VIII. Голоса в лесу

    Вместе все уроды держались недолго. Уже на первом привале, чуть позже полудня, трое из них – бородач с детскими руками, одутловатый карлик и женщина, покрытая складками – не стали отдыхать, а подошли к Антаглоуфу.
     – Что? Чего хотели? – осведомился мертвый ходок, недовольный тем, что ему помешали отведать песка вприкуску с булыжниками. Все-таки неудобно как-то прилюдно землю есть.
     – Мы это… Сказать хотели… — начал было карлик, с трудом шамкая непослушным ртом. Пустил пузырь, смущенно утерся и замолчал.
     – Ну… Стало быть, спасибо тебе, добрый… э-э… человек, – продолжил за него сухорукий. – Что не бросил нас, значится, в беде, избавил от позора…
    Он замялся на полуслове, очевидно, собираясь с мыслями. Ходок перебирал песок в горсти, ждал, что скажут еще.
     – Но дальше мы уж сами как-нибудь… справимся, – заявил бородач, пряча глаза и смахивая со лба прилипшие волосы. – И дорогу отыщем… Так, с ними вот…
     – Дело ваше, – развел руками Отражатель. – Я вас с собой не звал, подруга ваша сама попросила. Никого держать не буду, зачем мне? Идите, куда хотите.
    Они постояли еще, как будто ожидая, что разговор продолжится, но Антаглоуфу больше нечего было им сказать. Решили – пусть уходят. Он их вполне может понять, сам не так давно человеком был.
    Карлик, бородач и женщина быстро собрали все необходимое – пожалуй, чуть больше даже, чем нужно, но ходок промолчал – и стали прощаться с остальными. Те, видимо, не ожидали, что их маленький отряд так скоро распадется, поэтому выглядели сильно озадаченными. Девушка с шестью грудями даже тихонько дернула Антаглоуфа за рукав, спросила:
     – Чего это они? Всего втроем… Куда пойдут… Тут же такие места дремучие, дикие, столько зверья бродит… Почему с нами не остались?
     – Просто звери им понятней, чем я. Не так страшно, – ходок попытался изобразить усмешку. – Лучше будут одни бродить в здешних чащах, чем с мертвяком. Я бы и сам так, наверное, сделал… Кто знает, чего от меня ждать? Вдруг я вас в свое логово веду, чтобы тела сожрать, а души выпить?
    Сразу пожалел, что язык распускает, такую чепуху несет. Тоже шутник нашелся! А ну как она за чистую монету примет, в лес убежит, и что тогда будет? Пропадет же.
    Но девушка, на счастье, только удивленно распахнула иссиня-серые, точно речная вода, глаза и доверчиво посмотрела на мертвеца. Тон ее почему-то тотчас насторожил Антаглоуфа.
     – Да кто же такое про тебя подумает? Ты нас из клеток выпустил, в деревню за нас пошел, злые метки им ставил, у костра всю ночь просидел, чтобы не случилось больше ничего… Нет, не можешь ты плохого желать! – уверенно проговорила она и взяла ходока за покалеченную кисть. Тут же ойкнула, отдернула руку, сунула пальцы в рот, потом стала торопливо дуть на них. Выпалила:
     – Ай, горячо как! А говорят, что мертвецы холодные!
    Антаглоуф и сам чувствовал, что внутри у него, в животе, там, где раньше был голод, – нарастает жар. Сперва еле заметный, теперь он уже начинал всерьез беспокоить ходока. И еще, оказывается, печет не только внутри…
    Другие уроды отвлеклись от прощания и отдыха, с тревогой посмотрели на Отражателя и девушку. Она замотала головой:
     – Нет, ничего! Просто чуть не обожглась, не знала!
     – Раньше, вроде бы, не было так… – задумчиво сказал ходок. – Вы меня лучше не трогайте.
     – Не больно-то и хотелось… – пробурчал кто-то. То ли из уходивших, то ли нет. Антаглоуф сделал вид, что не услышал.
    Распрощавшись, отщепенцы уже было пошли своим путем, но Отражатель догнал их – все трое остановились, карлик втянул голову в плечи – и молча выдал несколько дубинок, большие ножи и один топор. Не погулять же идут. Бородач степенно кивнул, и они быстро пропали из виду.
    Потом ходок дал мешок с оружием остальным, чтобы каждый себе выбрал что-нибудь по руке. Себе Антаглоуф оставил окованный железом шест – удобно им размахивать, совсем не тяжелый для мертвеца, да и как посох в лесу пригодится. На пояс, продев в широкую кожаную петлю, повесил наточенный топорик, каким хорошо рубить ветки для костра и, наверное, кости врагам. Еще Антаглоуф взял себе несколько ножей, и больших, и совсем тонких, для резки шкур. Спрятал их под плащ и в голенища сапог, один тесак привесил к топору – так удобней дотянуться.
     – Ты гляди, прямо как заправский вояка, – усмехнулся высокий человек с рыбьей кожей. – Зачем так железками увешался? Если что – все ножи повынимать никак не успеешь, а так – и одного топорика хватило бы.
     – Да я драться всеми и не стану, – ответил ходок. – Ножи просто для разного нужны, не только ж кого-нибудь резать. Не привык я без них в походы ходить – может, и жадничаю теперь немного. Сами-то все разобрали?
    Оказалось, что женщины ничего не взяли и только с опаской рассматривали широкие каленые лезвия. Серогубая вопросительно посмотрела на ходока и попыталась что-то сказать, но из ее горла вырвалось только глубокое низкое клокотание.
    “Да она ж тоже не совсем человек…” – очень вовремя догадался Антаглоуф. А вслух спросил:
     – Что ж не берете? Ножи как ножи. Если вы на кухне рыбу потрошили или дичь, или шкуры распарывали – так и управитесь, значит, с ними. Тоже мне, невидаль какая. Не меч же.
