IX. Громокипящая воля

— Ну и как ты собрался туда пролезть, да еще и вытащить кого-то? — полюбопытствовал насмешливо Данкаут, когда Антаглоуф спустился с дерева. — Много высмотрел? Что интересного узнал? До лагеря этого, наверное, с полтысячи шагов, а я его и отсюда слышу. Вот уж гиблая затея, так гиблая! Пропадешь ни за ломаный медяк!

— У меня там сестра, — сухо возразил Отражатель. — Я умер и ей не сумел помочь, она в беду из-за меня попала. Я у колдуна в горах позволение выпрашивал, чтобы найти ее и спасти. А ты говоришь — ни за ломаный медяк.

— Не знал я… — Данкаут смутился. — Другое дело… Но и нас ведь подводишь к погибели! Мы-то живы еще, нас истребить куда проще!

— Я с собой туда кого-то зову, что ли? — звякнул Антаглоуф, переходя на ядовитое шипение. — Наоборот вовсе! Вы обратно вглубь уйдете, чтобы не схватили, когда переполох поднимется.

— Да конечно, жди давай! — сварливо откликнулся чешуйчатый охотник. — Еще чего! Кем мне себя считать после этого, а? Придется, значит, с тобой лезть к бесу в пасть… Эх, ну и дурость замыслил.

Сокрушенно помотав головой, Данкаут взялся осматривать ножи, подчеркнуто внимательно править их бруском.

Координаты, которые дала Привратница, почти совпали с текущими, только это уже не так важно было: с верхушки дерева невольничьи торги видны как на ладони — целый поселок, оказывается. И лес вокруг него хорошо расчищен. Сам рынок — за внушительным частоколом с огромными воротами, кругом него стоят телеги, шатры, шалаши, хижины, какие-то кибитки… За частоколом виднеются длинные бревенчатые срубы, прикрытые плоскими кровлями — невольничьи загоны? И народу много — очень разного. Антаглоуф, следя тем своим пристальным взором, и черных там нашел, и дикарей из белокожих племен, и пару южан даже, если по одежде судить… Все ходят, суетятся, видимо, договариваются, дикари гонят на продажу своих же — полуголых, несмотря на осеннюю пору, посиневших от холода, торговцы с дикими ругаются — ну как же, совсем товар не берегут. Похоже, Антаглоуф прибыл очень неудачно — как раз много людей набралось, караваны тоже какие-то… Странно — ходок думал, что торги-то большие летом бывают. Но что поделать — выжидать, пока разъедутся, все равно нельзя. Без того долго добирался.

Где же там она, где сестра, где Кейрини? Продать ли не успели?..

И как бы узнать, что там творится — в лагере и за частоколом? Сколько охраны, сколько торговцев и прочего сброда, какое оружие у них, носят ли кольчуги, есть ли еще проходы, кроме главных ворот? Где держат рабов, как туда подобраться? С дерева-то все не разглядишь, пусть даже и мертвячьми глазами. Как бы разузнать? За покупателя себя никак не сможет выдать ни Антаглоуф, ни Брисса, ни, тем более, кто-то из уродов. Можно сказаться торговцем, мол, тех же уродов продает. Связать, например, Данкаута… Но с одиноким путником, который пришел кого-то продать, церемониться не станут — стрелу между глаз пустят, да и весь разговор. А товар заберут просто.

Если попробовать подослать кого-то из уродов или самому выйти, тоже ведь за урода сойдет… Ну, как в караван, который ходок разграбил. Нет, не получится. Тут в случайность не поверят — какой урод сам к рабьему рынку пойдет? Неизвестно, чем кончится. Но точно — плохо. Так подставляться нельзя — слишком уж чревато.

Так что же делать? Сидит Антаглоуф тут полдня, а так ничего и не придумал… Вот бы, как в сказках, отправить туда какую-нибудь пичугу, чтобы поглядела и рассказала! Или глаз свой пустить, пусть катится и смотрит…

“Был послан запрос на формирование автономного разведмодуля, — услужливо подсказала кладбищенская суть. — Для его создания рекомендуется использовать передний фрагмент стопы левого шасси, анатомически соответствующий фалангам и части плюсны. После формирования модуля функциональность левого шасси временно будет снижена приблизительно на 34%. Отделение модуля следует произвести внешним механическим воздействием. Начать создание рекомендованного модуля?”

“Это еще что такое?!” — Отражатель даже постучал себя двумя пальцами по затылку. Но молчаливо согласился, разрешил телу сделать то, что оно предлагает. Раз уж сам ничего толкового придумать не смог.

Тело, очевидно, ответ ходока приняло, потому что внутри, в ноге, что-то сместилось и надломилось. Чужие мысли больше не лезли, однако набросился дикий голод. Антаглоуф, с трудом сдерживаясь, отошел чуть подальше от живых и упал на колени, загребая в рот землю и подгрызая свинец на одной из пластин. В ноге задвигалось сильнее, а через четверть часа пришлось хорошенько подышать кожей. Наконец ступню легонько дернуло, там что-то хрустнуло, и чужие слова беззвучно объявили:

“Автономный разведмодуль создан. Программирование задач завершено. Произведите отсоединение.”

Ходок озадаченно уставился на ногу. Какое такое отсоединение? Снял новый сапог, взятый в деревне вместо потерянного, размотал портянку. Потянул отросшие на ноге пальцы, затем рванул крепче. Бесполезно — никаких тебе отсоединений.

Пришлось достать нож. Антаглоуф раздумывал недолго — больно все равно не будет, а оконечность модуля в ступне он отменно чувствует. Но кромсать ногу оказалось чересчур уж неудобно: неживое мясо пилилось, как мерзлое дерево, под лезвие постоянно попадали какие-то твердые волокна и вязкие прожилки, в голове смятенно ныло чувство повреждения. Клинок срывался с раны к пальцам, а их-то резать как раз было не нужно. Не обойтись ножом, значит.

Задумчиво повертев топор в руках, ходок так и не смог сообразить, как самому себе рубить ногу, чтобы не задеть ненароком и модуль. Не выходит, как ни ухватись.

Вернувшись к уродам, Антаглоуф отозвал Данкаута в сторонку:

— Мне тут, это самое… Помощь твоя нужна.

— Ясное дело, нужна, — кивнул тот.

— Да не, про другое я… Сможешь мне кусок ноги отрубить?

— Чего-о?! — опешил охотник. — Вконец рехнулся? Нет, сам себя руби, одержимый!

— Да послушай ты! — с досадой перебил Антаглоуф. — Мог бы сам отрубить — не стал бы тебя просить. Этот кусок нам разузнать поможет… Ну, что у них там творится. И за оградой тоже. Сколько народу, как подобраться, где караулят…

— Ну, не врешь? — хмыкнул чешуйчатый.

— Всерьез я. Поверь уж нечисти.

— Спорить не берусь, — буркнул Данкаут и взял протянутый ходоком топор. — Ногу поставь… ну, на ту кочку, что ли.

— Вот тут руби, видишь, я пилил посередине? Да смотри, не промахнись! — предупредил ходок, закатывая штанину и ставя ногу на бугор. — И чтобы льдом тебя не забрызгало!

— Свое дело знаем, — мрачно хохотнул Данкаут. Занес топор, отстранившись, и коротко, почти без замаха, рубанул по ноге. Надсек, ударил еще раз, следом дважды. Против подозрений, морозная кровь оттуда не брызнула, вообще ничего не полилось. Осколков тоже не было, плоть упруго продавилась и расползлась, ступня отскочила. И ни костей ходок там не увидел, ни жил, ни мяса. Синевато-белый иззубренный отрез. Только проступали на нем серые, розовые и тускло-зеленые точки и разводы, будто не тела кусок, а дикого камня. Как тогда с пальцем было.

В паре шагов кто-то придушенно ойкнул, ходок оглянулся, думая, что опять Катрин неудачно подоспела — оказалось, не Катрин, а Брисса. Лицо девушки побелело, как перед обмороком, она шатнулась. Антаглоуф поспешил объяснить:

— Эй-эй, ты что это! Грохнуться не вздумай! Ничего тут не случилось! Потом все отрастет. Так нужно, чтоб лагерь разведать.

