Глава 8

Неизбежность встречи грела мне душу. Исчезла без следа, не сказав и слова… Любила ли? Вроде не настолько сложный вопрос, но я готов рассмеяться в лицо тому, кто произнесет эту до дыр заезженную фразу, призывающую благоразумно прислушаться к тому, что говорит сердце. Поверьте, у влюбленных безумцев не так все просто. Если вам о чем-то говорит понятие "надежда", выстраивающая воздушные замки, то вы поймете о чем я. Все растает в воздухе прежде, чем дотянешься рукой — такая вот жестокая реальность. Чтож… Напрасные надежды бьют слишком больно, ломая пополам. Ты конечно можешь склеить себя, вбить гвозди, наклеить скотч — только один черт, ты теперь калека. Да, душу тоже можно сломать или превратить в щепки, сжечь… Нет, ты ее не уничтожишь, но чувствовать себя будешь соответственно. Кого-то соскребут с мостовой без отвращения на лице в одну коробку, накинув на холодный смертный лик саван, цвета крови — руки, что сломали… Руки, что оживили.

Боль, осаждаясь на самое дно в минуты воспоминаний или отчаяния вновь мутит воду. Душа — вода? Что если дождаться осадка и перелить ее в другой сосуд? Жаль, что она не река… И мне не сбежать от этой грязной, дурно пахнущей жижи с отвратительным прифкусом. В моей душе нет чистого места, так как я все время поднимаю осадок со дна своими нелепыми телодвижениями. Пока во мне жива память о ней, пока я все еще помню ее улыбку и непринужденные касания плечом к плечу, я буду мутить воду, отчаянно разбрасывая руки, плавать, глотая горечь, в надежде, что она сжалившись надо мной навсегда пропитает меня насквозь.

Не так отчетливо, но я все же помню, что когда стоял на берегу перед той жизнью, я видел, как все может развернуться. И все же… Я нырнул. Я сам сделал выбор, зная, что при самом наихудшем варианте развития событий произойдет то, что мы имеем удовольствие наблюдать. Мы сделали выбор оба… Да, была ветвь с цветами и плодами, но мы не прошли проверку, задача, что стояла на нашем пути была слишком непреодолима. Терпением я с детства не отличался. На что собственно я надеялся? Что вдруг случится чудо, и я как по щелчку стану послушней собаки? Конечно же я не помнил… Никто не помнит карту реки, входя в ее воды. Жестокая игра.

Мы злостные нарушители. А нарушали мы всегда. По крайней мере я уверен в этом, оценивая те жизни, что все еще помнил. Что же является основной причиной того, что они уходя вдаль мутнели и исчезали, унося с собой мою память? Возможно, даровав определенный опыт, они таяли, утрачивая для нас свою значимость?

Еще до этой, нами были совершены деяния, ничуть не уступающие по своей дерзости. Мы были братом и сестрой. Ха… Сейчас я и не могу представить ее парнем, а себя девушкой. Но все же я видел… И этот образ все еще стоит перед глазами. Раня руки, пальцы, разрывая одежды, мы снова лезли через эту колючую проволоку.

Я даже знаю, почему так все происходит, и зачем мы сознательно держимся за эту очень сложную любовь, зная о трагическом исходе. Все просто: ведь мы так сильно боялись потерять друг друга извиду, что рождались в родственниках, но вариант рядом, и с большой, по моим меркам разницей в возрасте, тоже вполне устроил нас. Забавно, что сейчас прожитую жизнь я по-прежнему называю "эта", словно она неотделима от того состояния, в котором нахожусь я. Не жив, но еще и не мертв, словно застрял в дверях, кружась в нерешительности, не имея понятия, чего же я хочу на самом деле, усугубляя и без того нерадужное положение, неторопливо проживая свою неопределенность. Чтож… И по середине есть жизнь, независимо от твоего согласия проживающая самого тебя, сталкивая то ли с зеркалом, то ли с самим тобой, до отвала набивая страхами и болью карманы. Тогда я никак не мог дождаться своего взросления. О! Пять — шесть лет казались вечностью. В итоге оба получили затрещины и того, чего боялись больше всего: потерялись...

— Ушел туда, откуда нет возврата...