    Девчонка-непоседа тотчас же озорно усмехнулась и сграбастала сразу три ножа. Хвостатый же горбун, подумав, неловко потянулся еще и за дубинкой, странно ухватил ее двумя пальцами, чуть не вывернув при этом кисть, и заткнул сбоку за ремень. Отражатель только головой покачал: ну куда ему дубинка, как размахивать ей будет, если в руке еле держит?
    На тяжелое же копье никто не польстился, и пришлось Антаглоуфу забрать еще и его, перекинув обратно на плечо. Без оружия остался лишь заросший волосом ребенок – совсем уж мал потому что. Вот теперь можно и дальше идти – пока суть да дело, отдохнуть успели все.
    Антаглоуф глотнул воды из фляги, махнул остальным и зашагал дальше. В груди пекло уже совсем невыносимо, а потом ходок заметил, как от его плеча поднимается тонкая струйка дыма. Плеснул на грудь и шею остатки воды, помогло ненадолго. Но вскоре, уж очень кстати, началась осенняя унылая морось, и жар немного поутих. Антаглоуф шел, окутанный паром, что, конечно, неприметным не осталось. Но спутники будто условились не озадачиваться мертвецкими причудами – молча следовали за ним, изредка оскальзываясь на палой листве. Чертыхался вполголоса чешуйчатый мужчина.
    Часа через три Антаглоуф снова слушал краем уха, как тяжело дышат живые, как запыхалась девушка, которая ему сестрой показалась, как сипит и хрипит горбатый, как он сбивается с шага и, похоже, опирается на землю дубинкой, а то и рукой. Все живые, кроме него, по очереди несли ребенка на плече или на закорках, мертвяка малыш сильно боялся. Ходоку было жаль людей, которые выбивались из сил уже в первый день перехода, но ждать он не мог. Да и сразу им так говорил…
    Под вечер, когда сумрак скрыл тени, а небо, глядевшее через сплетенные ветки, порыжело, ходока кто-то опять тронул за рукав, и он сразу понял, что это опять та беспокойная девчонка. Вот странная тоже, вчера рыдала в клетке, а теперь уже скачет и улыбается, словно и не было того.
    Но девчонка подоспела к нему не для того, чтобы опять какую-нибудь глупость выспрашивать или за освобождение благодарить. Она опять робко заглянула в упыриные глаза и прошептала:
     – Ой, слушай, лес тут какой… Я таких и не видела. А мы все идем, идем… Лес непонятный. Я боюсь.
     – Чего тут бояться, подумаешь, лес… – грубовато ответил Отражатель. А голос вроде уже не такой и железный, даже на людской стал немного похож. – Не бойся. Тут ни звериных троп, ни разбойничьих. И птицы поют.
     – Птицы?.. – недоуменно нахмурилась девушка. – А они при чем?
     – Да неважно, – отмахнулся ходок. – Раз поют – значит, лес не поганый. Живой.
    А сам вдруг приметил два дерева, которые как узлом завязало, или что-то вроде того. Перекрутило, как проволоку на стяжке. И вот так они растут.
     – Не бойся, – повторил Антаглоуф, чуть замедляя шаг. – А скоро на ночевку встанем, надо только ручей найти.
    Ручей им отыскать поблизости не удалось, но зато обнаружилось лесное озерцо с чистой, чуть отдающей палым листом водой. Антаглоуфу оно не очень приглянулось, но живые от усталости уже валились с ног, и пришлось остаться. Ходок только настоял на том, чтобы воду люди вначале кипятили в котелке, а уж потом пили, когда остынет. И с собой чтобы тоже прокипевшую брали. А то не хватало еще ждать, пока они по кустам животом мучиться будут.
    За день, выходит, одолели всего около шестнадцати миль. Что это за “мили” такие, Антаглоуф не очень понимал, однако прикинул, что маловато получилось. Но если мертвячьи попутчики смогут столько же пройти и на второй день, и на третий, и дальше… А, нет, не смогут. Значит, все-таки больше недели дорога займет.
    Люди развели костер, набрали воды в котелок и, несмотря на холод, слегка ополоснулись с другой стороны озера – вначале женщины и ребенок, потом чешуйчатый с горбуном. Правда, купались только уроды, а девушка, которую купили в деревне, не стала – то ли стеснялась их, то ли совсем застудиться боялась. Ну и правильно – без того уже хрипит и кашляет все время.
    Сам Антаглоуф тоже отошел от костра и залез в воду прямо в чем был, только плащ скинул. Окунулся с головой, радуясь, что жар медленно сходит. Очень тревожил он ходока – годится ли, когда одежда на теле дымит? Эдак и самому загореться недолго. А упырей огнем как раз ведь изводят… Раз уж сказкам верить теперь приходится.
    Покойный ходок с каким-то позабытым наслаждением глотнул озерной воды и понял, что ему сейчас очень не помешает продувка системы газообмена. Потому пришлось выбираться на берег. Вылез, снял куртку, замер, выгнув спину и заведя назад руки, услышал, как засвистел воздух, который втягивался в сотни крохотных отверстий – они раскрылись по всему телу. Так его и застала девчонка-непоседа, которая в немом изумлении остановилась за две дюжины шагов.
     – Ну, чего надо? – раздраженно бросил Антаглоуф. – Спать ложись.
     – А что делаешь-то?.. – с растерянностью вымолвила она.
     – Дышу я так. Все, уходи, занят я.
     – Я тебе отвар принесла, из медового сухоцвета и корня разваль-ползучки… Выпей, пока не остыло.