В ответ Брисса взвизгнула и подалась назад, едва не свалившись. Внизу что-то скрипнуло, коротко чавкнуло и прошуршало. Ходок сам чуть не упал, неловко наступив на поврежденную ногу — очень уж резко ожил кусок, отрубленный от мертвеца. Стопа заворочалась, раздвинулась. Защелкали суставы, раскладываясь и выворачиваясь. Откуда-то со стороны отреза выросли четыре тонких стебля с черными шариками на концах, которые сразу поднялись и завертелись во все стороны. Дальше ступня растопырила удлиненные пальцы, изогнулась и ловко, по-паучьи, побежала к дикарскому рынку — только ее и видели.

Брисса стояла, оперевшись спиной на древесный ствол, и судорожно цеплялась за растресканную кору. Вид у нее был потрясенный до онемения.

— Ну что ты, что ты… — нескладно увещевал ее Данкаут. — Так уж нужно, да. Мертвецы — они не как мы. Зачем переживаешь так?

— Ну пакость-то какая! Жуть! — заикаясь, всхлипывала девушка. — Ты ему — хлоп, нога-то — хлоп, а потом оно взяло да убежало! Жуть-то какая!

Антаглоуф только пожал плечами и потихоньку отошел к другой части их маленького отряда. Пусть лучше чешуйчатый утешает, а не покойник, чьи пальцы сами бегают. Девушке такое, должно быть, и в самом кошмарном сне не привиделось бы. Ну, может, и снилось, конечно — Антаглоуфу ведь, пока он еще жив был, всякая гадость ночами являлась. Но все-таки.

Затянулись часы ожидания. Ходок опять извелся весь — кто ж ее знает, эту ступню, вдруг попросту сбежала, обманщица? Зря пустил! А он тут сидит, пока сестру черным продают. Причем прямо сейчас, например! Или бьют ее, или мучают, чтобы покорней была… А подлая нога бегает, горя не ведает. Или крутится перед воротами, не прячась даже, а в лес уже вся толпа разбойников ломится, хозяина ноги искать. С кольями, с факелами, с топорами. На вилы поднимут, череп пробьют, изнутри выжгут — и поминай как звали. А сестру, тем временем, везут к вонючим людоедам…

Однако автономный модуль не подвел — вернулся еще до того, как солнце покатилось на заход. Подбежал к ходоку, заплетаясь пальцами, ткнулся в здоровую ногу, подпрыгнул и полез по штанине наверх зачем-то. Антаглоуф чудом не скинул его от брезгливости — и впрямь жуть пробирает, пускай ступня и собственная. Еще и слизня-безголовика напомнила — цветом и повадками, ползают-то они, разумеется, по-другому. Но Отражатель стерпел — взбирается, наверное, неспроста, как-то рассказать о подсмотренном хочет. Для того и посылали.

Слава небесам, Брисса не видит… Визг бы устроила — весь разбойничий рынок сбежался.

Впрочем, вместо нее ползучую ступню приметила Катрин, но шум поднимать и тыкать пальцем не стала. Молча села, прямо где стояла, и обхватила руками колени. Ну, хотя бы так.

“Необходимо принять коннектор автономного разведмодуля”, — сообщила наведенная мысль, когда стопа добралась почти до шеи. Что бы это значило? И куда оно карабкается-то?

Все же догадался Антаглоуф, углядев, как обрубок выпускает завитый гибкий шнур и настойчиво пытается ткнуть им в ухо покойника. Что поделать — наклонил голову, подставляя висок с разъемом. Катрин таращилась на него с откровенным ужасом, да и прочие уроды от нее в том не отставали. Ходок был согласен: неприглядно, должно быть…

Шнурок пробрался в ухо и куда-то там вонзился с глухим щелчком. Тотчас же на Антаглоуфа хлынул поток данных — что-то похожее было от прикосновения Привратницы, только от той неумолимой мощи сейчас не было и следа. Ступня просто поведала о том, что ей удалось разнюхать. А разнюхала она отнюдь не мало. Умница.

В памяти Антаглоуфа замелькали странные воспоминания — как будто он сам это видел, только почему-то был очень маленьким и смотрел сразу на все стороны. Вот он огибает частокол, прячась в сухой траве. Трава для него высока, и удается незаметно подобраться к задней стороне ограды. Шуршит палая листва под лапками-пальцами, которые гнутся туда-сюда, непривычно выворачиваются. Позади рабьего рынка оказываются еще одни ворота — поскромнее размером раза в три, повозка не протиснется. У ворот сидят пятеро разбойников — якобы на карауле. Все, как на подбор, лохматые, нечесаные, заросшие бородами чуть ли не до бровей. У одного бородка пожиже — наверное, молодой. Мужики, очевидно, с утра очень удачно похмелялись: рядом валяется мокрая кадка, наспех склепанная и перетянутая толстой проволокой, оттуда несет брагой. От самих разбойников тоже пойлом разит — даже у земли. Молодой отчаянно храпит, завалившись на бок, разбойник рядом с ним тоже клюет носом. Третий лезет обниматься к четвертому, вместе они допивают что-то из фляги. То братаются, то спорить начинают. На ногах лишь пятый — толстый детина со шрамом на полчерепа, славно рубанули когда-то. Да и то — умудряется шататься, даже привалившись к бревну. Вот кто-то из них отправился по нужде — далеко не пошел, пару шагов сделал и к частоколу отвернулся. Крохотный Антаглоуф пробегает между ним и толстым, по пути прячась за молодого — подходяще разлегся. Разбойники громадные невообразимо — Антаглоуф им и до щиколотки не достает. Смотреть разом и во все четыре стороны, и вверх очень удобно. Ничего не пропускаешь, все успеваешь, все подмечаешь — цельно, единым слоем. Небо кажется куполом, накрывшим крошку-ходока.

Поддатые громадины малютку не замечают — ухитряется проскользнуть к воротам, чуточку подкопаться и пролезть под створками. Тут тоже бродят люди, не так уж мало, но далеко. С другого конца, у больших ворот, натуральное столпотворение, но Антаглоуфу туда не надо, задачу иную дали — потому-то бежит к деревянным срубам.

Вот первая постройка — ближняя от дальних ворот и, соответственно, дальняя от ближних. В стенах плохо проконопаченные щели, но двери сделаны на совесть. Под ними деревянный порог — крошечному ходоку не подрыть незаметно. Он обегает здание несколько раз, заглядывая под бревна — все зря. Но тут везет: в куполе зрения появляются три человека, которые идут к дверям, и сверху гремят хриплые голоса.

— Да ты глянь, ты глянь, какой товар хороший! — говорит один. — Ну, хворает кое-кто чуток, так вылечите, чего жмотиться!

— Я всю цену за больных платить не буду, — хмуро отвечает другой. — То мое последнее слово. Либо здоровых показывай, либо цену сбавляй, либо мы где-нибудь в деревне рабами разживемся.

— Ох, крохоборы… — недовольно бурчит первый. Третий его жестко обрывает:

— Сам не сквалыжничай, меру знай. Скинуть цену за больных — разумно. Ну, мы идем смотреть или других поищем?

— Идем, идем, чего там… — суетится первый и пытается отпереть дверь, выкинув из паза грубый заржавленный крюк. Но железяка засела там, видать, намертво. Приходится подналечь на нее и второму — тогда крюк все-таки выдергивают.

— Зачем такие запоры делать-то? — проводя по лбу пальцами, пыхтит тот, который помогал.

— Дык не сбежали чтоб! — поясняет первый, тоже с кряхтеньем. Они заходят под низкий почернелый свод. Антаглоуф, поджав пальцы, хитро изворачивается и проскальзывает за ними.

Пока трое великанов привыкают к полумраку, ходок-ступня шустро скрывается под соломой в углу, высунув наружу один глаз. Мир из купола превращается в клин, но осмотреться можно. Да — здесь загон для невольников. Посередине — проход, по стенам — стойла, разделенные жердяными перегородками. Много их, десятка три-четыре, но некоторые явно пустуют, слишком уж тихо. Запах в загоне висит тяжелый, густой — даже солому рабам не меняют, наверное. И наружу не выводят…

Люди теперь идут вдоль рядов рабьих стойл, временами останавливаются, кого-то там осматривают, вяло торгуются. Кто-то из невольников начинает осыпать торговца проклятиями, другой гортанно лопочет, еще один пытается о чем-то умолять проходящих мимо… Становится шумно, маленький лазутчик выныривает из прелого настила и целеустремленно проносится вдоль прохода, следуя за громадами, сотрясающими земляной пол своей поступью. Иногда они оборачиваются, и ходоку приходится вжиматься в грязь, присыпанную соломой и ломаным хворостом. Стойла с этой стороны забраны деревянными решетками, мимо ступни-ходока мелькают узкие клетушки, изредка круговой взгляд успевает выхватить ноги тех рабов, кто подошел поближе. Босые, грязные, у кого-то и распухшие. Смуглые попадаются, даже с черной кожей… Вдруг совсем непонятное — когти, перегнутые морщинистые пальцы, небольшие перепонки, темные пятна и полоски на коже… Жаль, но ходок не рассмотрел, пронесся мимо — ведь поручили ему другое.

