Все едут в Эдо

Зацвела небольшая плантация пейотля из Нового Света, и Масамунэ хлебнул чаю из кактусовых лепестков. Ранчо и кактусы в прериях, мустанги и бизоны, индейцы, англичане и испанцы вертелись перед его глазами.

— Какой масштаб! — взбулькнул Датэ. — Просвещенные европейцы осваивают целый континент… два в одном. А мы деремся за ничтожный островок! Хочу переродиться ковбоем.

Он не стал дожидаться перерождения и обзавелся стадом коров, чтобы пасти их на склонах гор. Вместо соевого тофу сычужить сыр! И пахтать сливочное масло! И жарить бифштексы! Настоящее ранчо!

Сегунат тогда существовал только в планах Токугавы; употребление тяглового скота в пищу еще не успели запретить[1]. Есть говядину было просто не принято, точно так же, как у гайдзинов конину. Негде выпасать стада — земля занята посевами. А жевать мясо изнуренной трудами коровы — приятного мало.

Вооружившись кнутом и фитильным пистолем, Датэ перегонял коров через брод, ведущий на остров — место выпаса. И когда на островке объели зелень и пришла пора осваивать новое пастбище, Датэ погнал стадо через рельсы на мосту над каналом Тэйдзан, соединявшим залив Мацусима и реку Абукума.

— У меня будет самый большой канал на острове! — выкликал Датэ. — Я переплюну Иэясу.

На следующий же день после запуска поезда локомотив врезался в стадо. Погибло девять коров. Вагоны перевернулись, уголь рассыпался по мосту и с моста в канал. Казнив машиниста со всей его родней, Датэ возопил к богам: «Что за незадача!».

«Должно быть, я не тому богу молился», — понял он.

Датэ Масамунэ чтил всех богов и интересовался всеми культурами. Так он решил, что ему поможет носитель титула Говинда — Защитник коров.

Пока шел ремонт моста и железной дороги, руду дедовским способом сплавляли по каналу на баржах, а по берегу перегоняли остаток стада. Рядом охлюпкой ехал Датэ, играя на бамбуковой флейте, одетый в дхоти из желтого шелка. В волосах — павлинье перо, в ушах — серьги в форме козерогов, а за ушами — голубые цветы. На груди — цветочная гирлянда и подвеска с красным камушком, исполнявшим роль каустубхи[2]. Он призывал милость Кришны на свое стадо.

Датэ плясал, переходя от одной женщины к другой, вырядив всех в сари и обвесив тяжелыми украшениями, как на гравюрке «Танец раса». Он заставил их выучить «Гопи-гиту», и как только подхватывал в танце очередную наложницу, та начинала декламировать:

— О любимый герой, в конце дня, когда Ты возвращаешься из леса, Твое лотосное лицо с ниспадающими на него локонами иссиня-черных волос покрыто тонким слоем пыли из-под копыт коров. Снова и снова показывая нам Свое чарующее лицо, украшенное столь удивительным образом, Ты пробуждаешь в нас жажду любви.

— О возлюбленный, Твои прекрасные стопы нежнее и мягче лотоса. Растирая их, мы с трепетом, медленно кладем их на свою упругую грудь, боясь причинить им боль. Но когда Ты ходишь по лесу за коровами, разве острые камни не ранят их? Эта мысль нестерпима для нас, потому что Ты — сама наша жизнь!

Тяжелые украшения свисали из свежепроколотых носов — и в этих-то нарядах Датэ заставлял благородных дам выходить к стаду и кормить коров с рук.

А потом он приказал выловить всех карпов из садового пруда и устроил там Кришна-пати.

В пруду, полностью забитом цветами, образующими узоры и надписи, не было видно воды — и по этому цветочному покрову пустили лодку в форме лебедя, изукрашенного цветами. Масамунэ сидел у лебединой головы, играя на флейте; одна гопи обнимала его колени, другая била в барабан, третья наигрывала на биве, последняя правила шестом. По крайней мере, туда не водрузили корову.