     – Нельзя мне горячее нынче, – покачал головой ходок, изумившись не меньше ее самой. – Спасибо. Сама лучше пей. Или девчонке той отдай, которая кашляет.
     – Ладно… – как-то очень грустно вздохнула она и побрела обратно. Мертвый Отражатель подышал еще немного и, почувствовав, что этого пока вполне хватит, отправился следом за ней.
    Серогубая женщина уже спала, обняв ребенка, прилег на свою скатку и горбун – сильно устали они, конечно. У огня, протянув к нему руки, сидели две девушки, а чешуйчатый отвернулся и жевал что-то, прихлебывая из глиняной кружки. Антаглоуф стелить лежанку не стал – пусть лучше живые выспятся в тепле. Сел просто на землю, шагах в десяти от костра, уместил на коленях белые гладкие руки и вновь засмотрелся на реки тепла, которые истекали из пламени. Текли, текли и растворялись в ночи без остатка.
    Сам собой завязался разговор, и Антаглоуф наконец познакомился по-человечески с теми, кого не мог оставить в глумливом караване.
    Девчонку, которая хотела угостить покойника вкусной травяной заваркой, звали очень странно – Катрин. Родом она была из крохотной деревушки далеко к югу от краев, где вырос Антаглоуф. Деревенька эта, как понял Отражатель, тоже была какой-то странной, потому что там растили детей все вместе, сообща, хоть были у Катрин и отец, и мать. Больше девушка о своем доме ничего не сказала, больше отмалчивалась, потупившись и поглядывая искоса на ходока.
    Чешуйчатый урод назвался Данкаутом. До своего заточения в клетке жил он на севере, в справном поселке на берегу широкой реки. Не бедствовал: по молодости охотником был, и хорошим – любого зверя мог выследить, больше многих других добычи приносил. Удил рыбу, на лодке ходил…
     – А как возраст к зрелым годам подступил, то хуже стало, – рассказывал Данкаут. – Поначалу заметил, что кожа сильно зудеть стала, подчас спать не мог. Ну, чешуйки-то у меня с младенчества вылазили… Только тогда они стали коробиться, торчком пошли, и спасения никакого. А между ними кожа сохнет и трескается. Присесть было больно, не то, что на промысел ходить… Бывало, руку поднимешь, ненароком сорвешь чешую, и гниет потом ранка неделями.
    Горбатый паренек сочувственно закивал, выгнув шею вбок.
     – Ну, я работы никакой не боялся, да и учиться любил, – продолжил чешуйчатый. – Не пропал, в общем. Плел сети для рыбаков, веревки, делал силки, лепил горшки и крынки. Даже лудильным делом понемногу занимался. А потом… Позвал меня как-то сосед в гости. Выпьем, говорит, брага у меня нынче ядреная, рыбы нажарим. Зашел я, посидели с ним. Подняли чарки раз-другой. И уж такой ядреной эта брага оказалась…
     – Подпоил, что ли? – скрипуче протянул Антаглоуф.
     – А то, – усмехнулся Данкаут. – Очнулся я следующим вечером. И в телеге уже, связанный по рукам и ногам. Во рту сушь такая – чуть не подох. Привезли куда-то, запихнули в клетку. Вот так и продал меня соседушка, век бы ему навоз червивый жрать.
     – А меня разбойники-то, двое, утащили на опушке, у околицы самой, – подала голос девушка, которую ходок с сестрой спутал. Ее, как оказалось вдруг, звали Брисса – так же, как давно умершую мать Антаглоуфа. – Грибы я собирать пошла да травы всякие. Лекарка мать-то у меня. По мне там уж, верно, поминки справили.
     – Вот как… – покачал головой Антаглоуф. – А тебя, Катрин, тоже украли?
     – Меня… Нет, меня… Не крали меня, – низко-низко склонилась над коленями странная девушка, прижав кисти тыльной стороной к щекам. – Не крали.
    Ходок подумал, что не надо бы дальше спрашивать, но тут удивился Данкаут:
     – Неужели тебя родные продали? Как так? Ты же не зверь, и лишним ртом не была, я думаю…
     – Не родные… Деревня… – Катрин совсем спряталась от взглядов, провела согнутой рукой по лицу. – У нас как решат – так и делаешь. Вместе решают, на сборе… Что скажут, то и будет.
     – Как же так? – нахмурился чешуйчатый, и на бровях у него встопорщилась кожа. – А что же твои мать с отцом, разве не могли за дочку вступиться?
     – Что, против всех, что ли? – мотнула она волосами, всхлипнула и повысила голос. – Нельзя так. Не пошли они против слова общего. Сам старец-духовник ведь меня признал падчерицей рода человеческого, дочерью Дьявола… ну, Князя Тьмы. Как подросла, так все замечать стали, что исказила я облик человеческий. Вот и решили всем народом, чтоб не отвращала я их от светлого пути. Убивать не стали, но в деревне нашей жить не позволили, даже на выселке. Продали в дальнее село, а оттуда уже меня караванщики выкупили.
     – Бывает же… – Антаглоуф не нашелся, что еще сказать. Помолчали.
     – А… к-к-кто… – Раздался вдруг с соседней лежанки чей-то голос, грубый и хриплый. Живые вздрогнули, ходок резко обернулся. Говорила серогубая женщина, которая отчего-то проснулась. – К-кто-о-о эт-то ше… шеп-пчет?
     – Что? Спать мешаем-то, ага? – переспросила Брисса, девушка, похожая на сестру Отражателя. – Мы потихоньку будем.
     – Не… Н-не-е в-вы, – надсадно и тяжело пробормотала серогубая, невнятно выплевывая звуки. Бельмо слепо заметалось в ее глазнице на лбу. – Шеп-п… п-чет к-кто-то. В-в-ва-а-а… В-вас слы-ш… ах-х… сл-лышу, и ше… ше-пот. Не в-вы.