Торговец с двумя покупателями останавливаются чересчур резко, а потом зачем-то сворачивают обратно, к той клетушке, от которой недавно отошли. Ходок-лазутчик вынужден шмыгнуть прямо в ближайший загон. Скользнул под деревяшкой — и там.

А там… Там на истоптанной соломе лежала в беспамятстве молодая, очень худая девушка. Лихорадочно горящие щеки, землисто обметанные губы, спутанные колтунами длинные волосы… Кажутся черными, но, наверное, светлее. И — тонкая прямая переносица, высокие скулы, четко очерченный рот… Все знакомо с детских лет, с тех пор, когда родители еще живы были.

Лазутчик нашел Кейрини.

Вскоре он побежал дальше, не задержался рядом с девушкой, но теперь Антаглоуф точно знал: сестра жива, и она в этом бревенчатом загоне, в стойле за деревянной решеткой.

Огромного труда стоило ходоку не сорваться за ней тотчас же, не теряя ни единого мгновения. Он все же терпеливо принял и усвоил все воспоминания обрубка. Закончив передачу данных, ступня вынула из уха Отражателя свой шнур и бессильно обмякла в руке мертвеца, свесила гибкие лапки. Часть, отделенная от тела, больше служить не могла — модуль выработал ресурс. Потому Антаглоуф, подчиняясь чему-то внутри, забросил отбегавший свое кусок в рот начал жевать. Не сильно волнуясь о том, что подумают живые — все равно сегодня они уж нагляделись всякого.

“Автономный разведмодуль утилизирован”, — отметила загробная доля.

Ходок еще пару раз пробежался по воспоминаниям лазутчика и сообщил, наконец, поникшему в ожидании Данкауту:

— В общем, так. С ближней стороны — главные ворота, с другой есть еще, там сторожат пятеро. Ну, плохо сторожат — все перепились уже. За частоколом народу немного, все, видать, недалеко от главных ворот торгуются. Ну, так, бродят некоторые… В ограде — баня, сараи, дом, в котором, что ли, побогаче торговцы живут… Два загона с невольниками, в каждом держат десятка по два человек. Видно, тех, кого долго продать не удается. Или кого для других покупателей придерживают. Ну, я так понял. Там грязь, вонища… Рабы на гнилой соломе валяются. И она тоже, она, понимаешь? Сестра моя. Ее там держат тоже. Она тяжко больна, а ее там держат.

— Ты давай-ка успокойся… покойник, — предусмотрительно встрял Данкаут. — Раз держат — вытащишь. Для того и пришел, да? Что придумал? Как будем пробиваться?

— Пойдем мы, конечно, через задние ворота. У главных народу полным-полно, там торг-то и идет, рабов водят, ходят разбойники… Надо нам от них подальше оставаться.

— Дальше что? — деловито уточнил чешуйчатый.

— Глушим этих пьяниц, если они сами еще не так набрались. — Отражатель изобразил замах. — Снимаем засов, за собой створки быстро прикрываем. Вдоль ограды — к загонам, дальше невольников выпускаем, чтобы переполох поднялся. Пока суть да дело — снова через задние ворота, дальше уж как пойдет. Лишь бы суматоха завязалась, нам того хватит.

— Как у тебя все просто, а! — покривился Данкаут. — Ну, пошли тогда, что ли. Сделаем крюк по кустам…

— Подождите, подождите, а мы как! — воскликнула Катрин. — Я с вами!

— Ну уж нет, — отрезал ходок, снимая свой приметный плащ и отдавая его Бриссе. — С вами встречаемся здесь. Накидку мою поберегите. Оружие у вас есть. Копье… тоже пусть у вас будет, от зверья оно подходящее.

Горбун сипло протянул что-то невнятное и взялся за дубинку. “Да куда уж ему”, — резонно счел Антаглоуф. Помотал головой:

— Нет, ты здесь остаешься, женщин постережешь. Отвечаешь за них! Понятно? Как в лагере шум поднимется — готовьтесь бежать. Случись чего — нас не ждите, мы догоним.

— А как узнаете, где мы? — спросила Катрин, проводя рукой под глазами. Голос ее немного дрожал.

— Так вы к югу уходите, ясно? Мы тоже на юг пойдем. Там уж я вас откуда-нибудь увижу. Я ж мертвец. — Ходок растянул неживые гладкие губы, силясь изобразить ободряющую улыбку.

— Ну… ладно, — неуверенно проговорила девушка и зачем-то обняла мертвеца, прижавшись лицом к его груди.

— Да не прощаемся еще, — попытавшись придать веселья замогильному голосу, сказал ходок, похлопал ее по плечу и направился через подлесок к воротам. Туда, где пытались нести караул выпивохи. За ним, держась шагах в десяти, поплелся Данкаут — явно без особого желания, но бросать Антаглоуфа не стал.

Отражатель проверил, удобно ли вынимать топор из петли, доставать ножи. Тяжелый шест умостил пока на плечо, чтобы меньше шуметь, продвигаясь с ним через молодой кустарник. Они с Данкаутом обогнули разбойничий рынок и вышли точно туда, куда наметили — помогла память лазутчика.

К их приходу двое горе-сторожей беззаботно лежали в хмельном бесчувствии. Третий, упитанный, торчал все там же и, похоже, ухитрился заснуть стоя. Антаглоуф даже нарочно притянул взглядом его лицо — ведь точно, дремлет. Глаза прикрыты, дыхание ровное, глубокое — брагу выветривает, бедолага.

Двое оставшихся, впрочем, к товарищам пока не присоединились — сидели на расстеленных куртках и вразнобой тянули какую-то залихватскую песню, которая у них почему-то выходила очень унылой. Данкаут показал ходоку раскрытую ладонь — подожди, мол. И впрямь: не прошло и семи минут, как тот из них, кто был одет почище, неуклюже поднялся и, шатаясь, словно былинка в ураган, побрел почти к тем же зарослям, где укрылись Антаглоуф и его чешуйчатый помощник. Оголившиеся ветки кустарника плохо скрывали затаившихся, поэтому Отражатель пригнулся и быстро переместился к тому месту, куда, судя по всему, должен был дойти подвыпивший разбойник.

И когда караульщик туда все-таки добрался и распустил пояс, то немедля получил по темечку окованной палкой. Не успев и пикнуть, незадачливый сторож свалился в кусты.

— Везучий — даже рожу вроде не расцарапал, — тихо высказался Данкаут. — Подождем — сейчас другой его проверять придет.

Верно. Последний из пятерых собутыльников, обеспокоенный долгим отсутствием товарища, сперва несколько раз громко его позвал, именуя каким-то “Шнырем”. Затем перешел к скверной брани, с усилием встал — правда, для начала на четвереньки. И, наконец, смог отнять руки от опоры, выпрямиться, а дальше уж кое-как зашагал. Широко расставлял ноги и, на всякий случай, руки, но так и не сверзился — тоже доковылял до кустов. Где и получил той же палкой, только не в затылок, а в лоб.

Дальше, правда, удача закончилась: детина со шрамом как-то различил посторонних сквозь дремоту. Он отлепился от бревна, неожиданно резво выхватил топор и заорал, будя остальных дозорных. Те на подмогу не спешили, но вроде бы зашевелились, продирая глаза.

Отражатель ринулся к разбойнику, перемахивая через кусты. После очередного прыжка несчастливо приземлился на ногу, где не было половины ступни, и растянулся на земле. Толстяк времени не терял, пнул нерасторопным выпивохам под ребра, огляделся в поисках пропавших. Не обнаружив их, завопил еще громче, и Антаглоуф со злостью подумал, что сейчас этот гад точно весь лагерь созовет. Что ж так орать-то? Всего ведь двое чужаков к воротам лезут!

