Шестой день в лесу

…Огонь в кирпичном очаге едва тлел, прибитый моросящим дождём. Всё, на что хватало костра, это осветить кусок утоптанной земли у них под ногами и угол деревянного стола. Горгулья опустила голову на сложенные руки.

— Я всё равно чувствую себя виноватой. Если бы я в то лето осталась здесь, ничего бы не произошло.

Ночь вокруг не звенела комарами, и не трещали сверчки.

— Ну да. Ещё скажи, что ты бы спасла Дениса.

Эйтоур сидел вполоборота к костру и смотрел в темноту леса, только иногда оборачиваясь к собеседнице, но и то — не поднимал взгляд. Из его движений исчезла плавность дикого зверя. Светлые волосы, стянутые на затылке, кое-где взялись сединой, как будто изморозью. Кроме знакомых на пересчёт морщинок, Горгулья разглядела новые.

— Денис вытащил отсюда курсантов, за что ему пришлось заплатить. Лес потянул его. Дотянулся даже в город. Максим видел это и всё понимал. Он уехал, и я не знаю, жив ли он. Может, уже нет. А этих двоих где нам теперь искать? Прошла уже почти неделя. Пропадут ведь. Лес их больше не отпустит.

Она говорила это не за тем, чтобы Эйтоур бросился её утешать. Любое утешение сейчас было бы фальшивым и неуместным. Нараджо, лежащий у её ног, поднял голову, ткнулся носом под колено и снова улёгся, глядя на пляшущие язычки пламени.

Горгулья потёрла ноющий затылок. Ощущение взгляда из темноты сделалось почти привычным, но оказалось, что полностью привыкнуть к нему невозможно. Ни к волчьему голосу ветра, ни к мёртвому молчанию, ни к тому, как натягиваются тонкие ниточки и тащат её, тащат в заросли, в бурелом, вглубь леса. Хотят сделать частью леса, впитать её в себя, втянуть вместе с запахом прелых сосновых иголок. Бороться с ними всё сложнее. Сколько ещё она выдержит?

Она тяжело вздохнула, нерешительно шевельнулась: пойти в дом? Остаться с Эйтоуром? Как безопаснее? Он сидел, отвернувшись, так что Горгулья видела только разворот его плеч и складку рубашки между лопатками. Вот он снова — в который раз — бросил взгляд на костёр. Уголок губ дёрнулся, как бывало, если он хотел заговорить.

— Татьяна, оставайся.

Горгулья сощурилась. Слово прозвучало чётко и достаточно громко, чтобы расслышать. Истолковать неправильно она тоже не могла: она знала, что Эйтоур всегда говорит прямо. Он не признаёт метафор и преувеличений и никогда не лжёт. И никогда не возводит воздушных замков.

— Остаться здесь?

Нараджо лежал у неё в ногах, так надёжно привалившись всей своей телячьей массой, что при всём желании встать она бы не смогла. Эйтоур положил руку на стол, погладил рассохшиеся доски — словно хотел дотянуться до её руки, но не смог.

— Ты бегаешь туда-сюда. Из леса в город и назад. Зачем? Тебе ведь плохо там. Ты ищешь причины приехать. А потом ищешь причины не уезжать. Ты даже не мечтаешь остаться, потому что «так надо». Потому что «что скажут люди». Потому что «как там они без меня». Но город жил и будет жить без тебя. А лесу всё равно, что они скажут. Зачем ты сама себя загоняешь в заколдованный круг?

Она покатала во рту горечь от его слов, боясь признаваться, что ждала именно этого предложения. Город жил и будет жить, а что, если правда рвануть, как будто ей всё ещё семнадцать. Как будто она — только-только окончила первый курс и в первый раз явилась в этот лес. И лес первый раз — сладко и остро — позвал её ночью. Натянул невидимые ниточки.

Горгулья потёрла ноющее колено, чтобы не смотреть Эйтоуру в глаза. Она думала о колене, чтобы не думать о тонких натянутых ниточках. Но отвечать не пришлось.

Лес страшно охнул, так что вздрогнула земля и дрожь прошлась по неподвижным до сих пор деревьям. Нараджо первый оказался на ногах, тут же вскочил Эйтоур. Он втянул носом воздух и без колебаний выбрал направление.

— Это пожарная башня.

— Куда? — возмутилась Горгулья.

Она бы никогда не успела за ним — по тёмному лесу, почти что вслепую, с больным коленом. Но Эйтоур обернулся, наградил отстранённым взглядом и сказал:

— Оставайся здесь, я скоро вернусь.

И Горгулья поняла, что успеет.

И дело было не в том, что она не верила Эйтоуру и боялась, что он её бросит. И если пожарная башня уже рухнула, имело ли смысл бежать туда слишком быстро, ведь её падения всё равно уже не остановить. Но Горгулья была даже рада этому грохоту, потому что в ответ на него лес испуганно притих и перестал натягивать ниточки.

Хотя Эйтоур выбирал самый лёгкий путь из всех самых коротких, они ползли по лесу едва-едва, почти на ощупь, прислушиваясь и проверяя ногами неверную почву. Это тянулось целую вечность. Из темноты выныривало упавшее дерево, щетинилось сухими ветками и каждый раз давало надежду, что башня уже рядом, и каждый раз Горгулья прятала стон разочарования.