     – Спи давай, – укрыл ее курткой Данкаут. – Мы сейчас тоже ляжем, и никто не будет шептать.
     – Вы все отдыхайте, а я покараулю, – сказал Антаглоуф, и на этот раз первое слово ему удалось безо всякого скрежета. – Набирайтесь сил, завтра снова так же пойдем.
     – А ты один справишься? Может, я с тобой посижу? – тотчас же влезла Катрин.
     – Вот еще выдумала, – сердито отмахнулся ходок. – Поможет она покойнику в ночи сторожить, поглядите-ка. Я тебя с утра на себе волочь не собираюсь.
    Лежанок в деревне дали только четыре, а людей в маленьком отряде оставалось шестеро. Но ребенок спал рядом с серогубой, а девушки уместились на другой лежаке: и теплее, и места всем хватило. Антаглоуфу меховая скатка, конечно, была уже не нужна, и он просто по старой походной привычке подстелил под себя плащ пластинами книзу.
    Ночь ползла медленно. Ползли тучи по небосклону – нынче, наверное, опять будет дождь, – ползли в разрывах между ними звезды, полз по земле рыхлый туман. Ползли в голове у Антаглоуфа ряды каких-то знаков – сейчас, когда тело бездействовало, они всплыли почему-то ярче. Ходок опять пожалел, что не может идти ночами, должен ждать живых – ночи стали для него почти мучительными. Но горел костер, в огне щелкал сырой валежник, и посмертие не казалось таким страшным, как раньше. Растаяла жизнь, как тепло в промозглой тьме – но Антаглоуф хотя бы может дела земные закончить. Мало кому такое дано.
    И, едва только пробилась сквозь тучи болезненная поздняя заря, он в полумраке разбудил остальных и велел им побыстрее умываться и скатывать лежанки. Сам тем временем, махая курткой, раздул угли, подбросил дров и вскипятил воды в дорогу. Подождал, пока чуть остынет, вылил в просмоленный мешочек. А тут и уроды подоспели вместе с Бриссой. Залили огонь и двинулись дальше.
    Поначалу живые шли даже бодрее, чем вчера, но спустя четыре часа двадцать две минуты хвостатый горбун умудрился упасть на ровном месте, вывихнув себе лодыжку. Слава небесам, тащить его не пришлось, но ковылять он стал, конечно, куда медленнее. А потом еще и серогубая, чье имя Антаглоуф так и не узнал на привале, повадилась запинаться и столбенеть без всякого повода. Сбивала шаг, вставала и вертела головой, наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, будто прислушиваясь к чему-то. Должно быть, ей там опять кто-то мешал своим шепотом. Но Антаглоуфу такие заминки очень не понравились, и он достаточно грубо посоветовал женщине шевелиться живее, иначе тут ее и бросят с кустами разговаривать. Та все же послушалась и глупостями маяться прекратила.
    А лес и правда менялся, и это все сильнее тревожило ходока, потому что обойти стороной здешний край никак не получалось. Все чаще Антаглоуф замечал скрученные стволы и еще деревья, которые казались поваленными, но тянулись верхушками к свету, или такие, ветки которых с одной стороны все засохли. Стелилась по земле слишком сочная для осени трава, змеились какие-то ползучие стебли. Потом, правда, эдакие недоломанные буреломы попадаться снова почти перестали, и ходок почти успокоился – что бы там гиблое ни скрывалось в тех дебрях, но они его, похоже, миновали.
    Припасенная вода заканчивалась быстро – все-таки шесть человек ее делят, да и от долгой ходьбы горло часто смачивать приходится, – но как раз по этому поводу Антаглоуф не переживал. Уж чего на севере вдосталь, так это речушек, ручьев и ключей.
    После полудня выбрали место для очередного привала, как раз у такого ключа, живо напомнившего Отражателю о дне, когда он умер. Даже камушки в мелкой воде рассыпаны почти так же, как тогда, когда он пытался разглядеть свое лицо, чтобы понять, как же можно о собственный труп запинаться. Да…
    Антаглоуф отвернулся от ручья, мимоходом приметив высокое раскидистое дерево, ветви которого оказались усыпаны побуревшими сморщенными листьями. Видимо, засохло оно летом на корню.
    Как раз шагах в двадцати от этого дерева люди и расположились, понуро рассевшись на скатанных подстилках. Зашумел в кронах ветер, и Данкаут с руганью запахнул куртку плотнее. И что-то Антаглоуфу показалось неправильным, но он так и не понял, что именно. Ходок на всякий случай огляделся и зачерпнул воды рукой. Хлебнув, смочил плечи, потом что жар все никак не отпускал. И уже подойдя к живым, увидел, что Данкаут не сводит глаз с того самого сухостоя и подозрительно щурится.
     – Слушай, идем отсюда, а? – сказал чешуйчатый, не дожидаясь вопросов. – Совсем не нравятся мне эти листья. Чего они за нами поворачиваются? И вообще, почему до сих пор не облетели?
    Все дружно глянули на листья, Антаглоуф же встал и сделал пару осторожных шагов к высохшему дереву, тоже пытаясь присмотреться получше. И ветви вдруг будто рывком приблизились к нему. Ходок отскочил назад, перепугав уродов, и лишь тогда догадался, что дерево так и стоит, где стояло, а это к нему взор мертвецких глаз сам притянулся. Раньше Отражатель слышал о таких вещах, которые могут показывать все ближе, чем оно есть. Наверное, и упыриные глаза так же наводятся.