Действовать приходилось живее, и потому Антаглоуф, поднявшись, не обратил внимания на то, что топор детина ухватил как-то неправильно. Зачем он так сделал — стало ясно сразу, как ходок оказался шагах в десяти: мужик лихо метнул топор в пришлого, угодив ему прямиком в правое запястье. Отражатель на бегу выронил свой шест, не смог удержать его одной рукой — в другой крепко увяз топор, проткнув ее насквозь и не давая согнуть кисть. Однако ходок не растерялся — не стал мешкать, поднимая оружие, а схватил кадушку из-под браги, которая подвернулась под ноги. Чуть не упал — надо все-таки с подрубленной ступней осторожнее! Но успел с размаху надеть кадку прямо на голову толстяку — а пускай не орет! — и хватить по ней обухом топора, засевшего в руке. Потом еще и еще — здоровой рукой, снова обухом. Вышло хорошо вдвойне: сотрясение выбило топор из развороченной мертвячьей плоти, а мужик икнул и шмякнулся брюхом вниз, нелепо подогнув колени.

С теми двумя караульными, которые все еще пытались протрезветь, Антаглоуф обошелся совсем просто: снял кадушку их дородного товарища и от души огрел разбойников по нечесаным затылкам. Все, стало быть, проход освобожден, теперь надобно поскорее разобраться с засовом на воротах.

— Быстрый ты, ходок, — отметил запыхавшийся Данкаут, ставя к ограде жердь Отражателя. — Я за тобой не поспел. Ну, давай, взялись за брус…

Засов сняли легко — вурдалачья сила пришлась кстати. Увы, рука, пробитая топором, слушалась гораздо хуже. Не зря ходок насчет нее опасался… Ну, разбойник, вот сволочь жирная! Хотя, конечно, Антаглоуф и сам виноват — поторопился, оплошал. Мог бы приметить и увернуться.

Совсем не ахти. Палец, отхваченный повелителем Привратницы, только начал отрастать, на другой руке мизинец слепым зверем откушен… Полступни на разведку выползало, теперь съедено. И вот еще с рукой нелады… Функциональность синтоида утрачена на 16%.

Приоткрыв створки, ходок с охотником проскользнули внутрь. Навесить засов обратно, разумеется, не получилось, но с той стороны рынка почти никого не бывает — иначе те пятеро не стали бы так нагло уж надираться. Значит, и побитых караульных, и незапертые ворота увидят нескоро. А потом разбойникам не до того будет — когда невольники-то разбегаться начнут.

До загона шли открыто, не таясь — пусть все думают, будто так и нужно. Лица, правда, старались прятать, наклонив головы: все-таки внешность у обоих не особо заурядная. Может, поэтому и нарвались у самого сруба на пару ухарей из числа разбойничьей обслуги, нежданно вывернувших из-за угла.

Парни — плюгавый и коренастый — вдвоем тащили пузатый чан с каким-то мутным взваром. Должно быть, рабов кормить. Встреча с чужаками, впрочем, для этих тоже была внезапной — плюгавый, раскрыв рот, сбился с шага, чан накренился, из него плеснуло на землю. Обернулся к нему коренастый разбойник, явно желая выругать подручного, но тут сам увидел Антаглоуфа и так, вполоборота, и остановился. Захлопал глазами, хлюпнул носом и выдал:

— А вы тут откуда?

— Из-за леса, из-за гор, — буркнул Антаглоуф, отводя руки для удара. Кажется, плюгавый вышел из отупения и о чем-то догадался, но ничего предпринять уже не сумел: увесистое оголовье шеста впечаталось ему в скулу. Отражатель намеревался другим концом зацепить второго разносчика, но покалеченная рука подвела — ушла вниз, пронося шест мимо противника. Зато Данкаут сейчас был рядом и залепил наборной рукояткой ножа ему в правый висок. Парни брякнулись почти одновременно, из чана шумно хлынуло на землю.

— Однако, ты скор! — с удивлением оценил чешуйчатый охотник.

— Упырям так положено, — предположил Антаглоуф и пнул по голове плюгавого, который излишне легко перенес удар жердью. — Пусти-ка меня к двери.

Он решил не возиться с крюком — вместо этого надкусил дверь там, куда крепился запор, и цапнул его, выдирая с корнем. Дерево крякнуло и уступило напору, дверь с черствым скрипом отворилась, впустила ходока в рабье пристанище.

Заторопился по длинному проходу, впопыхах считая стойла-клетушки по левой стороне. Кейрини лазутчик увидел в седьмой. Четыре, пять, шесть…

Вот! Та самая клетушка. Антаглоуф, не ожидая Данкаута, схватился за деревянную решетку. Никаких замков на ней не нашел — очевидно, просто разбирают, когда сажают туда раба или выводят к покупателю. Ну, мертвецу не привыкать деревяшки перекусывать.

Сухие жерди крошились, едва только Антаглоуф смыкал на них челюсти. Все, можно выбивать…

Отражатель поднял взгляд и встретился с глазами сестры, в которых плескалась горячечная отчужденность и смертная тоска. Потом на ее изможденном и чумазом лице промелькнуло узнавание, за ним — сверхъестественный ужас пополам с земной радостью.

— Братик… — прошептала она. — Вот и свиделись. Хворь-то у меня какая… А мне… эти… сказали, что умер ты… Что они тебя убили…

Антаглоуф глядел на нее и не мог насмотреться. Пока жив был — все в походах, чтоб ее кормить… Как она теперь будет, когда брат к колдуну в прислужники уйдет? Но ничего, главное — нашел. Теперь-то точно выручит, спасет, выведет…

Перед ним — дорогое родное лицо. Грязное, исцарапанное, горящее багровым румянцем, с набрякшими восковыми веками и густо-синими полукружьями под глазами — но сколько же он ждал, чтобы ее увидеть, легонько прикоснуться к щеке. Долгожданная тягостная встреча.

Надо что-то ответить, иначе она решит, что к ней пришел безмозглый хищный труп. И так натерпелась такого, чего некоторым и за три жизни не перенести. Нельзя ее больше пугать.

— Да, было такое, — неохотно признался Отражатель, клацнув гортанью невпопад. — Ну, всякое случается. С ходоками-то…

— Значит, ты за мной пришел? — прерывисто вздохнула сестра. — Меня забрать?

— Спрашиваешь. Конечно, за тобой, за кем еще. Смешная ты, сестренка…

— Я чуяла, что недолго мне осталось… — Кейрини безучастно откинулась на солому. — С собой меня заберешь? Ну… В Призрачные Чертоги?

— Чего еще выдумала! В какие Чертоги?! — Отражатель чуть не перекрестился, но передумал. — Домой заберу, домой к нам с тобой… Будешь жить еще, еще весной по траве босиком побегаешь…. Еще соседи перепьются, когда замуж пойдешь!

На этих словах Антаглоуф доломал решетку, опустился на колени и осторожно обнял сестру. Все тревоги, невзгоды и страшная заупокойная беда сразу остались там, где-то в далеком-далеком черном прошлом. Нашел. Жива.

— Ты знаешь, братец, что-то мне совсем плохо… — говорила Кейрини и съеживалась в ознобе. — Кашляю шибко, сердце заходится, в груди так и жжет, так и жжет… Не дойти мне домой.

— Ничего, ничего… — отвечал Антаглоуф, гладя спутанные пепельные волосы. — Доберемся. Как не добраться? Теперь-то я тут… С тобой я…

Они бы так еще долго сидели, отрешившись от жестокого мира, но жестокий мир им этого не позволил. Сзади раздался хриплый злобный окрик:

— Ты что это делаешь?! Почему не на воротах?

Сестра сдавленно вскрикнула. Мгновенно очутившись на ногах, Антаглоуф почти что нос к носу столкнулся с торговцем людьми — он был знаком ходоку по данным лазутчика.

Торговца в этот раз сопровождали не прежние покупатели, а ребята каторжного вида — снова парой, одеты в плотные кожанки. Выводить кого-то из рабов собирались, что ли?

От стены сбоку от них отлепился Данкаут — поможет, не увидели его в тени, а пока…

— Да я тут мимо шел, гляжу — крюк вырван, клетка разломана… — вяло оправдался Отражатель, пряча смоляные глаза и пытаясь состроить простецкое лицо. Неубедительно развел руками и резко ткнул ближайшего удальца кулаком в печень. Мертвячий удар куда сильнее, чем был у живого ходока: мужик закряхтел и согнулся в три погибели.