— В себя! — послышался слишком обеспокоенный голос Даниэля, который таже как и Мэт вглядывался в щели моей старательно выстроенной стены плача.

— Иди за мной, — равнодушно выдал Мэт, даже не скрывая легкого пренебрежения.

Он не смотрел в мою сторону, не скрывая того факта, что идея делить со мной комнату не входила в его планы, так как самая дальняя комната на верху по-прежнему пустовала, словно ожидая таинственного незнакомца, которым я, по мнению Даниэля, не являлся.

— Учти, я не баба, и порядок не люблю, но он всегда должен там быть. Если я увижу твои носки или крошки, передешь на помойку, что на заднем дворе. Да, вид из окна неважный… — продолжал он, все еще надеясь собрать мои остатки благоразумия.

Мы познакомились несколько часов назад, но я уже успел вызвать в нем неприязнь, и это задевало меня.

В противоречиях он был мне достойным соперником, так как я также как и он зачастую в своих убеждениях натыкался на свой собствнный хвост, перегрызая пополам. Но сейчас я пытался ухватиться за разбегающиеся в разные стороны мысли, хаотично скачущие в моей голове. Все таки я должен отдать дань своей бесконтрольной фантазии, что уже в красках, не радующих глаз, расписала приблезительный вариант предстоящего зрелища. Любопытство было сильнее меня и я, потянувшись к жалюзи, вдруг осознал насколько она оказывается далека от реальности. За окном царил смрадный ад… Я с уверенностью могу сказать, что окна с видом на задний двор так и никто и никогда не решался открывать, но жителей старого обшарпаного дома справа ни панорама, ни исходящий от декораций запах не смущал вовсе.

— Не смотри на меня так! — разволновался Мэт, одним махом приняв мою усмешку за осуждения, — Если бы эта территория была наша...

— И в мыслях не было!

Что сейчас действительно занимало мою голову, так это его сосед. Все, что предстало перед моими глазами, постепенно вновь нашло отражение на моем лице, хоть и не преднамеренно, но это ввергло Мэта в прежнее чувство.

— Это не мое, — не дожидаясь моих вопросов отрезал он, пресекая угрозу выхода из моего рта всевозможных "почему" и "зачем".

Обилие бейсбольной атрибутики бесконфликтоно соседствовали с подручным набором примерной домохозяйки. Книги на полках кричали о своем владельце громче, чем предполагалось, что моментально поставило меня в тупик: "Курсы кройки и шитья", "Готовка от А до Я", "Аквариумные рыбки" и Восточные сказки", — последние два заголовка обрушили мои удачно складывающиеся предположения, наталкивая на идею о том, что наш сосед либо тип с раздвоением личности, либо еще не определившийся в пристрастиях и увлечениях подросток. Во всяком случае, кем бы он ни был, я был ему безгранично благодарен, устроившись на дивание, зарываясь лицом в зеленый бархат подушек, мягкий ворс которых напрочь срезал все мои тяжелые мысли, как огромные раскаленые камни прожигающие себе дорогу к самому центру моей души, в которой не было ничего кроме дорогого мне человека.

Треугольник, квадрат, круг, трапеция, звезда… Но красное сердце… Даже не могу сказать, хорошо это или плохо, но этот человек в довершение ко всему еще и неисправимый романтик, еще не успевший познать все прелести любви, что безустанно вращаясь, являет как светлую, так и темную сторону монеты. Белое и черное, вростая друг в друга, размывая границы, представляет собой одно целое, предлагая ощутить всю вкусовую гамму, начиная от приторно-сладкого, заканчивая невыносимо горьким, конечно же не упуская момент неожиданно опрокинуть в бодрящее кислое. Никому не дается право отрезать ломоть ненавистной начинки. Кого устроит половина человека? Хотя, не спорю, есть пары, в которых один или оба партнера прячут свое второе "я", далеко не светлых оттенков. Но есть и те, кого вполне устраивает эта фальшивая любовь в масках. Многие проживают годы, прежде чем им подвернется удача познакомиться с тщательно скрываемой личностью любимого, а может и вся жизнь проходит, но ни один, ни второй никогда не впустит никого на свою теневую сторону.