    Пригляделся еще раз – зрение опять послушно придвинуло к нему ветки, словно Антаглоуф прямо рядом с деревом встал. И отчетливо увидел, как ближайший лист повернулся туда-сюда, а потом поднял тонкие усики и начал тереть их лапками.
     – Вот как… – пробормотал Антаглоуф, успокаивающе кивнул людям и подошел к сухостою-обманке еще ближе. С полдюжины листьев сорвалось с дерева, но они не опали на землю, а закружились в воздухе, то поднимаясь, то опускаясь. Один упал обратно на ветку, сжался, подогнул и выпрямил длинный хоботок. Вот его-то и хотел увидеть ходок.
     – И точно, плохое мы место выбрали, – подтвердил Отражатель, вернувшись обратно. – Собирайтесь быстрее, поищем другое. Не листья это – жуки такие. Точно знаю, что иногда они кровь пьют, кусаются больно.
    Испуганно вскочила Брисса, обхватила себя руками за плечи. Антаглоуф чуть придержал ее, поспешно добавил:
     – Ничего, теперь-то осень, конечно, вялые они. На зимовку собрались, обычно стай-то их и не встретишь. Но все-таки пойдемте подобру-поздорову, пока жуки заспанные. Тем более, видите, вертятся они, за нами смотрят. Не будем уж тревожить, мало ли. Очень большая стая слетелась, могут, пожалуй, и досуха кровь выпить. Так что зря мы тут устроились. Давайте-ка…
    Пройдя пару сотен шагов ниже по течению ручейка, они наконец смогли отдохнуть, умыться, попить и набрать воды. Перекусили на скорую руку остатками припасов – по пути, очевидно, придется еще и охотиться, иначе голодными люди точно двигаться не смогут. Без того уж вот расслабились чересчур – Антаглоуфу их даже поторапливать пришлось.
    Солнце клонилось к западу, когда небольшой отряд вышел к длинному крутому склону оврага. Другая сторона его была значительно ниже, и перед людьми широким клином расстилалась поросшая лесом равнина. Даже верхушки деревьев обзору не мешали. Кое-где на хвойном полотне леса виднелись рыжие и красные пятна не успевшей облететь листвы, а еще то тут, то там на нем кроны, кажется, свивались между собой в клубки. Над равниной же, там, далеко, примерно в получасе пути, возвышалась над деревьями голая приземистая гряда.
    Небо распогодилось к ночи, и закат выдался свежим, грустным и прозрачным, бирюзово-сиреневым. И в последних лучах усталого солнца заблестело что-то на выщербленном боку холма.
     – Ой, смотрите, сверкает что-то, – тотчас отметила Катрин.
    Антаглоуф попытался взглядом приблизить гряду – ну, как ветки недавно. Получилось. Разглядел бугристую крутую стену, потеки грязи с песком и блики, играющие меж ними – окаменевшая река, ни дать ни взять…
     – Назад! – рявкнул Антаглоуф. Все дружно присели, зажимая уши, не по-человечески громко вышло, только вот ходоку было не до того. Ведь полдня тут шли, полдня!.. И как повезло, что увидели издалека, ведь азимут прямо в эту гряду упирался. В стеклянную гряду!
    Прошедшие полдня, конечно, никак не вернуть, и кто знает, как они потом скажутся… Остается только делать так, чтобы еще хуже не стало.
     – Уходим опять, скорей! Не бегите только, не надо уже! Рты и носы закройте рукавами, пыль на себя не собирайте! – снизив тон, распорядился Отражатель. – И ничего страшного, я зря так орал, просто обратно нужно! Потом объясню, некогда.
    На этот раз ходок подгонял остальных чуть ли не тычками, тащил женщин за руки, на более-менее ровных местах срывался в короткие перебежки. Он уводил людей по широкой дуге на северо-восток. И, к его великому сожалению, еще дальше от подаренных координат. Но что уж теперь. Если взял кого-то с собой, пусть и вынужденно – за него все равно отвечаешь. Антаглоуф никогда бы больше не смог считать себя человеком, если бы спокойно вел людей по проклятой земле, зная, что, может быть, через неделю они будут кровью харкать, валяясь в полузабытьи. Нет, допустим, что сияние-то давно ушло оттуда, вот только как узнать, так ли это? Если же не ушло…
    Катрин остановилась, пытаясь отдышаться, тяжело уперлась руками в колени, согнулась, закашлялась. Ходок, не слушая ее оправданий и возражений, вручил ей копье и взвалил девушку на плечо, почти не почувствовав ее веса. Правда, с каждым шагом все больше хотелось поужинать, и не песком, а болотной грязью и хвоей. И воды, воды почему-то нужно много. Мертвячье тело пожелало разносолов, с чего бы вот.
    Только когда совсем стемнело, ходок решил, что спешить теперь себе дороже: люди рисковали поломать ноги о какую-нибудь корягу или рытвину, а то и свалиться в овраг. Да и вряд ли пара часов пути что-то бы сильно поменяла – все равно за полдня уже нахватались больше, должно быть. Приходилось лишь надеяться на лучшее и радоваться, что стеклянный вал издалека показался. За деревьями же не разглядишь.
    Как раз завидев неширокую речушку, Отражатель замедлил шаг. Осторожно спустил Катрин с плеча.
     – Ладно, привал! – сообщил он спутникам, прогудел-прошипел. Те повалились на траву, хрипя и откашливаясь. Тяжело пыхтел хвостатый горбун, вытирая лоб ладонью. Ходок едва дал им перевести дух, поднял Данкаута, Бриссу и серогубую, отправил их рубить разлапистый хвойник, Катрин поручил развести огонь. Потом выбрал топор похуже и направился к берегу речки – выкопать рядом с ним яму. Волей-неволей вспоминая, чем можно заменить крупные камни, если таких тут не найдется. Людям ведь обязательно придется помыться и одежду вычистить, а осенняя ночь и речная вода для этого все-таки не слишком подходят.