Наконец Масамунэ все-таки перевернул лодку и, пригибая головы гопи, заставил их нырять — кого за инструментами, кого и просто так.

— Ради одного этого зрелища стоило сюда плыть, — сказал Нагамаса своим самураям. — Скажу папаше — не поверит.

Поверил Иэясу.

— После его письма с угрозами я ничему не удивлюсь.

Курода-старший сражался с Симадзу на Кюсю, а Нагамаса привел под Эдо пять с половиной тысяч человек, которые должны были стать передовым отрядом Иэясу на Сэкигахаре. Жара и сырость днем окутывали болотистые берега Сумиды, метеоритные потоки по ночам запруживали небо, как стаи комаров.

Нагамаса вспомнил ковбойство Масамунэ, когда вместе с Окубо Тадаё сопровождал господина Иэясу в его поместье в Коносу. Иэясу ехал навестить одну из своих женщин и больного ребенка, вассалы — возопить к Хатиману в близстоящем храме и просто спрятаться от жары. Свита тащилась вдоль реки, где рабочие укрепляли берег деревянными сваями, и Нагамаса рассказывал, как Датэ погубил девять коров с новосозданного ранчо, вырядился Кришной, обложился гопи...

— Этот человек спятил, — мрачно констатировал Тадаё.

— По крайней мере, это безобидное занятие, — хохотнул Иэясу. — Не все же ввязываться в чужие драки.

По сравнению с выходками Датэ меркла история самого Тадаё: с тех пор, как Иэясу посадил его наместником в Одаваре, Удзимаса слал ему письма в среднем раз в десять дней. Волновался за родовое гнездо и осыпал бесценными советами.

Прискакал гонец, чтобы сообщить: Датэ Масамунэ прибыл в Эдо!

— Вспомнил гов… — мрачно начал Нагамаса.

— Легок на помине наш Одноглазый Дракон, — изящно поправил Иэясу. — Поехали, господа, встречать.

Пассия с больным отпрыском подождет, а Хатиман — тем более.

Датэ привел двенадцать тысяч пехотинцев и пятьсот всадников. Когда Иэясу со свитой проехал перед строем, Датэ заметил, что у него нет при себе завалящего ножа. Ближайшие приспешники — верзилы ему под стать, только у правого волосы прилизаны и заплетены в косу, а у левого в распущенных волосах две пряди собраны на затылке. «Господин Буйвол и господин Красный Черт».

Иэясу поприветствовал Датэ и поблагодарил за подкрепление.

— Не разводи любезности, Тануки, — прохрипел Датэ. — Я приехал вызвать тебя на поединок.

— Долг гостеприимства велит принять, — усмехнулся Иэясу.

— Убери своих чертей, буйволов и прочий сброд. Не вмешивайтесь, — через плечо рявкнул Датэ своим людям. — Я хочу сразиться при всех, чтоб все видели.

Он спешился. Иэясу тоже спрыгнул с лошади и отдал поводья слуге.

— Я тебе позволю взять оружие, — Датэ скрестил руки на груди и приготовился ждать, пока Иэясу принесут меч, но...

— Вот оно, — Иэясу показал кастеты.

— А где твое монашеское копье[3]?

— Выкинул. Потому что сражаюсь, чтобы объединить людей, а не убивать их.

— Нет, мы будем драться насмерть.

— Я тебя успокою, — хохотнул Иэясу.

«Переигрывает, — кипел Датэ. — Слишком уж невозмутимый. Чересчур доброжелательный. А если так?»

— Я тебе не мальчик на побегушках. Я хотел въехать на Сэкигахару на броневике, а ты меня выдернул срочно, не дал рельсы проложить.

Иэясу развел руками, мол, еще успеешь.

— Я хотел въехать в Эдо на белом коне… через труп Токугавы!