— Ах ты ж мразота! — заорал торговец. — Валите его, парни!

Антаглоуф искренне поддал пригнутому по лицу коленом, ловя другого за руку, в которой он держал тесак. Пока тот лягался и силился высвободиться из покойничьей хватки, торговец тюкнул ходока топором в грудь, где лезвие опять увязло. Повеяло чем-то едким. Из раны медленно полилась маслянистая жижа, смешанная, наверное, с кровяной стужей, поскольку одежда и железо подернулись инеем. Только этого еще и не хватало…

Тут торговец сипло взвыл и прекратил дергать топор. Это Данкаут пырнул его ножом под мышку. Ходок отцепился от руки врага и сбил торговца локтем на пол, а чешуйчатый хрястнул второго мужика обухом топора по переносице. Брызнула кровь, каторжник гнусаво охнул и шлепнулся на задницу. Первый разбойник, который пострадал от удара в печень, пытался встать, но струсил и счел за лучшее прикинуться обморочным.

Разбойников связали обрывками их же рубах и оттащили вглубь стойла. Кейрини порывалась помочь ходоку и его спутнику, но была так слаба, что даже у стены не могла удержаться стоя, сползала по ней вниз. Закончив с торговцем и его приспешниками, Антаглоуф подхватил сестру на руки и вынес из разломанной клетушки. Всколыхнулась полузабытая детская нежность — носил ее так еще тогда, когда она и через крыльцо перебраться не умела…

— Ты пока тут побудь, с ним вот, его Данкаутом звать, — пояснил ходок сестре, усаживая ее у поперечного бруса. — Я другие стойла открою, чтобы нам потом в суматохе уйти.

Отражатель пошел вдоль рядов, сокрушая по очереди деревянные решетки. Перед этим, подходя к следующему невольнику, скрипуче объяснял, что выходить из постройки нельзя до тех пор, пока не будет особого разрешения. Из уст существа, которое в один присест разгрызает толстые брусья и коротким укусом размыкает колодки, это звучало крайне внушительно. Волю покойника никто из рабов нарушать не спешил.

У одной клетушки Антаглоуф замешкался: оттуда на него смотрел черный дикарь, босой и замотанный в гнилые лохмотья. Ходок задумался, следует ли выпускать эдакого, но черный глядел с такой мольбой, что Антаглоуф решился попробовать. Очень надеясь, что не пожалеет об этом, ходок раскусил деревяшки и постарался втолковать дикарю, что выходить еще нельзя. Несколько раз с назиданием указал пальцем на пол стойла, потом — на проход, скрестил руки и выразительно тряхнул ими. В заключение сильно ударил кулаком в раскрытую ладонь и провел ребром ладони по горлу. Понять, дошло ли до черного, он не сумел, но дикарь остался в стойле, в проход не сделал ни шагу. Видимо, ходок был убедителен.

Выяснилось, что в загоне были и другие дикари — еще трое черных и… кажется, один белый. Ходок так и не смог понять, то ли он из лесного племени, то ли просто не в себе. С ними всеми Отражатель провел ту же немую беседу, рассудив, что дикие при побеге могут внести в неразбериху вескую долю. Все на пользу будет.

Среди черных была и женщина — на диво полная, с широкими по-мужски плечами и необъятными бедрами. Но при том мускулистая и подвижная, чем слегка походила на молчунов. Антаглоуф даже присмотрелся внимательно: нет, от третьего глаза ни следа, да и черты совершенно человеческие. Непривычны, конечно, были ее вывороченные ноздри, плоская переносица и обвисшая нижняя губа, но молчунов ходок уже видел — другие они совсем.

Вот перед следующим загоном Антаглоуф как встал, так и остолбенел, с одурением пялясь на его обитателя. Теперь понятно, что там за лапы заметил пробегавший модуль.

Лапы… Да что там лапы! Отражатель знал, что на рабьем рынке можно всякого навидаться, да и после каравана с уродами удивить его было трудно. Но тут сидела тварь, больше всего, если судить по рассказам, похожая на болотного ящера из восточных топей!

Ящер, осоловелый от осеннего холода, сидел у стены на корточках, подогнув под себя мясистый хвост. Сам — серо-зеленый, пегий какой-то. Кожа чешуйчатая — но не как у Данкаута, иначе. Больше за змеиную похожа, в темных разводах и пятнах. Верхние лапы — длинные, с худыми узловатыми пальцами, на пальцах — бороздчатые когти, загибаются внутрь… По два пальца на каждой лапе от других отстоят — почти как у человека… Недаром тварей этих, стало быть, ящеролюдами называют. Ну, в деревнях. По-настоящему-то их в срединных землях не так зовут… А как? Не вспомнить уж, хоть и слышал.

И зачем его тут держат? Кто его купит? Разве что с уродами возить, диковина же. И как сюда довезли, где поймали? Великие Топи-то очень далеко, а ящеролюды от них не уходят.

Антаглоуф так озадачился невиданным узником, что ненадолго забыл об остальных. Ящер сонно приоткрыл один глаз, безразлично покосился на ходока. Уже было опускал тонкое веко, но, похоже, заметил разгромленное стойло за спиной подошедшего. Вмиг оживился, разлепил второй глаз, медленно, неуверенно распрямился. Отражатель слыхал, что без тепла они вялые, как давешние жуки…

И, надо же, на цыпочках он ступает. Кривые когти ворошат соломенный настил, оставляют в нем ямки и борозды. А выходит, что ящер в четверть ниже человека — причем, вроде бы, взрослый. Хотя кто его знает.

Глаза твари обильно гноились, из узких ноздрей текла слизь. Ящеру было совсем неуютно и плохо в этих северных краях, так далеко от родных топей. Постояв, он наклонил вытянутую морду, вперившись мутно-зеленым глазом в лицо ходока. Раздул блеклый синий мешок под нижней челюстью и издал ноющий звук, закончив его глухой запинкой. Потом повторил снова, и этот звук подсказал Антаглоуфу, под каким именем ящеролюды в империи известны. “Н'дизарды” они, вот как.

Ходок подивился цепкости упыриной памяти, но она была, без сомнения, полезна. А ящеролюд еще сильнее наклонил голову, так, что показался горбатый загривок, из которого рос кожистый гребень. Костяные шипы-распорки в нем неровно заходили вверх-вниз, сжимая и растягивая шкуру в промежутках, по гребню будто побежали волны. Не отводя взгляда от Антаглоуфа, болотный хищник тонко и протяжно пискнул, перейдя на кваканье, и резко сложил гребень, прижал его к шее. Вновь встопорщил, опять прижал, пригибая морду к земле.

“Неужто говорить со мной пытается?, — оторопел ходок. — Ни в жизнь не поверить! Хотя, говорят, умные эти твари и хитрые до жути…”

Выпускать ящера Антаглоуф не отважился — это ж не дикарь и не нечисть даже, а вообще бездушная скользкая гадина. Ходок отвернулся и шагнул к следующему стойлу, как вдруг услышал тонкий пронзительный свист на одном тоне, хриплый клекот, нудящий писк, рык, ворчание и дробный стук. Метнувшись назад, увидел, как ящер, стрекоча на все лады, буйствует в клетушке, с налету колотясь о стену твердой головой и лапами. Взбесился с горя!

Однако, едва завидев возвращение Антаглоуфа, ящеролюд свое безумство тут же прекратил. Приблизился к решетке и неотрывно, словно испытующе, воззрился нагноенным глазом на ходока. И опять заиграл гребнем.

— Так ты, пакость, меня стращать надумал? — догадался Антаглоуф. — Дескать, если не выпущу, то на твой визг все разбойники набегут? Ишь, болотная скотина! Ну, ума у тебя, я надеюсь, хватит… Чтоб смирно сидеть и на людей не бросаться! А то, гляди, живо голову откушу!

В подтверждение своих слов ходок заскрипел куда жестче, чем ящер, и захрустел перегрызаемыми деревяшками. Ящер смотрит, смотрит и пофыркивает.

Где-то в загоне душераздирающе завизжали и запричитали, раздался утробный рев и звуки частых ударов. Отражатель выскочил в проход и был неприятно потрясен: белый дикарь, забыв о молчаливых наставлениях Антаглоуфа, вырвался из стойла и теперь таскал за волосы худенькую молодую рабыню, то и дело возя ее лицом по полу. Несчастная что было сил отбивалась и верещала, но дикаря, похоже, это распаляло еще пуще.