    Раскопав довольно большое заглубление, Антаглоуф поставил над ним что-то вроде шалаша из наскоро обтесанных жердей и принялся укрывать их принесенными хвойными ветвями сверху, оставляя небольшой проход. Тесновато выходит, конечно, но человек внутри как раз поместится. Закончив, накрыл шалаш своим тяжелым плащом – чтоб был устойчивее, прижимал хвою и помогал не пропускать пар. У реки и грязь нашлась – Антаглоуф заодно наелся ею да остатками веток.
     – А тут что будет? – Катрин, как обычно, не осталась в стороне со своим любопытством. – Зачем оно?
     – Мыться будете, – сказал ходок, присвистывая, но не звеня. – В тепле.
    Стало быть, продолжается отладка и адаптация речевых модулей. Насколько уяснил Отражатель, это было полезно.
     – Ты скажи всем, пусть одежду почистят. Хорошенько чтоб! Я пока за камнями схожу.
    Несколько увесистых булыжников на берегу все же нашлось. Антаглоуф насобирал побольше дров – жаль, сыроваты все, но что поделать. Опустил камни в костер, обложил нарубленным валежником – пусть копят тепло. А чтобы горело получше, позвал Данкаута, который встал рядом, подгоняя к пламени воздух курткой ходока. Антаглоуф мог бы и сам, разумеется, но греться ему сейчас было совсем нельзя. Потому он взялся чистить одежду чешуйчатого вместо него.
    Через пару часов живые уже по очереди мылись в походной бане, плеская воду на раскаленные валуны. Получилось даже жарковато – тем лучше, главное, чтобы после все спать легли, а не мерзли на ветру.
    Потом они, умытые и посвежевшие, укутанные, кто уж во что смог, опять сидели у огня. Ходок заставил всех выпить браги, объемистую флягу которой деревенские среди прочего уложили в мешок с припасами. Даже ребенку дали несколько глотков. Девушки вначале упорно отказывались, но Антаглоуф пояснил:
     – Я ведь ходоком был, слышали? Думаете, ходокам почему выпивать приходится? Ну то есть, конечно, среди нас многие и просто так выпить горазды, но и ремесло наше обязывает. Хмель помогает сияние отводить. Не сильно, но помогает. Лучше всего – если красное вино, но тут его, понятное дело, взять негде. Да и браги маловато, конечно. Хотя, может, и к лучшему – нам еще идти и идти с утра.
     – Так мы от сияния бежали? – криво усмехнулся Данкаут. – А я думаю, почему это ты вдруг решил баню устроить. Какое там сияние, откуда? Где ты там углядел дохлый город?
     – Города не было. А холм тот помнишь? – в тон ему отозвался Антаглоуф. – Там стекло блестело. Стекло, понимаешь?
     – Стекло? – Брови с редкими волосками, растущими между чешуйками, недоуменно поднялись. – Оно-то там откуда?
     – А ты подумай, – хмуро предложил ходок. – Посреди равнины – стеклянная гряда, горелый песок… Видел, как она по бокам загибается? Верней всего, смыкается кольцом. Тогда за ней внутри – круглый котлован. И тоже стеклянный. Огромный. Вы видели, как далеко гряда тянется.
     – Ох ты… – только и смог выдавить Данкаут, догадавшись.
     – Вот тебе и ох, – передразнил Антаглоуф. – Я, конечно, и знать не знаю, могло ли там еще проклятие остаться, и если осталось, то насколько сильное… Но лучше такое никогда не проверять на своей шкуре, да.
     – А точно стекло там было? – с сомнением осведомился чешуйчатый охотник.
     – Точно. Ничего больше такими наплывами не застывает. Ну, из того, что блестеть может. Ни слюда, ни гранит какой-нибудь.
     – Ну, ясно. И что теперь?
     – Да что уж теперь. Почистились, помылись, как могли. Думаю, словили не так уж много. Этот вал всем ветрам открыт, может, и выдуло все давно. Да и не подходили мы прямо к нему. Не должны просиять, в общем.
     – Ходокам виднее, – опять ухмыльнулся Данкаут. – Ну, тогда спать ложусь, что поделать.
    Антаглоуф кивком поддержал его и встал, чтобы подкинуть в огонь гнилую корягу потолще. Впереди – новая ночь без сна. И с числами-знаками вместо мыслей.
     – А ничего не случится, если я помолюсь при тебе? – вскинулась вдруг Катрин. – Не больно тебе будет?
     – Попробуй, – задумчиво согласился мертвый ходок. – Если при твоих словах стану гнить, гореть и рассыпаться, то дам знать, чтобы прекратила.
     – У тебя лицо, точно каменное – не поймешь, когда ты смеешься, а когда – сердишься или злишься, – обеспокоенно и даже печально заметила девушка. – Вот и теперь – позволил ты или нет? Не понять мне.
     – Одно хорошо – бриться теперь не надо, – сказал Антаглоуф, уходя местами в шипение. И попробовал приподнять уголок рта – ну, вроде как, улыбка такая. Вышло, должно быть, страшновато, но сходно. Во всяком случае, Катрин оценила и улыбнулась в ответ.
    Она отошла чуть ближе к берегу, встала коленями на лежанку и начала певуче начитывать что-то. Ходок на всякий случай прислушался к своему телу, но молитвы, очевидно, мертвеца не потревожили. Все же Антаглоуф немного опасался – кто ж его знает, как колдовство душу удерживает.
    Потом Катрин зачем-то вновь обратилась к нему, уже полусонно. Ведь было улеглась на скатку рядом со всеми и укрылась, что ж ей неймется-то.
