VII. Уроды и люди

Ходок расположился в придорожных кустах, слушал приближающийся перестук копыт и грохотание повозок. Заодно старался лечь так, чтобы с дороги его обязательно заметили, но при этом казалось, что спрятаться он пытался, и очень усердно. Надо, чтобы выдала неудачно упавшая тень, сломанная ветка, помятая трава или молодые побеги… Или какой-нибудь отблеск – есть же свинцовые пластины! Теперь проползти вот тут, примять траву хорошенько, попытаться ее распрямить – и снова в кусты. Вытянуть на солнце край плаща с пластиной… Вот так, а лучше – чтобы две пластины выглядывали. Замечательно.

К стуку копыт и грохоту примешался скрип несмазанных колес и гомон пары десятков голосов. Иногда слышался чей-то плач и звуки, похожие на щелчки. Резко взвизгнула ось на глубокой рытвине, глухо взревел тягун-рогач. Ага, уже близко. Большой караван, однако ж.

Интересно, что везут в такую глушь? Уж не рабов ли, кстати? Как было бы славно…

Со стороны дороги донесся громкий выкрик, что-то треснуло, с чувством выругались. Шум колес прекратился – караван встал. Все, заметили.

Антаглоуф полежал еще немного и, заслышав хруст веток под сапогами, вскочил и рванулся в чащу. Далеко убежать, конечно, не успел – по ногам звучно хлестнуло, и ходок, как подкошенный, повалился лицом вниз. Получил пару жестоких ударов в живот и в поясницу, но решил не стонать. Очень уж страшный теперь у него голос, лучше немоту разыграть, раз так.

Те, кто бил Антаглоуфа, видимо, результатом не удовлетворились, пнули еще и по голове. Подхватили вроде бы обмякшее тело под руки и поволокли к повозкам. По дороге с ноги сполз сапог, не тронутый безголовиком – не подобрать уж теперь, жалко.

– Тяжелый какой, а ведь вроде тощий, – удивились вслух сбоку. – Скотина чумазая.

Отражатель, безвольно мотаясь из стороны в сторону, прикрыл измазанные грязью веки – ах, какая ж удобная штука, здорово, что выросли – и попытался прикинуть, когда караван доползет до невольничьего рынка. Выходило, что не раньше, чем через полторы недели. Не очень-то хорошо – пешком Антаглоуф добрался бы дней за пять. Кто знает, не успеют ли продать сестру из-за этой заминки? Правда, по-другому все равно не вышло бы туда попасть… Виданное ли дело – в одиночку к воротам рабьих торгов выходить! Стрелу пустят между глаз на всякий случай, вот и весь разговор. Кто уж будет выяснять, что к чему. А караван тут больше никуда направляться не может – ни городов, ни селений больших. Поймали и куда-то тащат Антаглоуфа тоже не просто так – наверняка продать собрались, как он и рассчитывал. Жадные же все, а тут поблизости такой рынок, как выгоду не получить… Тогда, значит, где-нибудь с остальными рабами держать будут, и сестру искать удобнее станет.

Подтащили к дороге – рогачи пыхтят совсем рядом, бранятся погонщики, глухо рыдает кто-то, и вряд ли надзиратель, – зашвырнули в повозку, как куль с тряпьем. Да, силы им не занимать, даже о борт не ударили, а повозка-то высокая, и правы они – ходок тяжеловат теперь. Лязгнуло железо, шаги удалились в разные стороны, послышалось хриплое “Ну, чего стоим?”, засвистели кнуты, и караван тронулся дальше.

Почему же не связали? Осторожно приоткрыв один глаз, Антаглоуф изумился несказанно, почти как тогда, когда черного дикаря увидел: на повозке, в которой возили рабов, была сооружена клетка из толстых железных полос. Ходок сейчас мог видеть только один ее угол, но уже этого хватало, чтобы понять: железа на решетку не пожалели. Неужто торговать людьми настолько прибыльно?

А тени в клетке все-таки хватает – либо крытая она, выходит, либо завесили сверху чем-то. Ну, еще бы. Товар на солнцепеке или под ледяным дождем так попортиться может, что выбрасывать придется, падальщикам на прокорм.

Повалявшись на полу еще с четверть часа, Антаглоуф решил, что этого будет достаточно, и не мешало бы осмотреться. Очень уж странно, когда невольника по лесу в железной клетке везут. Как тягуны-то не надорвались.

Ходок вовремя вспомнил, что немого представляет, поэтому молча приподнялся на локте, рухнул обратно, полежал немного и только потом медленно перевернулся на спину. Снова полежал, а уж потом сел и открыл глаза.

Как оказалось, напоказ он старался совсем зря: единственный охранник устроился на облучке, перед клеткой, и о чем-то болтал с погонщиком. Может, и правильно – куда человек из-за решетки тут денется. Позади шла другая телега, но и там охраннику было не до нового товара.

И клетка-то, точно ведь, сплошная, сверху закрыта деревянным щитом поверх прутьев. Дверца узкая, и заперта на такой засов, что изнутри никак не сдвинуть, хоть руку сломай. Интересно придумано… И палкой, наверное, не получилось бы подпихнуть, соскользнет. Может, и нет, но проверять Антаглоуфу совершенно не захотелось. Не для того в кустах сидел.

Под мерное качание повозки легко было притворяться задремавшим, следя за окрестностями и запоминая путь. Что-то внутри назойливо указывало на отклонение от азимута, но вот к назначенному месту, чьи координаты подарила Привратница, караван постепенно приближался. Потому-то Антаглоуф и уверился, что от задуманного пока не отступает.

Знать бы еще, что это за подарок такой, и откуда ходок может знать, насколько близко от него невольничьи торги…

Часы в повозке тянулись, как густая смола. Антаглоуф изнывал от бездействия, когда каждый день для его сестры черным годом идет, но понимал, что сейчас поделать ничего не может. Приходилось лишь вертеть головой, разглядывая одинаковую поросль вдоль дороги, да временами морщиться и хвататься за лоб – кто знает, вдруг один из надзирателей все-таки исподтишка пялится. И, как выяснилось только на крутом повороте дороги, смотреть стоило вовсе не на обочину. Рядом было кое-что гораздо примечательней.

В клетке, которая шла перед повозкой Антаглоуфа, везли не обычную рабыню. Нет, не черную или даже меднокожую… И на повороте ходок рассмотрел ее… полностью.

На дощатом настиле клетки сидела, обняв руками прутья и прижавшись к ним любом, тощая молоденькая девушка, почти подросток. Укутанная в какое-то рванье, она то и дело вздрагивала от налетавших порывов ветра. На очередной рытвине тряпье соскользнуло, и девушка оказалась лишь в дырявой рубахе, через которую виднелись впавшие бока и живот.

И маленькие округлые груди. Шесть. Тремя рядами, одни под другими.

Антаглоуф, забыв моргнуть, оглянулся на повозку, шедшую позади. Туша тягуна мешала разобрать, кого в ней везли, но поворот опять помог. Там спиной к решетке привалился высокий кряжистый мужик, заросший густой бородой. Руки он сложил на коленях, и от локтя они были чужими, словно приделанными в насмешку: короткие, детские, с узкими покрасневшими ладонями.