Ночью башня была ещё дальше, чем днём. Когда Эйтоур остановился — она наконец сумела разглядеть его очертания, потому что над лесом загорался рассвет. А ещё потому что лес изреживался, и между деревьями она уже различила полосы, чёрные и толстые. Они тянулись, насколько хватало взгляда, и были похожи на нити исполинской паутины.

Башня лежала на боку. Глыба бетонного основания торчала вертикально, и комки земли, облепившие её, были ещё влажными, ещё зелёной была трава на них. Яма с голым дном походила на могилу для великана. Башню как будто выкорчевали из земли, вырвали с корнем и бросили засыхать.

Эйтоур не дал Горгулье приблизиться к ржавому остову. А она уже видела вершину башни, утонувшую в кустарнике, и заколоченные досками окна в деревянной будке наверху. Сердце заныло от тоскливого предчувствия.

— Подожди, я сам. — Он отодвинул её в сторону, как игрушку.

Она не сопротивлялась, потому что уставшую ногу свело судорогой. Пока Горгулья растирала мышцу, Эйтоур пробрался через переломанные ветки деревьев. Он поднырнул под железную перекладину и оказался у запертого люка.

Треснули рассохшиеся доски. Горгулья поймала себя на том, что сдерживает дыхание. Она подобралась ближе. Эйтоур присел, разводя руками поломанный кустарник. Окна когда-то были заколочены досками, но теперь их разворотило, словно из будки вырвалось чудовище. Доски изогнулись наружу и ощетинились занозами. Чёрные пятна въелись в них. Горгулья сощурилась, пытаясь разглядеть с безопасного расстояния: кровь или нет?

— Здесь никого, — негромко сказал Эйтоур.

Он пошёл вокруг башни, привычно принюхиваясь и разглядывая примятую траву. Нараджо, как всегда, потрусил следом.

— Это хорошая новость, — запоздало отозвалась Горгулья. Она размышляла: было бы облегчением увидеть здесь их двоих, убитых, и больше не торчать в этом лесу, не мучиться, натягивая тонкие ниточки. Или тяжесть вины была бы сильнее любого облегчения?

Она подняла голову, разглядывая светлеющее небо.

— Эйтоур, здесь ведь рядом твой дом, да?

Он не ответил, погружённый в изучение травы. Горгулья провела рукой по горлу, пытаясь освободиться от давящего ощущения. Невидимая удавка стянулась ещё сильнее. Горгулья судорожно втянула воздух.

— Слушай, мне не нравится здесь, давай уйдём. Мне не по себе.

Эйтоур бросил на неё рассеянный взгляд.

— Что случилось?

Это всё-таки была кровь. Горгулья никогда не считала себя слабонервной, и за долгое время работы ей приходилось видеть вещи похуже, чем тёмные брызги на старых досках.

На её счету была курсантка, перерезавшая себе горло кухонным ножом, прямо на кухне общежития. Тогда Горгулью изрядно потаскали по инстанциям. Чуть позже была старая канализация и куски тел трёх незадачливых искателей приключений, и сущность третьего уровня. Тогда она сама в группе поисковиков бродила по сырым вонючим тоннелям, пока не убедилась, что опасности больше нет.

Ни тогда, ни в любой другой раз, она не видела кошмаров по ночам и не вздрагивала от шорохов в тёмных комнатах. Она не слышала голосов и не жаловалась на тревожные расстройства. А сейчас она знала, что задохнётся, если не уйдёт отсюда.

— Я ухожу. — Она повернулась и зашагала к лесу, совершенно не разбирая дороги.

Пока она хрустела кустарником и проваливалась нервными пальцами в прелые листья, за спиной не было слышно ни шороха. Горгулья успела уйти далеко, прежде чем на плечо легла тяжёлая рука.

— Татьяна.

Она не обернулась, она уже видела черноту, проступившую между деревьев. И подалась вперёд. Эйтоур обречённо разжал пальцы.

Калитка была не заперта, и чернота из сада уже расползалась по лесу. Горгулья прошла по тропинке, выложенной гравием, обогнула поленницу. Ветки мёртвых яблонь хватали её за плечи. На крыльце кирпичного дома сидела Надя, скорчившись и натянув капюшон по самый нос.

Она вскочила, как только из-за поленницы показался Эйтоур.

— Стоять, тварь. Не приближайся ко мне.

Горгулья распростёрла руки, отгораживая дрожащую девушку от Эйтоура.

— Надя, успокойся, ты не в себе. Ты уже очень долго в лесу. Он управляет твоими мыслями. Давай успокоимся. Я помогу тебе выбраться, и ты увидишь… — Она обрела почву под ногами и успокоилась от своих собственных слов. Лучше эта сумасшедшая, чем безотчётная, беспричинная тревога.

— Эта тварь чуть не убила Сабрину!

— Надя, он не мог этого сделать. Он всегда был со мной. Что с вами произошло?

Эйтоур замер чуть в стороне, скрестил на груди руки. Надя растеряла вдруг свой боевой запал и трясущейся рукой нащупала дверь и привалилась к ней плечом.

— Не он. Она… эта тварь.

Эйтоур подался вперёд, встал рядом с Горгульей — большой, надёжный, как скала. Она ощутила, как отступает волнение — покалывает иголочками кончики пальцев. Лесник взял её за руку, и Надя попятилась, прячась в полумраке дверного проёма.