...а Мицунари — в Киото

Нагамаса в первый раз летел один. Бывало, Иэясу приглашал доверенных лиц, и они с Наомасой стояли втроем на летящем Хонде, как Райго[1] — не смог бы заурядный человек удержаться, даже лежа, вцепившись руками и ногами в доспех Тадакацу. Снесло бы ветром.

Добравшись от зарядочной станции до лагеря, он попросил Тадакацу забрать пассажиров. Семерым вассалам пришлось привязаться веревками к рукам и ногам Тадакацу; господин стоял у него на спине, над реактивным ранцем и соплами.

Облепленный гроздью из самураев, железный человек поднялся в воздух.

Он миновал Сагами и летел над зеленеющими комьями гор, решив не огибать ковшеобразную долину Кофу — напомнить кайцам, кто здесь настоящий хозяин: сопротивление бессмысленно. Тадакацу набрал высоту, чтобы избежать обстрела зажигательными снарядами. Кайцы и не пытались.

И снова потянулись горы — до узкой, похожей на копье долины с шелковичными полями близ горы Комагатакэ; вилась зигзагами река Тэнрю, снова теснились зеленые опухоли гор с редкими прорезями дорог и поселками, ютящимися по берегам рек; озера напоминали то насекомых, то раскиданных бумажных журавликов, и наконец побежала шипастая ящерица — озеро Токуяма.

За горами виднелся Соляной путь из залива Цуруга в Омисиоцу у озера Бива. На западном его берегу шел ливень, сверкали молнии; тем временем восточный берег заливали солнечные лучи. Туча закрывала только половину озера.

С моря прилетел штормовой ветер. Темные волны бугрились и пенились, нахлестывая на порт. Туча над городом Канэгасаки еще не разорвалась.

Чтобы не попасться на глаза мицунаристам, Нагамаса направил Тадакацу над Макрелевым путем, под дождь. Осколок Оды вклинивался в территорию Исиды, на карте выглядел, как безногий калека, обмочившийся под себя на циновке: Этидзэн — голова, Вакаса — левая рука, Омисиоцу — обрубок правой (а дальше на восточном берегу Бивы уже Нагахама, которой от Оды осталось только название), западный берег Бивы — хилое тельце. Нагамаса не мог ожидать, что местные откроют стрельбу по сюзерену — и в самом деле, на смотровых вышках не зажглись сигнальные огни, не полетели дымовые шашки — а сделал бы Нагамаса не этот внушительный крюк, а рывок над заливом Исэ, отделявшим земли Иэясу от вражеских провинций Исэ и Ига — Мицунари бы оповестили о приближении летуна.

Стало скользко: Нагамаса сел, придерживаясь за наплечник Тадакацу. Вода просачивалась сквозь сочленения доспеха, поддоспешный костюм лип к телу, ветер со свистом швырял в лицо дождевые капли, тяжелые, как монеты. Семь Тигров Куроды висели молча: надо так надо. Нагамаса задумался, не спрятаться ли под соснами, но тучам не было конца-краю.

Пока Киото мокло под дождем, Мицунари сидел у Кэйдзи в комендатуре и накачивался сакэ. Касуга подливала; Наоэ Канэцугу раскраснелся первым. Вместо тоста Мицунари повествовал:

— Два раза Иэясу от меня бегал. Сначала — когда напал на тайко в Нагое и бежал с поля боя, а люди Иэясу перехватывали на море послания тайко, которые тот рассылал Корее, Китаю, Тайваню… — Мицунари мрачно тряхнул волосами, хлебнул сакэ, — и Филиппинам[2]. Мне сообщали, похвалялся, что предотвратил. Хотя бы хватило совести не мешать мне увезти останки тайко и похоронить на моей территории. — Мицунари отправил в глотку содержимое пиалы, но не протянул руку за новой порцией. — А потом я его повстречал в Кисю, по пути в замок Ота[3], но трусливый подонок снова прыгнул на Хонду и улетел.

— Во всем нужно видеть светлые стороны, — Кэйдзи выпустил струйку дыма в потолок, сложив губы трубочкой. — Зато не погибли корейцы.

— Четвертую Иэясу, а потом мы с вами, господа, отплывем в Корею.

Канэцугу наполнил ему пиалу.

— Повелитель Тьмы, а почему в Корею? Почему не на север? Хоккайдо, Сахалин, Курилы, а там и на материк высадимся, на Камчатку!

— Ну предложи это Мори, — процедил Мицунари. — Предложи Симадзу. Мне-то все равно! — Он сделал глоток и чуть спокойнее продолжил: — Старый Ёсихиро спит и видит Рюкю своими вассалами.

— Рад, что ты одобряешь идею! — сказал Канэцугу. — Но мой господин Кагэкацу просит твоего позволения отправиться на север, чтобы ты придал ему в помощь владетелей из восточной коалиции. А господа Мори и Симадзу могут отправиться, куда им ближе, конечно… Не изволишь подписать? — Он обернулся к Касуге, и та передала шкатулку с письмами.