Теперь понятно, для чего клетки – удобно в них на показ выставлять. Приехал в деревню, выставил, собрал плату с любителей поглазеть, поехал дальше. Караван вез не просто невольников – он вез уродов. Необычайное, невозможное везение для мертвого ходока. Интересно, успел ли кто-то из людей, которые его ловили, рассмотреть недоросшее лицо с глазами-угольями, без белков и без зрачков?

По всему вышло – успели. Еще через пару часов, а точнее – через два часа двадцать три минуты, караван остановился у реки. Погонщики распрягли тягунов и повели их к водопою, надсмотрщики устроились под наскоро сделанным навесом – начинал накрапывать мелкий дождь. А к повозке с Антаглоуфом подошли трое: высокий, совершенно лысый человек с небольшим брюшком, одетый в куртку из крашеной кожи, и невзрачные парни с угрюмыми лицами, державшиеся чуть в отдалении. Один – рыжий, с редкой щетиной, другой – чернявый, угреватый, настороженно прищурившийся. Встали перед клеткой, молча вперившись в нового пленника. Затем лысый проговорил хрипловатым баском:

– Да, верно вы сказали, что урод. Не самый завлекательный, с мальчуганом нашим не сравнить… Но, все ж, хорошая прибавка к редкостям! Сдадим вместе с остальными, прилично выгадаем.

– Вот бы еще одного поймать, клетка пустая идет… – подал мысль рыжий.

– Ну, это уж ты размечтался, два раза так не повезет, – кисло ухмыльнулся лысый. – Да и ладно, я старика довезти и не надеялся. Пустую клетку продадим вместе со всеми, пускай следующий хозяин сам для нее жильца ищет.

– Надо бы этого все-таки рассмотреть получше, а то грязный. Вдруг продешевим? – высказался чернявый. Голос у него был сиплый, простуженный.

– Ну, сейчас, что ли? – развел руками лысый – похоже, владелец каравана или приказчик. – Некогда же. Слушай, а чего он все молчит? Нас-то вроде понимает… Эй, ты говорить умеешь?

– Да кто ж его знает, урода. Может, дикий, или немой, или вообще зверь… Сидит вроде смирно, на решетку не бросается. Прикажешь палкой потыкать?

– Нет, потом уж посмотрим… Скажешь тоже – зверь! Одетый же был! Ладно, пойду-ка я пообедаю, а вы засовы везде проверьте. Потом тоже перекусите, и поедем. До темноты не так уж долго, я в лесу караван оставлять не собираюсь.

Надсмотрщики с лысым ушли, оставив Антаглоуфу повод для раздумий. Вот как, продают всю выставку сразу, всех уродов вместе с повозками… И продают, конечно, там же, куда привезли его сестру… Нет, такой удачи просто быть не может – никогда ему за всю жизнь так не везло! Проедет со всеми, вниманием его, если небеса позволят, обойдут – столько интересного ведь разом доставили… Поставят повозки все скопом, там уж выбираться – милое дело…

День действительно полз к вечеру, а караван все так же размеренно волочился по лесу, словно о ночлеге лысый заботился только на словах. И лишь когда сумерки сгустились почти до непроглядности, дорога уперлась в толстые бревна частокола. Деревня.

Ворота открыли почти сразу – то ли ждали уже караван, то ли постоянно их принимают, то ли хозяин не поскупился. Пускать всю ораву вооруженных людей, конечно, никто в деревню не стал – зашел, судя по всему, только лысый с парой-тройкой человек. Остальные взялись разбивать лагерь у ограды. С криками и руганью расставили повозки в круг, пару костров развели, сунули в каждую клетку по плошке с каким-то варевом, натаскали откуда-то воды, напоили рогачей… Те пыхтят натужно с усталости, раздувают бока, трясут шишковатыми головами, храпят, отдуваются, фыркают. Погонщики играть в кости надумали, и кого-то уже в плутовстве уличают. Гомонят у своего костра надзиратели, спорят, поет кто-то, кто-то фляжку уже пригубил… Тяжко придется нынче деревенским сторожам, которых сегодня в дозор поставят, за частоколом глядеть.

И еще плачет кто-то опять – может, девушка та, которая перед Антаглоуфом ехала?

В деревне тоже шумят, кто-то глотку дерет, протяжно вопя: “Уродов привезли! Уродов привезли! Бегом смотреть!” Ну да, такое представление приехало, редко увидишь. Конечно, сейчас все от мала до велика к повозкам подтянутся, а потом еще будут по соседним поселкам два года хвастаться – тамошним жителям ведь не так повезло.

Из ворот, и в самом деле, высыпала толпа народу. Надсмотрщики забеспокоились и, ворча, побрели к повозкам с невольниками – раздавать тумаки ребятне и отгонять особенно рьяных зевак.

Окружили, тыча пальцами и возбужденно обсуждая, у кого там, что и откуда виднеется. И на кого какой урод походит. Антаглоуф услышал только что-то про рыбу и про печеные клубни. Кто-то, не сдерживаясь, громко хохотал, женщины хихикали и ахали, мальчишки свистели, дети помладше ныли, прося, чтобы родители провели их поближе к решетке. Сквозь гвалт толпы опять прорвалось глухое рыдание.

Антаглоуф отошел от решетки, притулился в углу. Сидел и изучал тех, кто пялился на него сквозь прутья. Ни одного грустного или сочувствующего лица – на всех только любопытство, злобная радость и страх пополам с отвращением. Какой-то пьяный смельчак, загоготав, метко швырнул в ходока булыжник и тут же получил в ухо от охранника. Отражатель почувствовал, что камень рассек неживую кожу на лбу, и прикрыл ссадину рукой – мало ли что. Но из-под кожи пока ничего не полилось.

“Дурачье, – беззлобно подумал Антаглоуф, рассматривая руку, которой протирал лоб. – Рожей я не вышел, видите ли. Радуются, что ли, что сами не такие? Так это в наших краях… По-разному бывает. Сейчас, конечно, не как в старые времена – меньше уродов рождается, но иногда случается же. Так что дети у них такими могут быть, или внуки, например… Если уж выжил и если ясно, что разумный и что работать может – камнями-то зачем?”

– О, ты глянь, глаза-то у этого! Будто смолой залили! – толкнул приятеля в бок парень в серой рубахе, неряшливо заправленной в штаны. – Бывает же!

– Да что ты на него вылупился, смотри вот, какой там зубастый! И пальцы из плеч! Пойдем-ка туда лучше!

Деревенские, наверное, бы до самой зари так и шатались от клетки к клетке, но надзиратели все-таки желали отдохнуть с дороги, потому принялись разгонять толпу. Люди понемногу схлынули обратно в ворота, оживленно гудя, удивляясь и прицокивая языками. Потом вернулись несколько парней, притащили с собой два бочонка, десяток корзин, освежеванную тушку какого-то зверя и несколько объемистых тюков, то ли шкуры, то ли холсты – плата за зрелище. С лысым у них уговор был, не иначе.