Датэ выхватил из ножен шесть когтей и с гиканьем бросился в бой. Сначала Иэясу сбил с него шлем. Потом провел длинный левый хук. Потом — правый апперкот в корпус, всякий раз уклоняясь от выпадов Датэ. И бил он точь-в-точь по шрамам, оставленным Исидой Мицунари на правом и левом боку Датэ. Когда же Иэясу сбил его с ног, отшвырнул ударами все шесть мечей, и они рассыпались по земле, Датэ прохрипел в золотистый кастет, замерший у его лица:

— Я использую тебя, чтобы отомстить Исиде, а потом уничтожу и тебя, Тануки!

— Но сейчас, — с той же безмятежностью усмехнулся Иэясу, — мы займемся Исидой. А поединок ты проиграл, Дракоха.

Он убрал кулак и выпрямился. Пытаясь подняться с колен, Датэ три раза растягивался на земле. Наконец, встал и прохрипел:

— Я тебе не подчиненный, Тануки. Я твой союзник. Ровня, ферштейн? Начнешь мне указывать — зарежу.

Его армия встала лагерем неподалеку от Эдо, за рекой Сумида. На противоположном берегу стояли лагеря токугавских вассалов. Иэясу не приглашал Датэ в город, демонстрируя тем самым нечеловеческую доброту и долготерпение: а мог бы и пригласить, и, пока Датэ со свитой плыл бы на лодке по каналу, полетели бы в посудину хороку[4], расстреляли бы северян с набережной, набежали бы топить барахтающихся гостей баграми, копьями, мост бы обрушился на их лодку…

Приехав в свой лагерь, Нагамаса собрал вассалов у себя в шатре и поведал, как Датэ опозорился.

— Он потребовал завтра продолжить поединок, — сообщил Нагамаса.

— Опять перед строем? — спросил Курияма Тоёхиса.

Все захохотали.

— Если Иэясу-сама прикончит Датэ, кто займет его место? — отсмеявшись, спросил Курода Кацусигэ.

— Он вырезал свою родню, когда они восставали. У него никого нет, бастарды малолетние не в счет. Так что вассал, Катакура, — ответил Нагамаса. — Но, господа, я все же надеюсь, что Иэясу-сама поставит ему мозги на место своим кастетом. Нам сейчас не до усмирения его вассалов, которые начнут растаскивать Осю на части.

Датэ прикатил как раз к празднику Бон[5], когда по каналам Эдо поплыли бумажные фонари. Одна из наложниц Иэясу, Оман, послала ему варабимоти[6], обвалянные в тертом зеленом чае. Доложили Иэясу. Он велел сжечь, явился в гарем и с понимающим видом спросил:

— Такое и собакам кинуть нельзя?

— Ах, Иэясу-сама, это опасный сумасшедший!

— Пока что он мне нужен. — Иэясу приподнял девушку и чувствительно сдавил на весу, давая представить, как переломает ей ребра, и осколки костей проткнут печень, легкие, желудок…

Но на следующий день Иэясу не вышел на поединок.

— Он от меня прячется! Серло! — рычал Масамунэ. — Укатил из своей пародии на Венецию… уплыл… по трубам уполз… — И он поскакал обесточивать зарядочную станцию Хонды. Ехал он стоя на седле. На полном скаку в огромном прыжке делал сальто и рассекал электропровода мечом, приземляясь на спину скачущего коня. С собой он прихватил Сибату, прикинув, что сам молнией перегрузит примитивный генератор, а вассал своим ветром переломает лопасти ветряков. Горстка охранников разлетелась, отброшенная молниями; безоружная обслуга высыпала со станции, умоляя Датэ прекратить разрушение. В ответ он обрушил столб с перерезанными проводами, и станционные работники бросились врассыпную.