Мицунари так и не обмакнул кисть в тушечницу.

— Кагэкацу считает, что я теперь у него в долгу? Я ему не предлагал уподобляться Токугаве.

Кэйдзи и Канэцугу вмиг помрачнели. Касуга воскликнула:

— Мицунари-доно, мы требуем извинений!

— Обнаглевшие холуи!

— Молодой господин служил Кэнсину-сама верой и правдой! — подхватил Канэцугу.

— То-то вы убийцу не поймали.

Пообещав всем круиз в Корею, Мицунари отправился в свой особняк. Вскоре ему доложили, что к городу прибыло подкрепление — три тысячи бандитов Сайки и полторы тысячи монахов Нэгоро.

Под дождем кустились соломенные плащи, торчали частоколом копья. У стрелков в бамбучинах тлели угли. Мицунари готов был отдать приказ выдвинуться в Канэгасаки — но подкрепление напало на киотский гарнизон и три тысячи его собственных воинов. Так что Мицунари выдвинулся, но немного не туда — пришлось выкидывать из города наемников, которым по его же воле открыли ворота. «Иэясу перекупил Саек! Вернусь в Осаку — скажу спасибо Гёбу за совет нанять этот сброд».

Мицунари понял, что шанс вернуться в Осаку висит на волоске, когда его людей атаковали с воздуха.

Он, пожалуй, справился бы с Семью Тиграми Куроды. Померялся бы силами и с Нагамасой. Но еще и Хонда Тадакацу вдобавок, раскидывающий людишек дюжинами… Мицунари успел обменяться парой ударов со Стрекозорезом[4] и понял: надо уносить ноги, пока враги еще не успели перекрыть порт.

Пока шли уличные бои, он с горсткой телохранителей бежал по складам, а преследователи прочесывали здания. Оставив свой маленький отряд охраны сдерживать куродцев в порту, Мицунари отплыл на маруко-бунэ[5], закопавшись в тюки. В быстро сгустившихся сумерках светили только фонари и редкие вспышки молний. Дождь становился все жиже; гроза уходила.

Вскоре над рисовозом навис Тадакацу. Куродцы висели на нем, держась за руки и ноги, привязываясь веревками прямо на лету. Пришлось отвязываться и прыгать на корабль.

— Господа, — охали перевозчики, — у нас только груз! Пощадите, мы люди простые!

Нагамаса решил не заставлять рулевого разворачивать посудину и возвращаться в город. Сайкам было велено как можно дольше удерживать армию Мицунари в Киото, и беглец помог собственным преследователям отделить его от своих людей.

Куродцы пошли ворошить и вспарывать тюки мечами.

Мицунари прикинул, что тащить в полет мушкеты не с руки. С корабля им остается разве что метать кинжалы в пловца. Но над суденышком парил Хонда — у него пушки всегда с собой. С другой стороны, забрать голову утопленника будет не так-то просто: жди теперь, пока раздутый от воды труп всплывет, и попробуй опознать развороченное выстрелом лицо. Мицунари начал резать дырку в днище.

Один из куродцев, разметав тюки пинком, наступил на показавшуюся руку. Так Мицунари не прорезал дырку и не выпрыгнул за борт, а червем выполз из груды тюков. Рисовая солома застряла в волосах и пластинах доспеха.

— Ну давай, — почти сочувственно сказал Нагамаса, вынимая меч, — а я помогу.

— Господь не велит![6]

Началась драка, восьмеро на одного, пусть и двигающегося с нечеловеческой быстротой. Широким взмахом Мицунари снес мачту. Заорали пришибленные перевозчики и самураи Нагамасы. Кораблик накрыло мокрым парусом, и те из куродцев, кого не придавило, наощупь поползли под парусиной, хватаясь друг за друга — «Это же я!» — и прорезая дыры в ткани, чтобы вылезти наружу. Перевозчики тушили парус, загоревшийся от сбитого фонаря; другие фонари погасли.

Мицунари исчез.

Куродцы не могли надеяться, что он утонул в реке — такое не тонет. Нагамаса задрал голову, крикнул:

— Хонда, ты в темноте видишь?

Железный человек отрицательно скрежетнул, блеснул в темноте красный глаз.

Нагамаса уселся на вспоротый тюк, воплощая немой вопрос: «Ну и кто я после этого, и чем я лучше Масанори и Киёмасы?» Его самураи вытягивали за борта шесты с фонарями, освещая реку — и без надежды, и без толку. Нагамаса пожалел, что в его отряде нет ни одного светлого — и сам он мог бы научиться управлять светом, если бы додумался в свое время, но пошел в ученики к Хамбэю, а просить господина Хидэёси об уроках постеснялся, считая себя недостойной мелюзгой, из-за которой господину и так причинили слишком много тревог[7] — точно так же, как сейчас не стал бы напрашиваться к господину Иэясу. Конечно, смерть Мицунари не остановит войну: ему унаследует брат, Масадзуми, армию возглавит зам, Укита Хидэиэ.