Сумерки застыли, как охолодевший студень, превратились в вязкую осеннюю ночь. Ужин был съеден, брага выпита, невольники тоже накормлены – даже Антаглоуф впервые после того, как умер, снова попробовал человеческой пищи. Караванщики, выдыхая облачка пара и кутаясь в рогожи, укрыли клетки грубым полотном, поставили походные шатры, набились под навес. Некоторые легли у костров, соорудив там настил из веток. В рабьих клетках, должно быть, все уже спали. Только в одной кто-то возился и утробно подвывал, от чего Антаглоуфу становилось не по себе – кого же там держат-то?

Дозорными в лагере оставили двоих – судя по голосам, как раз рыжего и чернявого, которые днем ловили ходока в кустах. Антаглоуф заметил, что слух у него стал тоньше, чем был до гибели у ручья. Вроде бы, те двое не так уж близко сидят, шагах в двадцати от повозки ходока, а ведь как будто совсем рядом разговаривают. И треск сырых дров, которые в огонь подкинули, не мешает.

– Они, значит, там в трактире гуляют, а нам здесь коченеть! Без выпивки, без баб! И не отоспишься даже! – гнусаво жаловался товарищу рыжий. Нос у него заложило, что ли.

– Ну так что ж, по очереди стережем, – невозмутимо отозвался другой. – Слушай, кстати, посиди тут пока один, ладно? Ну, час-полтора всего.

– С какой это радости? – возмутился рыжий. – Ты чего, вообще уж сдурел, а? Не буду я в одиночку тут корячиться! Гляди-ка, чего удумал, а.

– Тут, видишь, дело такое… – чернявый слегка замялся, высморкался свистяще и громко сплюнул. – Я нынче прикупил кое-кого. Ну, в деревне-то этой.

– Никак девицу? – понимающе гоготнул собеседник.

– А то как же. Девчонка в самом соку, только в возраст подходящий вошла, самое то… Бледна чересчур, правда, я люблю, чтоб кровь с молоком… Ну, зато на мордашку вроде ничего. В деревне сказали, дескать, два хмыря каких-то ее утром продали, сильно торопились…

– А чего за хмыри-то? – обеспокоился рыжий. – Часто тут промышляют?

– Не, наверное, по случаю девчонка им досталась… Наш-то кусок не заберут, поперек горла им встанет.

Антаглоуф, до того равнодушно слушавший разговор надзирателей, резко встал и прижался лбом к прутьям. Много ли здесь случайных прохожих, которые молодую девушку на продажу ведут?

– Ну вот, деревенским-то она зачем? – продолжил чернявый, кашлянув. – Работница из нее никудышная, а едоков и так хватает. Взяли-то у тех хмырей только потому, что они очень уж мало просили, цена бросовая. Хотели на торги отправить до зимы, а тут как раз мы подвернулись. Ты представь, в деревне-то божились, что нетронутая она пока! Вот и выменял я ее, шесть с полушкой мер лудильного олова дал, полгорсти стекольных самоцветов, две шкуры… Вначале думал, на рынке получше сторгуюсь, а потом решил – когда еще такой случай выпадет, нетронутую-то взять! Вот и употреблю ее раз эдак с дюжину, затем продам. Пусть дешевле, зато хоть приятно вспомнить будет.

– Ну, раз уж так… Сходи, но пошустрее как-нибудь, а то увидит хозяин, что один я дозор несу – не миновать нагоняя, еще и заплатит меньше… И мне тоже дай с ней позабавиться. За доброту мою, значит.

– Уж дам, конечно, для друга-то не жалко. Но только после того, как я с ней хорошенько отдохну, не обессудь.

– Да мне вообще разницы нет, хоть всему вельможному разврату ее научи. Надоело тут до колик, будто монах какой. Целых две луны в охранении безвылазно. Хоть одну ночку-то по-человечески скоротаю.

– Пойду тогда, прямо сейчас в деревню наведаюсь, – сказал чернявый надзиратель и откашлялся, прочищая горло. – Я быстро, одна нога здесь, другая – там.

– Давай-давай, пошевеливайся, стрелой лети, – с усмешкой прогудел рыжий. – А то еще кому продадут!

Захрустела хвоя под сапогами – раз-два, раз-два… Потом раздался стук в ворота. Створки скрипнули сразу – никак чернявый там прежде сговорился. Антаглоуф, старательно давя в себе страх, растерянность и злобу, взялся обеими руками за железные прутья, попытался раздвинуть их в стороны – не поддались, конечно. Как же, толщины-то не такой уж и малой. Хоть и сильнее мертвец, чем живые – не справиться ему.

Выбивать засов Антаглоуф не взялся – вставлен он в клетку с умом, упоры стоят. И шуму много будет, а надо бы потише… Потом уж можно будет попробовать, если иначе совсем никак… Но до того – не стоит. Зарубить ходока в клетке и калека бы смог.

В углу чернела какая-то штуковина. Антаглоуф нагнулся и поднял булыжник, которым в него швырнул деревенский весельчак. Голод внутри тотчас же напомнил о себе, и ходок быстро разжевал камень. Решение пришло само собой – если уж булыжники ему по зубам…

Грызть железо оказалось гораздо труднее, оно не трескалось с первого укуса, а лишь немного проминалось. Но чернявый, по счастью, приврал о том, как поспешит, и подточить прутья к его приходу Отражатель успел. Или почти успел.

Створки ворот снова заскрипели, оттуда донеслась возня – открыли, верней всего, еле-еле, протиснуться не получалось. Приглушенная брань, еще скрип, звук шлепка, шуршание одежды, сдавленное мычание – и снова хруст хвои. На сей раз – не размеренный, сбитый. Две пары ног ступают. Привел он все-таки девушку.

– Сильно орать не будешь – уберу руку со рта, поняла? Люди спят все-таки, – сипло прошептал чернявый, стоя шагах эдак в семи от клетки Антаглоуфа. Видимо, девушка как-то показала, что согласна, потому что надзиратель сразу продолжил:

– Вот и славно, вот и умница… Если будешь слушаться, не ударю ни разу. Эй, мы тут рядышком побудем, хорошо? Ну, в кустах где-нибудь за повозками. Плащ вот расстелем…

Рыжий что-то неразборчиво пробурчал в ответ, рядом опять зашуршали, девушка всхлипнула, а чернявый просипел недовольно:

– Ну, чего сжалась вся? Сказал же: будешь слушаться, бить не стану!

– Холодно… – ответила она и шмыгнула носом. Хрипит, тоже простудилась… Но голос все равно такой знакомый… Да и как не узнать, если с детства ее потеплее укутывал, когда она это говорила?

Ходок сел на пол, легонько приподнял полог, которым занавесили клетку. Со стороны костра там стоят, поэтому видно плохо, пламя мешает. Но можно рассмотреть тонкую фигурку, ростом по плечо тому мерзавцу, который ее крепко сжимает… И волосы – волной спадают на спину, хоть и свалялись уже. Темно-пепельные, как прядь на ладони, которую ему показали у ручья.