Иэясу вместе с Куродой Нагамасой и Ии Наомасой выехал на кабанью охоту в долине Суватари в окрестностях Кавагоэ — со слугами, егерями и собаками. Углубляясь в лес, он рассказывал, что получил от Мицунари требование вернуть «Нихон-мару». Плавучий замок достался Иэясу в качестве трофея, когда Хидэёси приплыл на оварийские верфи — по суше бы гораздо быстрее добрался, но решил выгулять «Нихон-мару», обогнул полуостров Кии. Мицунари писал: «Верни посудину, приезжай в храм Хоко, пади ниц, принеси свои извинения господину Хидэёси, а потом выпусти себе кишки в знак раскаяния!»

В этот момент на взмыленной лошади прискакал гонец — спугнул дичь, и усилия егерей пропали втуне, а все только чтобы сообщить, что Уэсуги Кэнсин погиб, не успев выехать в Эдо! Его приемные сыновья дерутся за власть. Кагэкацу, племянник убиенного, объявил, что разумнее будет выступить на стороне Исиды. Кагэтора, урожденный Ходзё, возопил к кровным родственникам: из вассалов Уэсуги его мало кто согласился поддержать. Он выражал верноподданнические чувства Иэясу, сокрушаясь, что не может предоставить ему подкрепление.

Нелепо прозвучала только попытка приписать убийство какому-то ронину, которого якобы не удалось поймать. Иэясу решил, что собственные вассалы избавились наконец от Кэнсина, чтобы разодрать Этиго в клочья, и придется теперь давить эту мелюзгу по одному. Так некстати умер самозваный божок. Подчищать за Уэсуги стоило бы после разгрома Исиды.

Ну, ничего. Дележ власти в Этиго можно использовать как приманку. Иэясу решил не направлять туда своих северных союзников Могами — хватит и недобитков Ходзё, чтобы отвлечь внимание Санады — пусть идет в северное Синано, на традиционное место встречи. Иначе кайская тигриная туша обрушится на самого Иэясу в Суруге, после падения Имагавы разделенной пополам между Токугавой и Такэдой.

Дичь безнадежно скрылась. Иэясу с Наомасой удалились в охотничий домик, и Нагамаса не стал мешать их уединению. Он отошел по нужде — и убедился, что вывод Иэясу неверен, встретив того самого ронина в окрестностях Эдо. Ронин кинулся, но от нечеловеческой силы удара кулаком по бумерангу отлетел в кусты, ломая спиной ветки.

— Почему ты не с Ходзё пришел?

— Хочу служить Иэясу, а не этой мелюзге.

Нагамаса перебросил косу за спину, поражаясь невиданной глупости и самомнению. Ронин полез из кустов, в опасливом взгляде читалось ожидание подвоха, но Нагамаса не стал атаковать.

— Матабэй-кун. У меня есть твое письмо на бумажке с вороном[7]. Где ты восхвалял себя, божился принести голову Уэсуги и просился обратно в ряды.

— Ну и что?

— Так где голова?

— А кому она нужна?

— Тебя, Матабэй-кун, твои же боги и будды покарают. Ты поклялся их именами, а черепушка тю-тю.

— Тебе ж господь Иисус в такое верить не велит.

Нагамаса смерил Матабэя красноречивым взглядом и заговорил о куда более насущном деле.

— Матабэй, ты поторопился. Ты отнял у Иэясу крупного союзника. А предлагаешь взамен одного себя с бумерангом.

— Я справился и с богом войны, и с его вассалами!

— Ты — морской еж, Матабэй. А Этиго — целый кит.

Матабэй мрачно слушал, понимая: Нагамасу нельзя оставлять в живых. Иначе тот убедит Иэясу: клану Токугава незачем полоумный новобранец, который предал клан Курода, сбежал с боем, напал в шахте на наставника — не ровен час, и здесь начнет на людей кидаться.

— Откуда у тебя мое письмо Такэнаке? — наконец спросил он.

— Унаследовал. Оно пришло из Тоямы, на хорошей такой этидзэнской бумаге.