— Э! Отпусти ее, живо! — вмешался ходок. Его слова, конечно, действия не возымели: дикарь, не обращая на своего освободителя никакого внимания, продолжал увлеченно сдирать остатки лохмотьев с невольницы. Подскочив к нему, Антаглоуф двинул увечной ногой дикарю в бок и хлестанул по рукам, чтобы он выпустил девицу. Тот окончательно рассвирепел и с яростным воплем кинулся на ходока, вцепляясь пальцами в мертвецкое горло. Не долго думая, Отражатель ответил ему тем же. Дикарь бешено пучил глаза, надсадно кряхтел и сжимал руки на чужом горле все сильнее, но душить покойника — не самое умное занятие. Антаглоуф от его усилий не чувствовал ни малейшего неудобства, а вот белому людоеду от мертвячьей хватки приходилось туго. В том, что он из племени людоедов, ходок перестал сомневаться, едва разглядел узорчатую вязь шрамов на плечах и волосатых руках — с умыслом у них такое вырезают.

Людоед захрипел, лицо его посинело, глаза налились кровью, на шее вздулись багровые жилы. Закатив глаза, мыча и содрогаясь, он выпустил остатки воздуха из легких, разомкнул пальцы и отвалился назад. На горле четко отпечатались кровяные пятна, а под бездыханным телом разлилась лужа.

Брезгливо отступив от нее, ходок направился к стойлам черных. Посмотрел на дикарей пытливо, но они, явно впечатленные примером, забились подальше в клетушки, всем своим видом показывая, что будут слушаться. То-то же, ишь, волю почуяли.

Откуда-то возник Данкаут, поспешно осведомился:

— Ты как тут, справился? Зачем этих-то, горных, выпустил? Они же — совсем зверье.

— Я тебя где оставил, а? — Ходок сердито ответил вопросом на вопрос. — Я-то управлюсь, а ты мою сестру побереги!

В каком-то стойле хрустнула разбитая решетка, и в проход осторожно высунулась голова ящера. Огляделась и убралась обратно — умная тварь, по всему судя.

— А это что? Э… Неужто тисард?! — поразился Данкаут, кончиками пальцев дотрагиваясь до пересохших чешуек на лбу. — Зачем ты?.. Ну ты… Вообще уж! Этого еще не хватало! Болотного гада!

— Он смирно сидит, никуда пока не лезет, не бросается. Если б я его не выпустил — он бы полкараула взбаламутил. Ты слышал ведь, как он бушевал?

— Слышал, как не услышать… Думал, помирает кто-то. Ладно, сам с ним разбирайся. Я, если что, с ящерицей по-свойски поговорю, — охотник похлопал себя по поясу, где висел нож, и отошел к сестре ходока-покойника.

Закончив отпирать стойла, Антаглоуф окинул загон беглым взглядом и обратился к рабам:

— Я сейчас зайду во второй… такой же сарай и выпущу там других. Отсюда пока — ни шагу! Никто! Не приведи Всевышний, если вы отсюда хотя бы нос высунете! А уж если друзей моих тронете — умрете страшно, и после смерти покоя не сыщете! Как вшей передавлю! Я могу — вы видели. Когда придет время — позову, и тогда уж всей толпой, дружно — наружу! Не мешкая! Ладно, я быстро. Всем ждать!

Ходок поучительно оскалился и юркнул за дверь. Крадучись, пригнувшись, на полусогнутых ногах — припадая на левую. На счастье, больше никаких внезапных встреч не последовало.

Двери второго загона очень удачно выходили на противоположную сторону от главного входа в лагерь. Антаглоуф уже почти совладал с крюком-запором на них, когда в его разум вновь беспокойно постучалась чужая мысль:

“Обнаружено загрязнение среды. Загрязняющее вещество: нейролептик органического происхождения. Категория: опасности не представляет.”

Что за?..

Но раздумывать об этом было некогда, оставались дела намного важнее. Отражатель наконец взломал запор и проник в постройку.

Там — все так же, как и в первом загоне: проход, клетушки… Эти, правда, еще меньше. У входа дремал седой всклокоченный разбойник. Он испуганно вскинулся на шум, но Антаглоуф уже наметанным ударом в висок отправил мужика досыпать. Ну, и дальше — погрызть решетку, успокоить раба, втолковать ему, чтобы тихо сидел, и к следующему стойлу…

Увы, среди невольников тут чаще всего попадались женщины — ходок-то рассчитывал, что в драку вступит побольше народу. Ну да и ладно, главное — сумятица, чтобы разбойники растерялись… А там, может, и те рабы вступят, которых держат в лагере у входа.

Освободив всех, Антаглоуф дал им новое наставление: чтобы чуть подождали и выбегали. Выдал пару ножей, из кусков решеток соорудил несколько дубинок и заточенных зубами кольев. Не бог весть что, но все же подспорье.

Так же украдкой вернулся в другой загон. Вооружил ломаными жердями и тамошних рабов. Ну, вот и все. Вот и все…

— Вы с Кейрини сразу назад, ни во что не ввязывайтесь, — предупредил ходок Данкаута. — Береги же ее, смотри! А я тут этим гнидам устрою… побоище, ха! Чтобы за вами они сразу не прыснули.

Первым на волю из смрадного стойла выскочил, дико хохоча и размахивая палкой, тщедушный рослый мужик. За ним лавиной рванули остальные. Тут же высыпали рабы из второго сруба, бросились кто куда. Больше — к задним воротам, на которые им указал Антаглоуф. А ящеролюд, зашипев, как тысяча змей, почему-то метнулся к главным. Врезался по дороге прямо в какого-то ошарашенного южанина, сбил его с ног мускулистым хвостом, разорвал острыми зубами мягкое человеческое горло. Подпрыгнул, полоснув когтями по лицу одного из подоспевших на выручку, а дальше, видимо, осеняя вялость сказалась: хищника мотнуло в сторону, жилистые ноги подогнулись. Однако он сумел извернуться и дернуть к ограде рынка. За ним, похоже, махнула тройка человек — с баграми и сетью. Что там было дальше — ходок не увидел.

За ящером туда же побежал зачем-то и один из черных дикарей. Успел размозжить кому-то голову, раздробить плечо, но потом его приняли на копья. Черный страшно, мощно гаркнул, швырнул в одного из убийц свою палку и, кажется, выбил тому глаз. Потом выгнулся и затих — с тремя сквозными дырами в теле долго не живут.

Антаглоуф сам уже спешил туда, держась, однако, в отдалении. Нечего в самую гущу лезть пока.

У главных ворот гневно и смятенно заорали пришедшие в себя от такой наглости разбойники, стали созывать кого-то. Погнались за ускользающим товаром, вот тут-то Отражатель их и встретил. Раскрутил шест — до чего ж сподручно им махать, если тяжесть тебе никак не мешает! И принялся направо и налево угощать бегущих, сам отступая к толпе невольников. Хорошо, что рядом кто-то из них тоже пытается драться — на ходока особо пока никто не наседает.

Черная баба разошлась в бою на славу — кто бы подумал, что женщина, да еще и такая тучная, так биться может. Враги отлетали от нее избитыми и переломанными, некоторые после и встать не пытались.

Еще Антаглоуф заметил двух с виду чахлых невольников, которые, прижавшись спиною к спине, лихо орудовали ножами — не иначе, уже у разбойников отнятыми.

И все же в этой свалке беглым рабам никак не одолеть. Очень уж много врагов. И не какие-нибудь там рыбаки и охотники, а настоящие каторжники и наемный сброд. Да и не с наскоро выломанными дубинами, а при железном оружии, и не в драные лохмотья обряженные, а в куртки и даже кольчуги.

Ну, так победа Антаглоуфу и не нужна. Лишь бы времени чуть-чуть выгадать, чтобы сестру отсюда подальше увели…

Ловить невольников ринулась целая орава, и сейчас она стремительно ломилась навстречу ходоку и его невольным соратникам. Будь он живым — может, уже зуб на зуб не попадал бы от страха, тряслись бы поджилки. А так — хочется только сохранить себя, чтобы еще раз сестру увидеть.