Рывком поднявшись, Антаглоуф обхватил кистями подкушенные прутья и неторопливо, уверенно развел их, налегая всем телом. Железо грустно простонало и смялось. Удивляясь своему спокойствию, Антаглоуф вылез в получившийся проем, стянув попутно с клетки и полотнище. Одним движением выпростался из-под него, чудом не запутавшись, и скользнул к чернявому надзирателю и его покупке.

Тот не успел понять, что происходит, и отлетел на пару шагов, так и не сообразив. Зато тотчас же что-то поняла девушка, которую ходок отшвырнул в сторону перед ударом. И поняла, наверное, неправильно, потому что сразу истошно завизжала на всю округу – и колдун в горах услышал бы.

Но у Антаглоуфа уже хватило бед и без этого – рыжий тоже увидел, что рабу сегодня больше не спится, и не мешкал. Вертелся, как ящерица под птичьим клювом, и не давал себя зацепить даже вскользь. Его нож, длинный, похожий на тот, каким однажды убили ходока, уже несколько раз рассек покойничью плоть, и Антаглоуф подумал, что иногда полезнее оказаться мертвым. Будь он прежним, уже истекал бы кровью. Помалу, но все-таки ослабевая.

Еще пара мгновений – не больше! – и навалятся остальные надсмотрщики. Они же рядом совсем! И с оружием посерьезнее ножа! Тогда точно не уйти – ни одному, ни, уж подавно, с сестрой. Не для того он ее искал, чтобы вновь погибнуть, да еще и у нее на глазах!

Решив, что терять нечего, Антаглоуф схватил лезвие рукой, одновременно метясь рыжему в челюсть. Успел заметить, как расширились глаза противника, и отправил его в беспамятство.

Краем глаза заметил подбегающих караванщиков, взмах нескольких рук – и он шагнул вперед, одновременно пригибаясь. Вовремя – сеть пролетела мимо.

Опять хлестнуло по ногам, и Антаглоуф упал. Но в этот раз ходоку притворяться было незачем. Разорвать тростниковую веревку – не железо гнуть.

Перевернулся, подставив подножку погонщику с дубиной, вскочил, заехал кому-то тяжелым мертвецким кулаком под ребра. Ощутил легкое повреждение над левой пяткой – у живых там сухожилие. Развернулся, схватил чужой меч снова за лезвие, рванул, распарывая ладонь – рука немного потеряла полезность, – выдернул. Перехватил было за рукоять, а потом почувствовал удар, от которого тело слегка развернуло, и с некоторой растерянностью увидел, как спереди из его правого бока выходит граненый наконечник. Убытка не побоялись.

Потом копье вывернули из тела, и ходок сразу понял, что произошла утечка охлаждающего агента. В следующий миг за спиной заорали так, как будто кого-то там заживо ели лесные безголовики. Один из караванщиков еще попытался сунуть Антаглоуфу ножом в бок, но разжал пальцы на полпути, и клинок воткнулся в утоптанную землю у ног ходока. С плавным шорохом все отшатнулись от него на пару шагов, и стало почти тихо. Лишь охал и стонал покалеченный.

Антаглоуф поднял голову. Почему-то теперь, когда костер оказался за спиной, мертвые глаза видели в ночи даже острее, чем при его свете.

Караванщики, толкая друг друга, разошлись еще дальше, таращась то на ходока, то на хнычущего человека, который сидел на земле и пытался закатать штанину, то на большую грязную лужу, на краю которой сейчас и стоял Отражатель. Посмотрел туда и он. В луже лучистыми звездами застыли льдинки размером с детский кулак. Застыли и ощетинились во все стороны тонкими прозрачными иголками.

А вот и копье рядом валяется – наконечник тоже в наледи, как будто его на морозе в прорубь окунали. На самом далеком севере, где по рекам зимой ходить можно…

Так вот почему Привратница говорила про холодную кровь! Одна капля ледяной шар в луже выращивает! Вот что течет из покойника…

И тому крикуну, по всему видно, на ноги брызнуло, когда другой из ходока копье вырвал. Воду хорошо проморозило, мясо – могло и до кости. Тут и немому впору заорать.

Все в том же молчании Антаглоуф отошел чуть в сторону, огляделся. Услышал неподалеку всхлип ужаса, явно женский, метнулся туда. На полпути замер, как громом пораженный, и уже не спеша подошел к той, которую спасал. Присел рядом и начал распутывать на ней сетку, бездумно перебирая мертвыми пальцами.

Это была не она. Не его сестра. Перепутал в темноте. И голос перепутал, не помог мертвячий слух. Все зря. Чуть не упокоился – зря.

Тут же опамятовался, сбросил дурные мысли, даже головой тряхнул. Как это – зря, когда человеку помог? Она ведь тоже чья-то дочь, может, и сестра… Разве это дело – людьми торговать?

К лучшему, что обознался. Если бы не это – кто знает, хватило ли бы духу, чтобы из клетки на помощь сбежать…

Позади зашевелились, и ходок вспомнил, что оставил за спиной врагов. Встал, с достоинством отряхнул одежду, засунул пальцы в рану – не почувствовал ничего, остановилась холодная кровь – и с показным удовольствием их облизнул, как облизывают хищники. Затем поднял с земли камень, подбросил на ладони и откусил от него половину – как бы смакуя, широко разевая рот, хрустя обломками и кроша их на землю. Глянул на людей исподлобья и зазвенел горлом, ровно и очень тоскливо. Скрипнул напоследок, звякнул воздухом и снова уставился на караванщиков.

Первым опомнился краснощекий бородач, чьи глаза почти спрятались под опухшими веками. Попятился назад, все больше ускоряясь, замахал двумя пальцами перед лицом по северному обычаю, едва не запнулся об свою ногу и заголосил:

– А-а! Кровопивец! Нечистый! Сожрет, сожрет! Ой, помилуй и спаси, ой, помилуй и спаси!

Антаглоуф не слишком понял, почему он кровопивец, если камень съел, но итог его вполне устроил. Особенно учитывая, что другие караванщики дружно разделили ужас бородача и ринулись к деревенским воротам – кто развернулся и так побежал, кто отступал спиной вперед, не решаясь отвести взгляд от ходока, кто вообще удирал едва ли не ползком… Оттащили и невезучего. Бородач, который оказался у ворот первым, уже вовсю молотил по деревянным створкам, требуя пустить его внутрь. С обратной стороны слышалась только испуганные отказы – частые, скороговоркой.

Дождавшись, пока остальные отойдут, ходок наклонился к девушке и сказал тихо, чтобы только она слышала:

– А ты не бойся. Я человеком был, и себя сознаю. Оставили мне разум. Они – пусть боятся, а то не справлюсь я иначе. Я нездешний, в нескольких неделях пути отсюда жил, если к югу идти. А ты где?