— Только цидульку одну тебе оставил Такэнака, и то не свою, — поддел Матабэй, и Нагамаса хотел парировать, но крыть было нечем. Он перебросил косу вперед, повертел кончик между пальцами. На бесценном кастете с господской руки осталась вмятина, а под кастетом, несомненно, синяк. Пришелец воткнул бумеранг в землю, словно показывая свои мирные намерения. Прослышал, что Иэясу объявил: во время охоты к нему может безнаказанно обратиться любой простолюдин, и он выслушает его прошение[8]. Но ронина с бумерангом обязаны были перехватить синоби, следившие за порядком в окрестностях; Нагамаса догадывался, что Матабэй уже поохотился на людишек Иэясу, прежде чем добрался сюда — должно быть, трупы попрятал, раз его еще не поймали, не подняли шум. Такого поймаешь…

— Подвиг свой ты ничем не докажешь, так что молчи в тряпочку, засмеют.

— Кто засмеет? — протянул Матабэй. — Твои?

— Да и быстро ты добрался. Пешком четырнадцать дней, как я помню.

— Я лошадь до смерти загнал!

— Не пошло тебе впрок конокрадство.

— Я не знал, — взвыл Матабэй. — Я не знал! Я — бродяга! Ночую в кустах! Откуда мне было знать, что тайко убили! — Он выдернул бумеранг из земли. — Помоги встретиться с Иэясу.

Папаша Нагамасы был готов снова принять Матабэя в ряды[9], как ни в чем ни бывало. «Образумится и вернется, — рокотал Курода-старший. — Еще до следующего землетрясения прибежит». Землетрясение прошло, и не одно, Курода все ждал. «Надо было к папаше приходить, — мысленно попенял Матабэю Нагамаса. — Я-то не сентиментален. И ему не скажу, что тебя встретил».

Безоружный Нагамаса был готов завязать матабэевский бумеранг узлом вокруг шеи владельца. Предыдущий уже так завязал, только без человека внутри. (В отрочестве излюбленным оружием Матабэя было тяжелое копье с железным древком, но от удара Нагамасиным тэцубо[10] копье погнулось, а на новое Курода-старший долго денег не давал — так Матабэй привык орудовать кочергой, как выразился Курода-старший).

Но Нагамасе не дали начать драку. Примчался слуга:

— Нагамаса-сама, вас господин к себе просит!

У Иэясу с потолка свисал Хандзо, принесший новость, что Маэда Кэйдзи, комендант Киото, выразил поддержку Кагэкацу. Таким образом Исида без единого выстрела занял Киото и позвал банду Сайки с собой в Этидзэн.

Киото контролировали Уэсуги[11] — Кэнсин подсуетился сразу после смерти тайко. Тогда он называл себя нейтралом, обещал сделать из Киото буферную зону. Когда Мицунари объявил себя местоблюстителем Хидэёси, племянники убиенного отказались ему подчиняться. Приходившийся родней Фудзиварам[12], династии кампаку, Мицунари смотрел на всех этих оварийских селян, самураев в первом поколении, как на лошадиную лепеху, попрекал низкородностью и, по обыкновению, хамил. В скором времени после похорон тайко Масанори и Киёмаса напали на Мицунари в его собственном доме. Они приехали в город якобы мирно, к себе домой со своими свитами, а когда спустилась ночь — попытались взять штурмом киотский особняк Мицунари. Отбив нападение, Исида лютовал в Киото, летели головы нерадивых блюстителей порядка. А оварийцы явились предлагать свои услуги Иэясу. Вскоре ему сообщили, что Мицунари позволил Кэнсину оккупировать культурную столицу: «Так не доставайся же ты никому!»