Ходок резко дернулся с места, устремляясь к врагам — так резко, что хлопнул пустым спереди сапогом. Не сразу понял, что движется сейчас намного быстрее, чем когда-либо: вопли раненых, топот и звуки ударов растянулись, стали густыми и низкими. Антаглоуф видел, как заходится в тягучем крике конопатый наемник, как медленно ходит вверх-вниз его язык, как опускается кадык, как вылетают изо рта брызги слюны. Понимал, что так не бывает, что за миг нельзя с полсотни шагов отмахнуть, и что слюни очень уж долго до земли летят — ходок уж успел троих своим шестом свалить, пока плевок падает. Это как так, а?

Поднырнул под руку следующему разбойнику — он, казалось, так и застыл в нелепой позе, чиркая ножом по чужой груди, и капли крови с клинка слетали вяло, как бы нехотя. Ходок щедро приложил ему локтем под дых, перехватив шест одной кистью, замолотил по рыхлой роже кулаком — кожа сминалась, запоздало спружинивая. Под ударами мужик размеренно выводил: “У-у-у-у-у …”

Ну, хватит с ним — сейчас тоже начнет падать, пора к другим. Деревяшка порхает, мечется в неживых руках, охаживает врагов по чему попало, веско лупит по немытым телам…

На одном замахе Антаглоуф не рассчитал силы: шест, зацепившийся за чужое колено, вынесло из пальцев. Там, куда он улетел, стал нарастать хрюкающий вой — не напрасно, значит, упал, приласкал кого-то.

Пришлось вытаскивать топор. Антаглоуф разогнался до того, что смог, когда выходило, на бегу уворачиваться от плывших в воздухе ошметков плоти, брызг крови и слюны, выбитых зубов, комьев взбитой грязи, каких-то щепок… Сам воздух, правда, неожиданно стал очень плотным, приходилось проталкиваться сквозь него, как через кисель. За Антаглоуфом из его следов неспешно вспухали облачка земли. И увечная нога подводила, упираться ей было сложно. Но железо воздушную гущу рассекало исправно. Глухо бормотало и пело в ладони крепко сжатое топорище.

Все наружные звуки пропали — точнее, слились в какой-то зудящий гул, который накатывал волнами. Вот сейчас еще этому отвесить… Эх, как красиво кто-то конопатого швырнул — залип над землей, сейчас в бедро другому врежется. А вот струйка крови — ну и демоны с ней, пусть пачкает.

“Внимание, двукратный перегрев, — безмолвно оповестило в голове. — Дальнейшая активность может привести к повреждению синтоида. Рекомендуется срочно завершить форсирование аналитических подсистем и двигательных цепей.”

Механическая мысль вещала о большой опасности, но остановиться Антаглоуф не мог — навалятся, сомнут, догонят Данкаута и сестру… Никакой колдун не поможет.

Топор описал дугу и рухнул на ключицу чумазого коротышки в нагруднике из дубленой толстой кожи. Свободной рукой ходок выхватил нож, сразу оставил его в чьей-то печени, потянулся за другим, который болтался в петле за пазухой… Так, похоже, он выпал где-то. Ничего, еще были, нарочно же побольше набрал…

И левая рука повисла плетью. Пальцы безвольно разжались, выронив только что обнаруженный нож. “Произведено отключение левого манипулятора, — сообщило изнутри. — Причина: перегрев оборудования, способный привести к его повреждению. Запустить манипулятор принудительно?”

“Да, да, да, скорее же!” — взмолился про себя Отражатель. Что-то ударило в спину, дернуло слабым ощущением вреда — замешкался, вот и достали. Антаглоуф подхватил выпавший нож и отмахнулся им в ответ. Гул рядом сделался громче — попал, выходит.

Теперь звуки начали возвращаться, разделяться — мертвячье тело теряло прежнюю резвость. Вот уже слышны отдельные крики и хлопки — протяжные, небывало перекатистые, но различимые. Даже чей-то далекий визг из общего шума выпал.

Прямо на глазах неживая кожа на кисти пошла желто-белой коростой и вспучилась волдырями, от них повалил вонючий дым. Куртка тоже, оказалось, тлела. Но нож рука все еще не выпускала — это было главным.

Внутри ходока словно текло жидкое пламя. Еще немного — и прожжет плоть и кожу, выльется наружу, спалив хлипкую оболочку. Тогда — конец.

Антаглоуф неистово вскричал от нахлынувшей безысходности — те, кто был рядом, аж похватались за уши. Из груди его поднялся какой-то неясный всплеск, ходок срыгнул то, в чем варился внутри него съеденный песок, и плюнул в хорошо снаряженного разбойника. Дальше было то, чего он никак не ожидал: упыриная отрыжка несколькими каплями попала на лицо и руки каторжника, и там сразу расцвели глубокие безобразные язвы. Мужик заревел и принялся тереть лицо ладонями, выпустив копье. Тогда ходок увидел, что несколько капель его плевка прожгли и древко оружия, оставили на куртке дыры с рыжими краями и даже — вот ведь! — оплавили железо кольчуги, из-за чего несколько колец разошлись. А брызги, упавшие на землю, оставили там ямки-червоточины.

Помимо нестерпимо кипящего жара, ходока теперь снедал и лютый голод. Ничего, ничего, поесть он всегда успеет, еда-то под ногами всегда, лишь бы не сгореть в бою…

А эти-то разбойники оказались совсем не робкого десятка… Жалко, как жалко. Или просто ничего не успели понять? Тем более — в этой суете.

Позади что-то тренькнуло, и слева из груди Антаглоуфа вылез тусклый заточенный стержень. Неужто… арбалетная стрела? Тогда скорее к арбалетчику, если такая штуковина в голову прилетит — вечный упокой настанет!

Рванувшись туда из последних сил, Отражатель вдруг споткнулся на ровном месте, пролетел шага на четыре вперед и с размаху ухнул в грязь. Стрела чиркнула где-то совсем близко. Что такое?

“Произведено отключение правого шасси, — сказали в глубинах разума. — Причина: перегрев оборудования, способный привести к его повреждению. Запустить шасси принудительно?”

— Да, драть тебя ящерами! — взъярился Антаглоуф вслух. — Конечно, да! Сотню раз да! Демоны б тебя забрали, поганая мертвячья суть!

Он почувствовал, что нога снова шевелится, и, вскакивая, оробел. Вурдалачье проворство сошло на нет, оставив взамен себя только немощное тело, наполненное огнем и ненасытным тленом Преисподней. Кожа на руках — глазам не поверить! — стала не мучнисто-белой, как раньше, а лазоревой, словно бы небесным соком налитой. Кое-где ее покрывала серая хрупкая корка. И дымится все, пузырями идет и дымится…

Тело повело влево, но ходок удержался. Все-таки трудно стоять без половины ступни. А ведь только что носился… как угорелый. Как так?

Двигаться сейчас Антаглоуф мог только рывками, дергаными, размашистыми. Топором отбивался он теперь больше наудачу, чем прицельно. И хоть арбалетчика удалось надежно уложить, хоть разбойники теперь с ходоком осторожничали, он прекрасно понимал: сейчас на выручку явятся вот те трое-четверо, у которых копья и рогатина, и поднимут мертвеца на острия. Там уж хоть колесом вертись — не слезешь, а голову споро снесут.

Как же быть-то… Отойти к воротам он уже не успевает. Разогнаться не выйдет — жар сожрет изнутри. Если бы как-то их всех оглушить, хоть на пару мгновений…

Тут почему-то взбрела дурацкая мысль — на сей раз своя, родная. Но отчего ж не попробовать… Хуже-то вряд ли будет. Эк ведь уши-то иногда зажимают!

Не дожидаясь молодчиков с копьями и рогатиной, ходок со всех сил потянул в грудь воздух. Вбирался он, как оказалось, только через нос, поэтому рот Антаглоуф разевал зря. Через кожу тоже тянуло, но это ходоку сейчас без толку было, поэтому такое он постарался пресечь.

От натуги нос лопнул, с треском разошелся посередине, явив прежнюю длинную щель. Края раздались, задрожали, нос, наверное, на два пальца раскрылся… Воздух, оказавшись в напухшем под горлом зобе, словно бы сжимался, уплотнялся, слеживался, как солома в тюфяке.

Потом зубы вовлеклись куда-то в челюсти, в гортани поехали пластины и трубки, выпирая даже из-под кожи, и Антаглоуф наконец крикнул — отрывисто, резко, одним разом.