Она все так же всхлипывала и стучала зубами – то ли от ночного холода, то ли от страха. Однако теперь уже на ее лице не был написан прежний трепет, а глаза глядели осмысленно.

– Поднимайся-ка с земли, а то совсем замерзнешь, – сказал Антаглоуф. – Уходить нам надо отсюда. И поскорее, кто их знает…

Девушка молча поднялась и начала отряхиваться. Зато со стороны повозок донесся чей-то голосок – тонкий, умоляющий:

– А нас? А нас отпустишь?

Ходок обернулся. Из клетки, приподняв полотнище, робко выглядывала рабыня, которую он тогда увидел на повороте. Ее глаза тоже светились страхом, а еще такой отчаянной надеждой, что Антаглоуф не мог это не заметить даже в темноте.

– Конечно… Сейчас, – ответил Антаглоуф, шипя и шелестя. Кольнула мысль: опять забыл, опять бы бросил. А ведь люди. Как же…

Он подходил поочередно к повозкам, срывал полог и сдвигал хитрый засов. Двоих невольников держали в колодках – должно быть, очень сильные или просто непокорные… Колодки тоже замысловатые, замкнутые на цепь – Антаглоуф просто перекусывал скобы зубами, чтобы не возиться. И старался не замечать, как при этом на лица наползал ужас перед чужим, пришедшим из-за грани…

Из клеток выбирались они – увечные, изуродованные жертвы сияния, которое исковеркало их тела еще до рождения. Может быть, дало им что-то новое, полезное или даже незаменимое – так бывало, да, – но забрало гораздо, гораздо больше.

Вот вышел знакомый по тому же повороту сухорукий бородач, затравленно кивнул и удалился куда-то вправо. Вот с трудом выкарабкался, почти выпал на землю карлик с раздутой головой, выпирающей буграми и козырьками бровей, весь одутловатый, распухший, живот чуть ли не до колен свисает. Вот спрыгнул с повозки ребенок лет десяти от роду, забился под дощатое днище. Худенький, верткий, а не понять, мальчик или девочка, лица не разглядеть – сплошь поросло светлым волосом, длинным и, наверное, мягким. Вот та самая девушка, которая об уродах напомнила – выскочила, порывисто обняла мертвого ходока, прижалась к бородачу и расплакалась навзрыд. Вот совсем странное – человек, затянутый тонкими чешуйками, почти как рыба. Видно руки, ступни и лицо, но похоже, что все тело такое же, потому что тонко заскрипело при движении, а человек болезненно сморщился. Вот женщина – завернулась в рубище, а сама вся в складках, как мятая тряпица. Щеки, лоб, кисти – везде кожа волной пошла, как нитками собранная, обвисла и колыхается. Глаза навыкате, выпучены, круглые, точно медяки… Вот паренек, горбатый, но как-то затейливо – всей спиной сразу. Плечи вперед, руки длинные, пальцев вроде бы недостает, все суставы будто выкручены, а сзади – хвост болтается, в локоть длиной, через прорезь в штанах просунут. Вот еще женщина – сперва подумаешь, что обычная, только широка в кости… А потом заметишь провал во лбу, полузатянутый кожицей, но с мутным бельмом внутри. И губы сероваты, да и не только они – хотя, может, просто кажется в ночи. А вот…

– Этого не открывай! – испуганно закричала какая-то из рабынь. – Это зверь!

На прутья прыгнуло что-то стремительное и визжащее, царапнуло по полу и отскочило в темный угол. Ходок успел заметить только маленькое бледное лицо, а там – длинные желтые зубы, торчащие вперед. Потом в углу жалостно завыло, и зубастый рот вдруг оказался рядом с прутьями, а рука Антаглоуфа – в клетке, затянутая туда быстрыми тощими пальцами. Затем – чувство повреждения, короткое и резкое, и снова вой за решеткой – сейчас уже скорее негодующий. Урод заметался по повозке, отплевываясь и булькая. Тут только Антаглоуф и увидел, каким был оставшийся невольник.

Да – зверь. Жуткий до исступления. И особенно – потому, что должен был родиться человеком. Немыслимо тощий, больше похожий на костяк, обтянутый кожей, весь скособоченный, скачет вприпрыжку. Роста небольшого. И что-то с плечами не так, но пока не понять.

Зверь опять взвыл и развернулся лицом к Антаглоуфу. Отсветы костра легли на острые скулы, короткий вздернутый нос, капризную россыпь веснушек, мальчишечий вихор на затылке. На хищную пасть и на слепые кожистые желваки там, где у человека должны быть глаза. Ноздри заходили ходуном, втянули воздух, пасть оскалилась, из ее уголка потянулась тонкая ниточка слюны. Мертвечина зверю не по вкусу пришлась, но он чуял живую плоть собратьев по заключению. И хотел впиться в нее, потому что раззявил рот и вновь подскочил к решетке, заскреб по полу черными обломанными ногтями. Густо пахнуло прелью сроду немытого тела, перегнившей мочой и тухлой рыбой.

И теперь ясно, что у него с плечами: из правого росли два скрюченных пальца, а из левого – целая кисть, которая непрестанно сжималась и разжималась, как в конвульсиях. Почти такая же, как две другие, которые были там, где и у людей: тонкая, узловатая, перевитая синими жилами. Бывает же…

– Я же кричала тебе! Что он с тобой сделал? Как рука? Эй, слышишь? – дернула ходока за рукав подоспевшая невольница, которая первой просила его о помощи. У которой груди не по-человечески растут. Встревоженно вгляделась, заметила огрызок на том месте, где у ходока только что был мизинец, ойкнула и прижала ладони к губам.

– Ничего, новый вырастет… Лучше прежнего, – вспомнил Антаглоуф слова Привратницы. Колченогий зверь в клетке всхрапнул, глухо вякнул, подобрал слюни и ударил кулаком по железу. – Это где ж нашли-то такого…

– В поселке купили, далеко отсюда, по дороге к столице. На отца своего напал, вот соседи и продали, пока он отлеживался, – ответила девушка, хоть Антаглоуф просто подумал вслух. – Наверное, деньги себе за уход возьмут, он теперь нескоро на ноги встанет.

– Ты-то откуда знаешь? – удивился ходок. Урод снова прянул к нему, попытался сунуть голову между прутьев, щелкнул зубами. – Тебя же недавно с ними вместе показывать стали.

– Рассказали мне… А ты как знаешь, что недавно? – удивилась вслед за ним и рабыня. Антаглоуф промолчал. Не говорить же ей, что из всего каравана одна она плакала?

Она прищурилась, опустила глаза – сама догадалась. Потом вдруг пошла красными пятнами, залилась мучительным румянцем. Пусть и не рядом светит костер, но ходок заметил. И проговорила тихо, запинаясь, шепотом почти:

– Меня нарочно в рванье выставляли… А то и голышом… К такому и за год не привыкнешь…

Антаглоуф медленно отвернулся, кивнул кучке освобожденных уродов, которые боязливо жались друг к другу поодаль, и направился к деревенским воротам. В груди было пусто и холодно.