Чтобы добраться до Киото, Кэнсину пришлось договориться с Маэдой Тосииэ из Каги и Одой Оити — а точнее, с ее старшими вассалами Асакурой Ёсикагэ и Кагэтакэ, которые в свое время благоразумно сдались Оде — они были готовы прогнуться под любого, чтобы сохранить себе жизнь, и пропустили армию Уэсуги. Хидэёси оставил так называемому Осколку Оды провинции Вакаса, Этидзэн и половину Оми, окаймлявшую западный берег озера Бива; на восточном берегу находилась Саваяма, поместье Мицунари. После смерти тайко Ода Оити признала сюзеренитет Иэясу и сражалась за него при Микатагахаре, а Иэясу передал ей своего старшего бастарда. Значит, Мицунари решил прибрать к рукам и западный берег Бивы вместе с морскими портами — и понесется по Макрелевому пути между горных деревень.

— В Киото мы его и встретим, — отозвался Иэясу, отхлебывая чаю.

Наомаса замер с чашкой в руках, подняв осторожный взгляд:

— Вы планируете отправиться с Хондой, Иэясу-сама?

— Я пойду по Токайдо[13], а ты расчистишь мне. Ступай, готовь людей.

Это значило, что продвижение армии Иэясу займет как минимум шестнадцать дней, ведь большинство — пехота и обозные носильщики, а Хонда Тадакацу был способен долететь в Киото за час[14].

Иэясу велел подать бумагу, кисть, чернильный камень и печать, написал распоряжение и пожелал узнать, где до сих пор носит Куроду Нагамасу.

Из-за раздвинутых перегородок пахло сыростью; перекликались птицы, журчал ручей, окаймленный булыжниками, разложенными в художественном беспорядке. К приезду Иэясу слуги перестелили солому на крыше, но она уже начала отсыревать, хоть охотничий домик и стоял не в гуще леса, а на поляне, и солнечные лучи попадали туда весь день. Тени деревьев в безветрии неподвижно лежали на затянутых бумагой решетках; горела ароматическая палочка, отгоняя насекомых.

Нагамаса появился не один. Матабэй остался ждать за порогом; Иэясу ему кивнул, давая понять, что узнал и уделит внимание позже.

— Исида занял Киото, — начал Иэясу, — и ждет подкрепления от Сайки. — Он взглядом велел слуге вручить Нагамасе шкатулку с письмом. — Вы с Тадакацу проследите, чтобы Магоити не выкинула какой-нибудь фортель. Потом навестишь наших северных друзей.

Как только Нагамаса и его люди скрылись из виду, Матабэю позволили переступить порог. Отвесив поклон, он начал:

— Прошу прощения за мой непотребный вид! Я ронин.

— Почему? — Иэясу отправил в рот водяной каштан.

— Куроды — каторжане. Я не дал заковать себя в кандалы! — Матабэй пустил по кулакам бело-фиолетовые искры, напоминая, что принуждать к грязной работе благородного самурая, искусного воина с выдающимися способностями — преступная глупость. Он не стерпел унижения.

— Были каторжане. При тайко. Я их освободил. — Иэясу вытер руки салфеткой. — Но у тебя, Мата, выдержки никакой.

Матабэй закусил губу: значит, не нужен. Иэясу намекает, что после позора под Одаварой ему только землю копать. Он кинулся, мечтая о славе и землях, которыми наградит его тайко за голову вторженца: вызвал Датэ на поединок — но исход боя был плачевен. Матабэй опрокинулся набок в седле, истекая кровью, не рухнул под копыта только потому, что запутался в стременах; и тут же его лошадь свалилась навзничь, придавив всадника, и лошадиные кишки выпали ему на лицо. Иэясу дал понять, что ему ясно, почему Матабэй, приплыв с Кюсю, не пошел напрямик в Осаку, а сделал немалый крюк в Эдо: Мицунари не примет человека, после которого ему пришлось подчищать лично. Бестолковая обуза.

— Они выкинули Отани и Мори из Тикудзэна, — продолжал Иэясу. — Я позволил им продолжить расширяться. Ну да тебе, должно быть, Нагамаса уже все рассказал, что ты потерял.