Асиа никогда не открывала двери в свою личную жизнь, оставляя меня за порогом, как само собой разумеющееся, расчерчивая границы, даже не удосуживаясь узнать моего мнения, принимая во внимание мои собственные желания. А я хотел приблизившись вплотную быть хоть и не всей, но частью ее жизни. Что могла она скрывать за семью печатями? Да будь она хоть самим дьяволом, все, что я мог бы выдать в конце рабочего дня: "Оставь на сегодня свой ад и возвращайся домой!" Я не знал, чем она дышала и что могло занимать ее воображение изо-дня в день.

Я по-прежнему уничтожал себя ежедневно снова и снова, вскрывая едва затянувшиеся раны, пускаясь вдогонку за призрачным прошлым — все, что было у меня. Ведь будущее — пропасть, что всегда где-то там, изменчивое, недостижимое, сгребающее в охапку все мои воздушные замки, и хитро улыбаясь, потирающее руки в надежде поскорее заманить в свои ни с чем не сравнимый атракцион с экстримальными развязками. Я прекрасно понимал, что мои шансы достигнуть финиша уменьшаются с каждой его новой петлей, и разорвав ремни безопасности, мне придется безвозвратно вылететь в любую теоретически возможную сторону, уже лишаясь возможности маниврировать или хотябы смягчить падение. Будущее — как темное пятно, входя в которое ты тоже рискуешь стать им. Страшно? Возможно… По-всей видимости мне уже стало все равно. В настоящем не было ничего, что могло бы удержать меня, ведь мои руки по-прежнему были пусты. Настоящее — это те сантиметры, на которой покоится моя стопа, а если я в движении — и того меньше: секунда? Нет, еще меньше… Хм, у настящего тоже нет времени. Люди могут измерить только прошедшее время. Но постойте, как они это делают? Измеряют то, чего уже не существует? По мне, так такого понятия как время — вообще нет, а то, чем мы занимаемся, называется наблюдение за изменяющейся материей с одной лишь точки обзора по прямой. Цветы увядают, люди стареют, звезды гаснут. Даже не знаю, что чувствовал, когда вообще не существовал. Ах, наверное боли точно не было. Не могу теперь плохо думать о ней, ведь благодаря этому медленно пожирающему меня чувству, я осознаю, что живу.

Все это так необычно для меня… В эти минуты я чувствовал себя стеной, щедро залитой цветной краской на фестивале. Я не мог с естественностью и непринужденностью принять обрушившийся на меня оптимизм, до последнего отгораживаясь от бодрящей струи руками. Подумать только, такая ерунда была способна даровать так необходимую прохладу моему раскочегаренному несущемуся на всех парах мазохизму, остановить который уже не предоставлялось возможным. Кем бы ни был наш сосед, но я готов был рассыпаться в благодарности, выдавая самую лучшую хвалебную песнь за мягкость и теплоту под своей щекой, по достоинству оценивая изысканную ручную работу мастера, пусть даже с раздвоением личности, у которого в отличии от меня, руки были вставлены в тело именно тем концом, каким изначально было заложено.

Я вдруг вспомнил свои бессонные ночи, которые посещали меня в гостях у бабушки. Несколько ее коротких историй перед сном только раскочегаривали мое воображение и рисовали картину, одна краше другой, что оживали в моей голове словно короткометражные фильмы. Даже закрывать глаза было необязательно. Они были красочными и объемными. Я мысленно протягивая руку мог также мысленно коснуться всего, что только находил в этом мире. Мелкие придорожные камни с каждым шагом скрипели под моими сандалями, и легко чувствовались сквозь тонкую подошву, а высокая сочная трава щедро отдавала моим ладоням холодную утреннюю росу. Иногда когда мне очень хотелось, я переносился на берег моря и слушал крики чаек и шум волн, что перешептываясь старательно подкрадывались к берегу, играя друг с другом, путаясь, подбрасывая над собой мелкие капли, и удивленными вздохами набрасывались на берег, а может падали. Мне было жаль, что я находясь в самом центре созданного мной мира с горечью осознавал, что он лишь моя иллюзия. Ровно на сколько он был реален для меня здесь, настолько же нереальным он был вовне. Уже намного позже я помещал Аисию в этот мир с одной единственной просьбой: "Только живи", и слишком часто нырял в него, радуясь нашим "нереальным свиданиям". Все, что не успели, я хотел успеть здесь. Это не было каким-то сложным и грандиозным событием. Я рисовал отрывки, выхваченные из повседневности нашей жизни, как маленькие вспышки, притягивающие внимание к банальной ерунде, но необычайно бесценной для меня. Недовольный взгляд оторванной от работы Асии, ее сдвинутые брови, и после недоумение от безвозвратно утраченной мысли — словно жестокая игра, которую я придумал для себя. Она жила в моей голове, а я уходя от нее в реальность каждый раз, стоя за дверью жалел, что не Бог, и воскрешать миры не умел. Сердце сжималось, отчаянье накрывало с головой, и я в такие минуты был готов заколотить эту дверь навсегда, но к сожалению, снова и снова возвращался.