Нагамаса приказал возвращаться в Киото. Повернулось криптомериевое весло. Пора посмотреть, долго ли продержатся оккупанты Уэсуги без своего «бога войны» и даже без горе-полководца Исиды, бросившего свою армию. Сайки только один раз проиграли — когда Нобунага взял монастырь Исияма Хонган, оборону которого возглавлял Магоити Первый.

* * *

Как и предполагал Иэясу, Ходзё испросили разрешения поддержать своего бывшего родственника Кагэтору, явно надеясь откусить и себе кусочек. Но Санада подвел его ожидания, не вторгся в северное Синано и Этиго.

«Не ходи туда, — написал ему Отани, — это Иэясу Кровавая Рука уничтожил нейтрала. Я вижу его немудреный расчет! Он подослал убийцу к преподобному Кэнсину, чтобы заманить тебя в Этиго и занять там. Не поддавайся! Иди вниз по реке Фудзи, задержи Токугаву».

Для того Иэясу и понадобился Датэ. Расчищать путь, прикрывать от угрозы, нависающей с севера. Иэясу лишился бы новенького замка Хамамацу, а вместе с ним и Сумпу, если бы не апоплексический удар, сваливший Такэду Харунобу на Микатагахаре. С тех пор, как Иэясу водворился в Канто и построил там инфраструктуру, дав людям оплачиваемую работу, а не трудовую повинность, — любое передвижение его армии привлекало внимание кайцев.

Каи-но-ками Нагамаса выступал, что не хочет носить пустой титул, не соответствующий действительности. Иэясу ответил: «Ну ладно. После Сэкигахары сделаем тебя Тикудзэном». Не хотел допустить существование двух ветвей Курод. А в Каи, приглядывать за Датэ, отправил Ии Наомасу. Первая битва в его жизни была при Микатагахаре; тогда его тетушке в лицо попал осколок тэхии[8], чудом одноглазой не осталась. «Слабоват оказался Тигр, сердце мышиное. Добей их, — сказал Иэясу, — для меня».

В лагере под Эдо Нагамаса метался по палатке: «Красночерт себе высосал у господина!», а вассалы напоминали, что представителю Иэясу будет совсем не просто справиться с сумасбродным северянином, у которого в четыре раза больше людей, чем у Ии. Так что Нагамасе, считай, повезло: он сам себе голова в погоне за Мицунари. Так Нагамаса отправился в ангар и увел Тадакацу. Он не успел услышать возглас Датэ: «Мне не нужны твои подачки, Тануки».

Красные кирасы и флаги трех тысяч пятисот «чертей» Ии горели угольком, подкатившимся к синему морю штандартов Датэ.

— Дракон! — Иэясу развернулся на седле, сев боком. — Я рад твоему бодрому настрою. Но! Но тридцать замков.

— Хватит меня и моего дяди, который ударит с севера.

Наомасе было ясно: Датэ подозревает, что «чертей» прислали, чтобы его потом прикончить, когда станет не нужен. Нет надежды, что дядя вступится и не позволит Иэясу прикончить Датэ.

— Вы с дядей еще и сами подраться можете, тогда «чертям» придется вас разнимать, — усмехнулся Наомаса.

— Пока Санада жив, — заверил Датэ, — не подеремся. Сначала я разрушу сфинкса!

— Простите, что вы разрушите?

— Ты должен был об этом слышать, даже я в Осю слышал, а ты тут рядом. Ну, Такэда возвел в Цуцудзигасаки сфинкса со своим лицом[9]. Еще пирамидку себе построит, да повыше — «Ур-Харунобу» какой-нибудь.

Наомаса захохотал. Непонятно, но смешно — «Ур-Харунобу»!

— Он овощ, — сказал Наомаса. — Рухнул Тигр, как увидел Иэясу-сама, так и лапки кверху.

— Подставил вам брюхо, а вы без меня ничего не можете, ха!

* * *

Когда Сэта[10] обмелела и можно было больше не плыть, а перейти на шаг, Исида Мицунари выпрямился. На причале его ждали. Мушкетеры стояли в два ряда, чтобы поменяться местами, истратив пули, и уступить место третьему ряду — лучникам.

Пули не причинили Мицунари вреда. Он шел вперед, под обстрел, его меч вращался с немыслимой скоростью, словно разрубая летящие пули — в темноте не было видно, распадаются ли пули напополам. Мицунари бил их разрядами тьмы, расходящимися по клинку в воздух. Мокрый, он выпрыгнул из воды на набережную, рассекая мушкеты и врубаясь в мясо — мушкетеров, лучников, факельщиков — пока не остался один, обляпанный кровью, под светом редких бумажных фонарей, свешивавшихся на цепях. Он перепрыгнул через труп и остановился, вертя головой, словно пытаясь учуять снайперов под прикрытием лодок со снятыми мачтами, сушащихся весел и сетей.