– Ограды ваши меня не удержат, – предупредил Антаглоуф и толкнул створки локтем. Скрипнули брусья, с той стороны кто-то отрывисто выдохнул и подналег на засов – и, надо думать, не в одиночку.

А ходок вгрызся в столб, на который крепились створки. Дерево звучно хрустело и легко, как сухая лепешка, крошилось под мертвячьими зубами.

За воротами поняли, что нечистый что-то задумал: засуетились, визгливо кликнули кого-то, загромыхали бревнами или чурбаками – подпорки ставят. Громкий ссаженный бас начал старательно и поспешно выговаривать молитвы, отгоняющие зло. Антаглоуф не обращал внимания, размеренно подгрызал стойки. Сверху, с частокола, на него изредка лилась какая-то вода – наверняка освященная. Опять попытались ткнуть копьем, но Отражатель отобрал его и закусил наконечником – больше оружие на него переводить не стали, только норовили скинуть на голову что-нибудь потяжелее. А голову мертвецу приходилось беречь. Поэтому каждый раз, едва заслышав сверху шевеление, Антаглоуф быстро выпрямлял спину, задирал к небу лицо и скрежетал-звенел на врагов. Те мигом убирались обратно.

Хорошенько надкусив оба столба – так, что они едва на щепках держались – ходок чуть отступил от ворот, примерился и, вопреки ожиданиям собравшихся за частоколом, рванул створки на себя, одновременно отскакивая от них. Ворота звонко хрупнули и повалились на землю вместе со всеми запорами и ватагой защитников. Двое дико завопили, увидев страшную нечисть, вставшую над ними во весь рост, их крик подхватил кто-то в деревне. В проеме мелькнула знакомая лысина.

– Я же говорил, что все равно войду, – скрипнул ходок и шагнул в ограду, обходя распластавшихся перед ним людей.

Толпа, собравшаяся было перед воротами, проворно расступалась. Захлопали двери домишек – живые укрывались от “кровопивца” под родной крышей. Но разбежаться всем Антаглоуф не дал. Грохнул так, что доски затрещали, а люди рядом с ним схватились за уши:

– Стойте, где стоите! Все равно нигде не спрячетесь.

Деревенские замерли, только трое или четверо сорвались с места и с воплями скрылись где-то во дворах. Антаглоуф не стал их преследовать – главное, что остальные все здесь остались, у ворот. И караванщики здесь, а с ними и плешивый хозяин.

– Ну что, здравствуйте… люди, – прошелестел ходок, издав на последнем слове громкий дребезг. Ну и горло, никак не привыкнуть. Живые тоже вздрогнули, переглянулись с соседями, кто-то отчетливо икнул.

– Торгуете чужим уродством, значит? – продолжил покойный Отражатель. – И людей крадете? А ведь знаете, что помрете когда-нибудь. И сказано, что там взвесят все ваши дела. Так вот, знайте же, что я буду поджидать вас на пороге Подземных чертогов. Пуще любого огня неугасимого зубы мои вам покажутся.

Сам себе удивился – откуда слова-то такие вспомнил?

Караванщики глядели на него во все глаза, разинув рты и, казалось, не дыша. Какой-то из них – вроде бы, погонщик – брякнулся на колени и запричитал в голос, запрокинув голову и заливаясь слезами. За ним на землю рухнул и давешний краснощекий мужик, который Антаглоуфа кровопивцем назвал.

– Не поможет. Не замолите уже ничего, – жестко сказал ходок и заскользил взглядом по лицам деревенских. Местные тоже отвесили подбородки и затаили дыхание, так что многие выглядели туповато – особенно те, кто уже выпивки перебрать умудрился. Дети и даже почти взрослые ребята попрятались за юбками матерей и спинами отцов, женщины, как одна, зажимали рты ладонями и прятали лица – кто руками, кто платками или косынками. Взор ходока наткнулся на лысого – тот сразу попытался стать на три головы ниже. Ладно, с ним – потом….

– А вы чего же? – Теперь Антаглоуф обращался к деревенским, и все это как-то разом поняли. – Вы, недоумки, хоть подумайте, что творите. Раз уж урод до таких лет дожил – то, пожалуй, обузой не был. Жили они в поселке своем, работали, наверное, родным помогали… А вы в них камнями швыряетесь. Нехорошо. Понятно, что никто не знает, чего от урода ждать, и не все они – люди… Но эти-то точно ведь люди? Ну, так и вы сами-то людьми не забывайте быть. Ишь, таращатся они…

Покачав головой, Антаглоуф снова посмотрел на лысого. И будто бы услышал слова бывшей невольницы: “К такому и за год не привыкнешь…” Нет, оставлять просто так все это нельзя. Но не калечить же? Что он, хуже них, что ли?

Неожиданно пришло решение – вместе с рисунком, вернувшимся откуда-то из глубин памяти. Странно, видел-то его единственный раз за всю жизнь…

– Все, кто вез рабов – выходят со мной за ворота, – сказал Антаглоуф. – Прямо сейчас. Тебя, лысый, это тоже касается, а то как же? Если кто-то спрячется – спалю деревню дотла.

Расчет ходока оправдался: местные жители сами вытолкали всех караванщиков за частокол. Те, побледневшие, вздрагивающие от осеннего холода и замогильной жути, медленно собрались у костра, куда подошел Антаглоуф. Бежать в чащу никто не решился – то ли подумали, что нечисть все равно догонит, то ли боялись ночного леса больше, чем невольника с текучей стужей в жилах.

– Притащите кто-нибудь спицу подлиннее. Железную, – уточнил ходок. – Да быстрее же!

Почти тотчас же, едва Антаглоуф успел на корточки присесть, из толпы ему протянули тонкий заточенный прут, больше локтя длиной. Как раз то, что просил.

– Так вот, хотел-то я сказать чего… – потер лоб Отражатель. – Негоже так над людьми издеваться, хоть и уроды они. Я понимаю, жить-то на что-то нужно, но не так же… Чтобы на потеху людей выставлять. И, чтобы вы обо мне не забывали, нужно кое-что сделать. Не-а, пытать я вас не собираюсь. Мучений вам и после смерти хватит. Но отметину оставлю. На память, да.

Караванщики, очевидно, ожидавшие, что чудовище будет вонзать спицу в их тела, загляделись, как зачарованные, на гладкие белые пальцы, без видимых усилий выгибавшие железный прут в разные стороны. Спица превращалась в какое-то узорное кольцо размером с донышко от кружки. И в середине кольца тоже сплетается железо. Похоже на печать…

Или клеймо.