     – Послушай, э-э… послушай, ходок, – тихо окликнула девушка.
     – Антаглоуфом меня звать, – буркнул Отражатель. – Чего тебе?
     – Озябла я тут очень, – пожаловалась она. – А от тебя жар идет. Изволь, пожалуйста… Приляг тут рядышком. Можешь?
    “Вот еще не хватало, – подумал ходок. – Чтоб покойник грелкой служил. Где ж такое видано.”
    Но все-таки не выдержал просящего взгляда девчонки, расстелил подле нее плащ и лег. Лес он и так слушать сможет.
    Катрин прижалась к неживой разогретой коже, обвила руками предплечье ходока и вскоре тихонько засопела. Уснула.
    Полночи мертвец глядел в небо, наблюдая за облаками и считая звезды. Ближе к утру вскочил от того, что серогубая женщина вначале шумно заворочалась, а потом забормотала на всю округу:
     – Зо-о-о-ов-вут… м-меня… Зов-вут! Пря-м-мо-о в… г-г-гол-лов-ве…
     – Да что там опять, дери тебя бесы! – недовольно ругнулся Данкаут. – Кто тебя зовет? Устал, как трое каторжан, так еще и эта сумасшедшая тут спозаранку устраивает чехарду! Дай поспать, болезная!
     – Шеп-п-пчут мне! Шеп-п-пчу-ут! Он-ни! З-з-зов-в-у-ут!
     – Кто же?
     – Он-ни. Т-так-к стр-ра-анно, п-прям-м-о в-в го-ол-лов-ве! – не унималась женщина, привстав и схватившись за лоб. Слепой глаз дико вращался в просвете меж пальцами, беспрестанно моргая и словно даже пытаясь вылезти.
     – Да кто они-то, кто они? – допытывался Данкаут, досадливо щурясь. – Совсем сдурела! Успокойся!
     – Бл-л-ли-изко сов-в-вс-с-сем! Зов-вут! Н-нуж-на!
     – Ну вот и вали, раз зовут! – не выдержал чешуйчатый. – А лучше – слушай свои шептания молча! Лишь бы поспать дала! Вот как теперь утром переться дальше?
    Как ни странно, но серогубая почти незамедлительно затихла. То ли не захотела среди ночи в чащу идти, то ли здравый рассудок вернулся. А может, те же голоса и отговорили. Беда с ними, с уродами. Ну, все-таки не буйствует – и ладно.
    Поутру Данкауту действительно было тяжеловато. Справедливости ради, серогубая не очень-то была в этом виновата – скорее уж, давешняя брага. Но чешуйчатый охотник, конечно, был зол именно на женщину. С ее шепотом в голове.
    Умылись в реке, закусили вяленым мясом, сходили в подлесок по разным надобностям, собрались дальше. Продвигались живые еще медленнее, чем обычно – сказывалась и та же брага, и бегство от стеклянного вала. Может, и ночное пробуждение тоже. Особенно страдали девушки – Катрин и Брисса. Антаглоуф теперь никого не торопил – все равно без толку. Пусть хоть так плетутся, что ли.
    Довольно быстро кончилась вода, и людям помаленьку начинала докучать жажда. Да еще и ни одного ручья, как назло, не попадалось – будто сглазили вчера, честное слово. Ближе к полудню, правда, встретилось какое-то подсыхающее русло. Вода в нем была очень мутной, на вкус отдавала глиной и плесенью и подходила, наверное, только покойному ходоку – людям такую пить нельзя. Поэтому они там не задержались, пошли дальше.
    Следующий источник Антаглоуфу тоже очень не понравился, хоть и выглядел не в пример чище – похоже, тек откуда-то со стороны той самой гряды. Из него и сам Отражатель пить не стал, и остальным запретил. Видел, как мучаются уже, как влечет их холодная гладь, но не пустил. Стократ хуже будет, если с водой сияние льется.
    На подходящий родник набрели почти к закату, когда живые совсем обессилели, а мертвец остро ощущал голод и перегрев базовых систем. Антаглоуф, не снимая куртки и штанов, лег в ручей на спину, глядел, как бесцветные струи бегут по горячему телу. А когда поднялся – перед ним стоял широкоплечий серый великан.
    Ростом почти в полтора раза выше человека, при том – кряжистый, от чего даже приземистым кажется. Руки, ноги, торс – в буграх тугих могучих мускулов, так и ходят они под дымчато-серой кожей, пусть и застыл исполин почти неподвижно. На бедрах – что-то вроде повязки из облезлой шкуры и побуревших прутьев. Плечи тоже укрыты шкурой – непонятно, с какого зверя ее сняли, тонкая, с длинной пушистой шерстью. Цветом – и не поймешь, местами очень белая, а местами – и не мех как бы, а лесная кочка, землистая, всяким сором, листвой и веточками покрытая. Чтобы не спадывала, скреплена такими же прутьями. Ими же перевита грудь великана – вроде даже узор какой-то выплетен. С головы свисают черные космы – целая грива. В них запутались желтые и багряные листья, и поэтому голова больше походит на диковинный пень, поросший черным мхом.
    От шкуры на плечах исходит легкий парок – почти как от самого Антаглоуфа. Неужели тоже жарко на таком холоде, да еще и в одной накидке?
    Левый кулак сжимает древко огромного копья – чуть отесанное молодое деревце с осколком валуна, прикрученным к обломанной верхушке. В кулаке – три пальца. Раз, два, три… И три тусклых желтых глаза на грубом скуластом лице, точно вырубленном из сырого чурбака. Раз, два, три… Глаза одновременно мигнули, затянувшись быстрыми пленками век. Два – как и у людей, а один – на лбу. Два, три…
    Молчун. Риглакор. Лесной нечеловек.