Виноват ли я, что мои фантазии порой могут посоперничать с жизнью? Да только лживые они. Я знал это, но все же рисовал снова, и картина, оживая, бежала вперед, даже не подозревая о своем создателе, словно вообще не нуждалась в моем участии.

Абсолютно так же, я создавал Бога, тогда, укрывшись бабушкиным одеялом. Я спрашивал ее о том, как Он выглядит, но она пожимая плечами лишь могла предположить.

— Так же, как и все отцы.

— Он слишком суров? Что если я однажды сделаю что-то не так? Ослушаюсь? Каково будет его наказание?

Мой вопрос поставил ее в тупик, но она надолго задумавшись, всегда находила что ответить.

— Что сделал твой отец, когда вы играя с Эшли разбили окно мячом?

— Ничего… — ответил я в растерянности.

— А почему?

— Наверное потому, что любит? Но это мой папа, а Он...

— Мы все Его дети...

— А как же история с Робертом? Ты ведь слышала о ней?

Она кивнула, но в глазах стояли сожаление и печаль.

— Не всегда родители любят своих детей. Боюсь тут исключение из правил… Так не должно быть. Спи...

Бабушка устав от моих бесконечных вопросов, поцеловав меня, вышла из комнаты, а я так и остался один на один с моими размышлениями.

Роберт был моим одноклассником в младшей школе, пока не перевелся. Его отец был чересчур жестоким человеком, и в порывах гнева не мог держать себя в руках. Об этом не знал никто, кроме ребят в классе. Впервые все заметили его синяки на спине, когда тот переодевался в спортивную форму. Нет, он не признался откуда они. Побои проходили, а через пару недель появлялись новые. Что послужило причиной гнева его отца? Неважная успеваемость? Или непокорный нрав? Роберт был самым тихим в классе. Он не показывал страха, всем казалось, что ему даже все равно: облаяла ли его огромная собака по дороге из школы, приставали ли хулиганы, что были на два года старше. Отчаянный — так все его звали. Мальчишки ставили Роберта себе в пример, как образец мужской силы воли и храбрости, а девчонки смотрели на него хоть и с опаской, но с нескрываемым интересом. И вот, незадолго до итоговых экзаменов, этот самый Роберт попал в больницу в тяжелом состоянии с черепно-мозговой травмой. Как выяснилось позже, его отец в пьяном угаре в ссоре с женой схватился за нож. Дальнейшее развитие событий несет в себе характер боевика и драммы с весьма печальными последствиями, в описании которых я не силен. Со словами "не дорос еще сосунок до того, чтоб на отца руку поднимать", он всего одним ударом отправил собственного ребенка в тяжелый нокаут, а его мать в глубокий шок. Назвать подобные чувства отца к ребенку "любит по-своему" — у меня язык не повернется. Скорее: "ненавидит по-своему".

Мне жаль, что существуют такие люди, и жаль Роберта, так как на одно ухо он оглох навсегда. Несет он себя по-прежнему достойно: если и остались какие-то шрамы, то они у него внутри, так глубоко, насколько это возможно, и поместил он их туда, спрятав от всех подальше, возможно даже от себя.

Я лишь хотел бы знать, что наш Отец накажет своих детей так же жестоко, как мой, ударив в лицо моим же чувством вины и стыда за разбитое окно, к осколкам которого приближаться нам было запрещено, когда ругаясь, он рассматривал наши руки, в надежде не увидеть порезов, после чего принимаясь сметать наши разрушения в совок.

Я лишь хотел бы верить...