Плешивый хозяин каравана дернулся и отодвинулся от костра, когда Антаглоуф опустил железный узор в пламя, держась за оставшийся конец спицы. Смекнул, что к чему…

– Да, все правильно, – то рокоча, то дребезжа, пояснил Отражатель. – И ты первым будешь, самый главный же. Нагреется вот только…

Железо медленно посинело, потом начало наливаться тускло-алым. “Ох, куда ж я лезу-то… Ох, как судьбу искушаю… Больше двух десятков крепких мужиков, а рядом еще и деревенские. Если опять всем скопом накинутся – в клочки порвут, хоть залейся холодной кровью”, – подумал Антаглоуф. Вынул прут из огня, схватил плешивого за шкирку и, не успел тот и опомниться, приложил раскаленное клеймо ему к лысине. Зашипело, повеяло паленым, а хозяин каравана громко чавкнул и начал заваливаться назад. На голове у него отчетливыми линиями запекся знак, каким в срединных землях обычно метят продажных девок. Не всех, конечно, а тех, которые заразу разносят.

Ходок был почему-то уверен, что знак именно тот, до каждого завитка, хоть и доводилось на него посмотреть лишь единожды. Подсказало что-то покойницкое, не иначе.

– Ну, теперь остальные, – сказал Антаглоуф. Никто не пошевелился, только послышалось глухое бормотание – кто-то проклинал или молился.

Два десятка взрослых людей сидели у костра и покорно ждали, когда настанет из черед принять каленое железо. Сидели так, словно качались на волне страха… Было в этом что-то куда более странное, чем ходок, вернувшийся из мертвых.

Антаглоуф снова и снова подогревал прут, ставил каждому жгучее клеймо: погонщикам – на правую кисть, надзирателям – на лоб или на щеку… Различал их легко – по одежде, побогаче она или попроще. Да и запомнил многих в лицо – цепко, будто нарочно. Громко вопили только некоторые, остальные лишь коротко вскрикивали или кусали воротники. Те, кто уже получил отметину, потихоньку отодвигались, а затем и вовсе ускользали подальше от костра. Ходок уже не замечал их: получили свое – пускай уходят, куда хотят.

Лысый очнулся, проскулил что-то и тоже улизнул в сторонку. Оттуда вскоре донеслись звуки ударов – никак уроды поджидали бывшего хозяина. Антаглоуф вмешиваться не стал.

Когда без клейма остались только двое погонщиков, кто-то осторожно притронулся сзади к плечу ходока. Он поднял голову – оказалось, снова та молоденькая рабыня подошла. Которая к показам так и не привыкла… Заглянула ему в смоляные глаза, вполголоса спросила:

– Ты с рассветом пропадешь? Солнце тебя прогонит?

– Нет, мне оно не вредит. Утром я дальше пойду, – проговорил Антаглоуф, стараясь не бряцать голосом, чтобы ее лишний раз не пугать. – Мне сестру найти нужно.

– А можно… Можно нам с тобой?

Ожидавшие клейма погонщики вдруг обменялись тревожными взглядами, один размашисто перекрестился раскрытой ладонью, другой сложил руки на груди и что-то забормотал себе под нос. “Чего это они?” – изумился Антаглоуф, но потом понял: решили, что уроды хотят продать нечисти свои души. Дескать, просят, чтобы с собой в Преисподнюю забрал. Эх, поползут сейчас страшные сказки по ближним деревням…

– За мертвецом собрались? – спросил Антаглоуф. – Плохая это затея. Всемером вы бы и сами добрались. А я со своего пути свернуть не могу, и время терять на ночевки – тоже.

Сказал и сразу шлепнул железную печать на руку тому человеку, который крестился. Тот зычно охнул, скривился, подскочил и опрометью кинулся к своим. Последний караванщик побледнел хуже покойника – видать, от того, что очутился с нежитью лицом к лицу. Отражатель не стал его задерживать – чуть-чуть подержал прут в пламени и быстро приложил его к живой коже. С легким дымком, слабым пшиком и гулким стоном завершилась казнь.

Погонщика, который тоже лишился чувств, товарищи отволокли от Антаглоуфа, и девушка незамедлительно вернулась к их разговору:

– А мы можем почти не спать… Почти совсем-совсем… И почему же нам не по пути, нам очень даже по пути…

В ее голосе были слезы, и эти же слезы падали на плечи ходока – звучали там пятнышками, тонкой капелью.

– Ну хорошо, – помедлив, ответил Антаглоуф. – Только ночевки и правда короткими выйдут. И привалы тоже. И идем туда, куда я скажу, без всяких споров и пересудов.

“Не бросать же их, в самом деле! – решил про себя ходок. – И, кто знает, вдруг потом и они мне помогут… Раз уж на торги мне по-другому попадать придется.”

– Спасибо! Ой, спасибо тебе! – обрадовалась девчонка, опять обняла его, прижалась к спине плотными грудями, четырьмя из шести. Такой непоседой оказалась, а ведь всего пара часов, как она из клетки освободилась. Хоть бы потом в сонное безволие не впала, в дороге же не растормошить будет…

Тут только ходока осенило: он же эти отзвуки на коже вместо прикосновений слышит! Должен был догадаться давным-давно, но они такими привычными казались, будто так и нужно. Сейчас вот задумался над тем, как объятия отозвались, и понял… А удивляться уже скоро перестанет.

Антаглоуф поднялся с земли, отряхнул штаны и плащ. Огляделся, отыскал глазами девушку, которая недавно с ним разговаривала – как же ему все-таки удается так хорошо видеть осенней ночью, хоть все предметы и кажутся раскрашенными в серые цвета? Приблизился к недавней рабыне – она вздрогнула от неожиданности, – сказал:

– Зови остальных, и пусть у костра собираются. Вам поспать надо будет, хотя бы немного, но надо. Завтра долго идти придется, и расторопно, я предупреждал. Сейчас местным скажу, чтобы теплой одежды вынесли и какого-нибудь снаряжения дорожного. Еще обувь хорошую. И еды с питьем. С них причитается.

Она кивнула, и Антаглоуф вновь двинулся в деревню. Поймал на улице какую-то обмершую со страху тетку, велел ей сходить к старосте и передать, чтобы все необходимое собрал. Та пролепетала что-то невразумительное и во весь дух припустила дальше. Ходок пожал плечами и отправился обратно, надеясь, что тетка побежала именно туда, куда указано.

Вернувшись к огню, убедился, что был прав, говоря об отдыхе: все уроды, как один, уже клевали носом, а волосатый ребенок устроился на коленях у серогубой женщины и уже, судя по всему, видел десятый сон. Непоседа-невольница тоже задремала, обхватив руками колени и уткнувшись в них лбом. Бородач с видимой опаской покосился на Отражателя, чуть отодвинулся от него, протянул свои детские ладони к теплу, делая вид, что больше ничего сейчас его не заботит. Женщины и согбенный хвостатый паренек тоже глядели на ходока очень настороженно, поэтому Антаглоуф не стал их лишний раз тревожить и сел подальше, отвернувшись к лесной опушке.

Неожиданно понял, что у костра не хватало еще одного человека – той самой девушки, которую он принял за свою сестру. Ходок опять вскочил, принялся озираться, но тут же с облегчением махнул рукой: вот она, у другого костра приютилась в одиночестве. Конечно, не позвал ее никто – ведь в караване ее не везли.

