись из проклятого замка, и заменить вас на посту, чтоб вы смогли погулять.

— Довольно заманчиво, но ты не представляешь, на что ты себя обрекаешь, — ухмыляется Лацли, разевая лисью пасть.

— Я ко всему готов, только пропустите нас, пожалуйста.

— Уль, тебе удалось меня заинтриговать. Гратт — сколько его помню — был никаким учителем; я с этой ролью справлюсь лучше. Будь по твоему: я пропущу вас в лабиринт с условием, что волшебник поделится обещанным, а ты останешься здесь на десять оборотов колеса. Идёт?

— Да, — соглашаюсь, несколько расстроившись: возвращаться в завитражье по окончанию глобальнейшего из испытанных приключений нет никакого желания, но на то я и королевич, чтоб держать слово.

— Славно, — заявляет Лацли и щёлкает пальцами: кресло, на котором я сидел, исчезает, и я кубарем скатываюсь с муравья на хрустящий пол. — Подходите к лабиринту.

Мы с волшебником следуем указанию привратника.

— Приятного путешествия! — раздаётся ироническое напутствие, затем порыв ураганного ветра срывает с меня колдовские очки, и мир тонет в море света.