Крик грянул, как горный обвал, разорвал мертвецкие щеки изнутри, как гнилую холстину. Был он такой силы, что живых рядом отбросило в сторону. Упав, они уже не поднимались. Из ушей у них текла кровь — как и у тех, кто стоял подальше. Там бессмысленно шатались из стороны в сторону и озирались. Кто-то колотил себя по уху, как бы выбивая воду, и громко, однообразно завывал, кто-то гнусно ругался, кто-то неразборчиво звал другого по имени, кто-то жалобно переспрашивал: “Что? Что?”

Получилось, значит. Немногих, но оглушил! Теперь — живей назад, к малым воротам! И в лес, в лес, окунуться с головой в озеро и лежать на дне, гасить загробный пламень!

Однако… У тех ворот, как выяснилось, сбилась толпа из рабов и сторожей, успевших обойти рынок. Разбойники сильно не лютовали, товар все же береги, но сильно не церемонились — на земле валялось несколько растоптанных или изрубленных тел, слышались стоны, яростные выклики и вопли, полные боли и отчаяния. Не пробиться, а сзади опять паскуды эти, с копьями!

Антаглоуфу показалось, что он вновь не по-человечески ускорился, но спустя пару мгновений он понял, что это люди — и рабы, и наемники — вдруг как-то растерялись, замялись бестолково. Кое-кто попросту угомонился посреди драки, и вместо того неуверенно крутил головой.

Ходок оглянулся на преследователей и даже вроде обомлел: они тоже встали, как пришлось, и скованно переминались взад-вперед. Один — как раз тот, который с рогатиной — странно дергался, видно, стараясь совладать с собой. Другой потоптался на месте, всхлипнул — и разрыдался в голос! По лицу, неумытому и грязному, градом лились слезы, стекали по заросшим щекам, и мужик неуклюже растирал их рукавом. Ему вторили еще несколько разбойников — как тех, кто бежал от главных ворот, так и тех, кто оставался у малых. Они, правда, так не заливались, только смаргивали влагу и жалостливо хныкали. Тощий хмырь в протертой куртке воздел руки к небу, показывая драные локти. Закружился на месте и взмолился-запричитал нараспев, заходясь от восторга: “Какая красота! Вы смотрите, какая красота!” Весь его облик изображал такое невыразимое упоение небесами и солнцем, что ходоку бы, наверное, сделалось дурно, не будь он покойником. А дальше… кто пустился в пляс, дикий и безумный, кто запел, взявшись за руки, кто кувыркался на пожухлой траве, кто напал с ножом на частокол, пытаясь его своротить… Черная женщина, забыв о врагах, вопила и сдирала с себя что-то невидимое. Толстозадый храбрец носился кругами, сбрасывая одежду и вдохновенно бранясь почем зря. Какие-то из разбойников не поддались помешательству, но сделались тихими и вялыми, как сонливый ящер. Все так же стояли и глазели по сторонам, пялились огромными буркалами. Зрачки — что медные монеты, полглаза перекрывают.

Ладно, им-то можно, а вот ходоку глазеть некогда — кто их знает, когда опомнятся и снова биться полезут. Такая толпа, такая свалка… Как только обойти успели. Лишь бы Данкаута с Кейрини там нигде влипнуть не угораздило, лишь бы охотник просьбу выполнил…

Антаглоуф с опаской протолкался через скопище рабов и их врагов, изредка уворачиваясь от особенно рьяных богомольцев и горестных плакунов. Настолько он был обескуражен таким поворотом дел, что обращал внимание только на резкие взмахи рук, не пытаясь вникать в происходящее. Свихнулись — и пусть. Кейрини не с ними. Она должна быть уже далеко.

Но, протиснувшись к распахнутым створкам, ходок понял, что творилось с живыми. И как раньше не догадался-то? Хотя нет, кто ж мог подумать, что молчуны сюда сами явятся. Сюда, к рабьим торгам.

Серые увальни стояли смирным полукругом, будто их никак не волновала орава вооруженных мужиков. А было их, молчунов, куда больше, чем в прошлый раз. Десяток, а может, и свыше. Антаглоуфу о том, чтобы они такими большими ватагами из лесу выходили, никто не рассказывал.

Среди исполинов Отражатель неожиданно узнал и того, трехглазого, который выдыхал на ходока свою приторную вонь. Пусть серые все на одно лицо, но шрамы на щеках у него больно уж броские. Это он других привел, что ли? Подруга-то их, которую Антаглоуф из каравана вызволил, не здесь? Вроде не видно.

Ребра молчунов мерно вздымались, по коже стекали белые струйки. Легкий ветерок пригнал волну уже знакомого запаха — той самой молочно-травяной сладости.

А ведь тут и другие есть, у кого не бельмо на лбу, а зрячий желтый глаз! Смотрят на людей, помаргивают всеми глазами сразу, а то и полностью затянут их прозрачным третьим веком. Непростые они какие-то.

Знакомый молчун поднял руку и показал ходоку средний палец. В другой обстановке Антаглоуф бы оскорбился, но сейчас было как-то не до того. Да и вряд ли серокожий гигант подразумевал под таким жестом то же, что и люди в деревнях. Скорее уж… да, точно, он на солнце тычет. И что бы это значило?

Так… Морщинистый палец с почернелыми суставами указывает попеременно на солнце и… И направо! Стало быть, на запад! На запад уроды с его сестрой ушли, наверное!

Отражатель благодарно кивнул трехглазому верзиле и медленно, тяжко побрел туда, куда показывали. Сухая трава тлела под обугленными сапогами, трещали на теле две кожаных куртки, нетвердо ступала поврежденная нога, мир окутывался дымом. В животе разверзлась огненная бездна. А на безудержную механическую тревогу, которая металась внутри упыриной головы, Антаглоуф уже перестал отзываться.

Далеко уйти не успел — из подлеска выскочило шестеро местных, до рассудка которых, похоже, незримые тенета молчунов добраться не успели или не смогли. Явно не рабы — в таких кожанках-то и с оружием. Взгляд у всех мутный, движения неловкие, смазанные, но видно, что сброд-то этот в здравом уме. Шестеро… Как много.

Высокий кучерявый каторжанин, ни слова не говоря, остервенело скалясь, напрыгнул на ходока, занося широкий клинок. Антаглоуф из последних сил увернулся, перекатился в сторону и приподнялся, опираясь на колено. Беда…

Нужно разогнаться… Нужно, нужно! Пусть и сгорит потом — все лучше, чем так помирать второй раз!

Очевидно, тело все-таки откликнулось на мольбу — от следующего удара Антаглоуф ушел куда бойчее. Шум теперь не распластывался низким гулом, но быстроты вполне хватило, чтобы, поднимаясь, поймать руку кучерявого, сломать ее и забрать тесак. Или меч? Неважно.

— Давай, ублюдки, налетай! — скрежетал Отражатель, потрясая оружием.

— Уходи, погань, нас не трогай! — затараторил самый пузатый. — Не трогай нас!

— Какое там “уходи”! — взревел вдруг плечистый, кривой на один глаз разбойник. — Он сколько наших перекалечил! Он — вроде тот ведь! Нас товара лишил! Сдохни, гниль лесная!

— На куски порвем, если сам в пепел не рассыпешься! — сипло поддержал его кучерявый, баюкая увечную руку. — Вижу, урод, как тебя солнце жжет! Ажно посинел! Гори, гори, падаль!

Не убоялись, значит, бывалые каторжники. Может, от помутнения? Ведь сейчас мертвец куда страшнее, чем той ночью, когда уродов выпускал!

А это там что мелькает? Серое? Молчуны решили подсобить? Раньше-то не могли? Вовремя. Ну, и на том спасибо…

Деревянные дубины, которые держали двое противников, для мертвеца почти не опасны — ну, только голову поберечь, конечно… У третьего — круглый булыжник или железный шар на палке. Это уже страшнее.

Сосредоточиться на других ходок не успел, потому что на него налетели всем гуртом. Антаглоуф опять избегал замахов, подныривал под руки, вертелся, ставил подножки… Получал удар за ударом, глубокие разрезы, колотые дыры. А молчуны все никак не подходили.

Мир качался в зыби бесовского жара. Кто-то вскрикнул — подпалило и его. Горели нательные штаны. Пузырилась на кистях лазоревая кожа, каменела сплошной коростой…

“Внимание! ВНИМАНИЕ! Критический пере…”

Тьма. Небытие.