Антаглоуф осторожно, так, чтобы она успела его заметить, подошел к девушке. Она сжалась, вся подобралась, словно ожидая удара. Ходок это заметил, но виду не подал. Будь сам на ее месте – еще бы не так боялся ходячего мертвяка, который истекает лютым морозом и камни поедает. Наверняка.

– Ты чего тут, а? – шипяще поинтересовался Антаглоуф. Девушка тяжело сглотнула и невнятно проговорила:

– Так ночь ведь. Я тут до утра… Ну, посижу… А потом уже домой.

– Куда это? – спросил ходок с недоверием. – Ты в этой деревне живешь, что ли?

– Не-а, в другой, дня четыре до нее… Вроде бы… Ну, столько меня вели. Вроде.

– “Вроде”, – передразнил ее Отражатель. – Сдурела, что ли? Как думаешь, далеко ты тут одна уйдешь? Не для того я старался, кровь свою проливал, чтобы тебя потом под десятым кустом сожрали. Никуда одну не отпущу. Мы с уродами договорились, они со мной пойдут. И ты тоже пойдешь. Все поняла?

– Ну…

– Значит, решили. Закончу свои дела, и провожу тебя до твоей деревни, – заключил Отражатель. О том, что колдуну такое решение вряд ли понравится, ходок старался не думать.

Отведя девушку ко второму костру – нужно, кстати, хотя бы узнать ее имя, подумал он, – Антаглоуф примостился рядом. Обнаружил принесенные из деревни вещи. Добежала, значит, тетка до старосты все-таки. Наскоро проверил – похоже, дали все нужное. Даже походные лежанки-скатки на меху – здорово! Надо будет еще у надсмотрщиков из каравана оружие взять для каждого – лишним в этих лесах не будет.

– Выбирайте одежду, лежанки, да и спать укладывайтесь, – распорядился ходок. – Рано встаем.

Сам же подкинул валежника в огонь и начал внимательно, как впервые в жизни, разглядывать пляшущие по древесине языки пламени. Такие тонкие, текучие, прозрачные. Струятся, как горный ручей, и в каждом – свои стремнины, перекаты, завихрения… Антаглоуф, когда присматривался, мог увидеть даже тепло, исходившее от огня – как ровное, чуть подрагивающее красно-желтое полотнище, тающее в осеннем воздухе. Очень красиво. Будет чем отвлечься до утра, если уж спать ходок разучился. И, конечно, последить нужно, чтобы не случилось еще чего-нибудь дурного.

Спустя четверть часа все живые у костра уже крепко спали. Лица их стали совсем другими, не как днем – больше не было на них ни безнадежной мглы, ни испуга, ни унижения. Заботы ушли в царство теней, а вернутся только утром.

Девушка, которую ходок принял за свою сестру, совсем по-детски подложила ладони под щеку и простуженно посапывала. Вздрагивал во сне хвостатый – лопатки гуляли по его спине, будто сами собой. Не дремал и слепой глаз в провале на голове серогубой – бегал туда-сюда, словно пытаясь наверстать упущенное за день, хоть чего-нибудь приметить.

Так прошло несколько часов. Скользила по небосводу, пропадая в облаках, щербатая половинка луны, дрожали от холода звезды, истлевали дрова в костре, отдавая ночи свое тепло вместе с жизнью. Текли в небо пламенные ручьи, высыхая почти перед глазами Антаглоуфа. Колыхалось жаркое полотнище, не укрывая спящих людей, но успевая их согреть. Небо светлело. Тьма отступала, неохотно возвращая миру его краски. Близилось утро, и что оно несло освобожденному грузу каравана – угадать никто не мог.

Отражатель разогнул спину, слегка потряс одну из женщин за плечо:

– Пора. Эй, пора.

Новоявленные спутники завозились, бородач привстал, осоловело захлопал глазами, громко зевнул. За ним зевнул чешуйчатый человек, сморщился, потягиваясь, расправляя затекшее тело. По его левой щеке потекла тонкая струйка крови. Девушка, которую Антаглоуф тоже позвал с ними, уже сидела, подогнув под себя ноги, и пальцами растирала лицо, слегка опухшее со сна. Вчерашняя же непоседа спала крепче всех, и разбудить ее ходок не мог, пока не побрызгал водой. Так и знал ведь…

Пока они пытались взбодриться, Антаглоуф еще раз сходил до пролома в деревенском частоколе. Вырезал ножом на бревне какую-то рожу с клыками и рогами, рядом – непонятную закорючку, которую только что придумал. Затем растолкал троих караванщиков и потребовал показать ему все оружие. Выбрал полдесятка солидных дубинок, десяток ножей, жердь, окованную железом, пару топоров разной величины, копье, кожаную пращу. Уложил оружие, какое уж поместилось, в большой заплечный мешок. Поразмыслил и взял еще меч, на котором зазубрин было поменьше – хоть ни ходок, ни уроды с ним обращаться не умеют, жалко оставлять, вещь в этих краях довольно редкая. Забрал и плотные кожаные куртки надзирателей, снимая прямо с хозяев те, которые покрепче показались. Одна нашлась даже с кольчужными накладками, изнутри пришитыми – тоже диковина. Богатый был караван, точно.

Никто из надзирателей помешать ходоку не осмелился, хотя, конечно, после его прихода далеко не все они спали. Даже не возразил никто вслух.

Потом, когда Антаглоуф проходил мимо тягунов, тесно сбившихся у бревенчатой ограды, ему захотелось посмотреть на упряжных зверей поближе. Не было ведь таких ни в родном поселке Отражателя, ни в окрестных. Но рогачи подозрительно зафыркали, почуяв, что рядом не человек, попятились к кустам. Ходок похлопал ближайшего по шерстистой морде, пытаясь успокоить зверя, но тот всхрапнул и угрожающе наклонил лобастую голову, метясь в недруга рогами и черепными выростами. Пришлось спешно отойти.

Попутчики, похоже, заканчивали последние приготовления, так что Антаглоуф натянул куртку с железными нашивками прямо поверх своей, взвалил на плечо копье с жердью и бодро зашагал к выгоревшему огнищу – раздавать остальное. По дороге ходок обернулся, помахал деревенскому дозорному, который опасливо выглядывал из-за края пролома в частоколе.

– Я пошел, счастливо оставаться, – сказал ему Отражатель с легким поклоном. – А Преисподняя всегда с вами рядом. Может и в дверь заглянуть.

Антаглоуф отвернулся и, уже оказавшись рядом с собравшимися уродами, подхватил с земли мешок со съестными припасами, тоже закинул его за плечо. Живым-то ведь силы нужно поберечь, а мертвец выносливым оказался.

Кивнув нечаянным товарищам, ходок определил нужный азимут, сошел с утоптанной околицы и углубился в заросли. С темных ветвей облетала последняя желто-бурая листва.

Девять бывших рабов подняли уложенные пожитки и побрели за ним.

Они уходили в бледнеющие сумерки, оставив за спиной оцепенелую, безмолвную деревню. Пара десятков шагов – и растворились в зыбком сумраке северного утра. Где-то над лесом, за правым плечом Антаглоуфа, забрезжил рассвет.