Но в этот миг на пороге появился еще один синоби:

— Датэ Масамунэ разрушил электростанцию!

— Иэясу-ко, — возопил Матабэй, — позвольте взять реванш! Я докажу, что достоин!

Иэясу чуть поморщился, взглядом велев ему умолкнуть, и переспросил у синоби:

— Он никого еще не убил?

— Пока нет еще, Иэясу-сама! — «Но пока я сюда бежал, мог уже и…»

Иэясу было ясно: если не остановить Масамунэ, тот устроит резню. А кому под силу остановить воина с выдающимися способностями, кроме такого же воина?

Проезжая мимо разрытия, где после недавнего землетрясения чинили деревянные водопроводные трубы, Датэ заставил коня перепрыгнуть через яму над головами рабочих. Сибата Кацуиэ аккуратно объехал яму и поравнялся с господином, выезжая навстречу Иэясу и его свите.

— Масамунэ, твои же люди будут мне восстанавливать ущерб! — лениво крикнул Иэясу.

— Я же тебе говорил, Иэясу, я делаю, что хочу! Не смей мне указывать!

Дуэлянты снова спешились, как вчера, и зашагали друг к другу.

Датэ петушком скакал влево-вправо перед Иэясу, испуская снопики молний:

— Докажи, что ты достоин такого союзника, как я!

Ответом ему было светское, безмятежное, как за чаем:

— Дракоха, а ты родился в год дракохи?

— Кролика, — гаркнул Датэ и огромным прыжком кинулся в бой, выхватив все шесть клинков.

— Надо же, — восхитился Иэясу, пробивая ему в печень, — совпало-то как[15]!

Невиданная деликатность не позволила Иэясу заметить вслух, что господь Мондзю, покровитель года, обделил Датэ мудростью.

Матабэй, тащившийся среди пеших слуг, смотрел, как Датэ мечется, прыгает, машет руками, а в ответ на эту бурю движений — только экономные уклоны, нырки и невозмутимая усмешка, даже умиротворенная, словно Иэясу лупит трехлетний ребенок. Ему не нужно было даже блокировать или парировать удары шести когтей, и он больше не пытался задеть Датэ кастетом.

Оскорбительная уравновешенность уязвляла Датэ сильнее любых упреков, и он кидался на Иэясу, чтобы сбить с него спесь и маску благожелательности, вывести его наконец из себя. «Да человек ты или золотая статуя… боксирующая[16]!»

Три когтя столкнулись с кастетом. Датэ поднажал, заставляя Иэясу отпрыгнуть, но, когда Датэ снова атаковал, Иэясу не стал уклоняться, двинулся ему навстречу и выбил три когтя из правой руки, раненной еще при Хитоторибаси[17], а в ответ на следующий выпад выбил и еще два когтя, заботливо оставив последний.

И этот последний меч — у горла Иэясу, кулак Иэясу — над единственным глазом Масамунэ.

Непокорно фыркнув, Датэ отступил и убрал меч в ножны.

— Раз вничью, тогда выкурим трубку мира.

Он повернулся к Кацуиэ, уныло державшему под уздцы господскую лошадь. Тот вынул из седельной сумки трубку в чехле, огниво и кисет, стал набивать — но Иэясу с улыбкой отмахнулся открытой ладонью.

— Тануки, ты моим подарком почему не пользуешься?!

— Не курю и подданным запретил[18] это гайдзинство.

— Не нужен архипелагу такой дремучий сегун.

— Пошли своих людей чинить… — мягко начал Иэясу и сделал шаг, пытаясь пройти мимо Масамунэ, но тот выставил руку с мечом — между кончиком клинка и горлом Иэясу всего-то длина ладони — и прорычал:

— Раскомандовался.

«Ради двенадцатитысячной армейки вот это терпеть?» — не понимал Матабэй.