    Нет, не ошибешься никак, пусть раньше такого никогда и не встречал.
    “Глаз на лбу зрячий. Почему зрячий?” – успел подумать Антаглоуф, бросаясь от серокожего гиганта к своим уродам. И понял, что безнадежно опоздал.
    Лесной молчун пришел не один. Двое других как раз появились из ближней поросли, совсем здесь, в общем-то, не густой. У этих посреди лба были скорее бельма, чем глаза. Молчуны окружили людей, закаменевших нелепыми истуканами. И откуда взялись только? Как подкрались, что не было слышно ни шороха? Ведь здоровенные неуклюжие туши!
    Но эти-то остолбенелые почему не убегают, не несутся прочь без оглядки? Нет, ноги отнялись у них, что ли! Застряли в окоченении каком-то!
     – Да что ж вы встали, мухи залипшие! Бегите! Серые – увальни, не догонят! Ходу, ходу! – заорал Отражатель. Его заупокойный голос тут же стал каким-то двоящимся, как эхо в горах.
    А люди стоят, словно бы и не слышали. Сбились вместе и вроде даже не шелохнутся. Двое молчунов приблизились к ним почти вплотную, шумно ступают босыми мощными ступнями, не скрываются уже. И сзади за Антаглоуфом – такой же размеренный хруст веток и сухой травы. Окружили. Всего втроем, но окружили.
    Ну уж нет! Хоть и страшна лесная нечисть, да ведь и Антаглоуф теперь с черной волшбой не понаслышке знаком. Посмотрим, кто кого – три молчуна или упырь!
    Отражатель, добежав до замершего отряда, круто повернулся к подступавшему трехглазому великану. Тот резко рванулся и одним прыжком оказался прямо перед ходоком – вот уж никто бы не ожидал от такой туши! Антаглоуф на миг растерялся от его прыти, а трехглазый молчун уже разинул широкий рот и крепко, протяжно выдохнул прямо в лицо ходоку.
    Завоняло чем-то кислым или сладковато-горьким, в голове тревожно и навязчиво забились чуждые, кладбищенские слова:
    “Внимание! Обнаружена высокая концентрация неопознанного химического соединения. Производится анализ… Вещество определено как нейролептик органического происхождения. Категория: опасности не представляет.”
    Но Антаглоуф уже с размаху заехал гиганту по плотной тяжелой челюсти. Не привык он, чтобы ему всякие дикари в рожу смердели. Другой рукой выхватил из-за пояса топор – вот, отбиваться так будет сподручнее.
    Молчун отскочил, как показалось ходоку, с глубоким удивлением на деревянном лице. Встал шагах в пяти, выкатил глаза, напрягся так, что мышцы вздулись чудовищными пузырями. Антаглоуф явственно увидел, как мутно-белые капли покатились по серой коже гиганта. По груди, по плечам, по лбу, по щекам… На левой щеке капли огибали два шрама, прочерченных справа налево, на правой – спускались вниз по рыхлому рубцу, который тянулся сверху вниз… И сразу остро запахло звериным пóтом, медовой травяной горечью и почему-то молоком. Ходок потряс головой – нет, точно, молоком. Не так часто его пить доводилось в детстве, но запомнилось.
    А лесной исполин вытаращился еще сильнее, моргнул несколько раз, сжал копье обеими руками – костяшки аж налились синевой. Потом его стала бить неуемная крупная дрожь, она словно прокатывалась волнами по грузному телу. И тут глухо заговорил Данкаут:
     – Он, кажется, спрашивает у нас, почему ты не остановился… Отвечай что-нибудь. А то у нас уже сил никаких нет… Очень давит…
     – Как же он спрашивает-то, если он молчит? – Настал черед Антаглоуфа поражаться. – Не пикнул даже!
     – Не знаю… Но знаю, что спрашивает… Ну, вроде сам думаю, а на деле – и не сам… Он подсказывает. Отвечай уже, а? Я не выдержу. Девки вот прямо сейчас падать начнут, глянь на них.
    “У них тоже чужие мысли! – отрешенно подметил Отражатель. – Как у меня бывают. Видать, вся нечисть так общается.” И продолжил:
     – Скажи ему, что я мертвый, поэтому их колдовством меня не возьмешь. Не пронять меня так! Я другому колдуну служу.
     – Он мертвый… Мертвый. Умер, умер… Мертвый. Вашим колдовством не взять… Другому служит… – зашептал Данкаут, пытаясь так же отдать свою мысль молчуну. Не похоже было, что великан что-то понял, но колотить его перестало. Сейчас молчун пялился не на Антаглоуфа, а на уродов.
     – Ну, теперь они спрашивают, кто мы такие, – произнес Данкаут, устало и болезненно кривясь. Из-под чешуек на подбородке закапала кровь. – И куда ведем их… сестру, что ли. И почему она о какой-то клетке все вспоминает. Спрашивают и сердятся на нас. Сильно.
     – Они про эту, что ли, у которой губы серые? Так пусть у нее и выпытывают, сволочи! – разозлился ходок, опять скрежеща на все лады. – Клетку она вспоминает! Так бы и сидела сейчас в клетке! Ишь ты! Спрашивают! Скоты тупорылые!
    Сразу почему-то Антаглоуф перестал страшиться угрюмых серых морд. Ничего он им плохого не делал. Если все-таки в драку полезут – так неизвестно, кому будет хуже. Они, вон, сами его сторонятся. Тоже не знают, чего от мертвеца ждать.
    А потом молчун прислушался, отвернулся и побрел обратно в чащу. За ним отправились и двое его сородичей. Но совсем не ушли – остановились, кого-то поджидая.
    Люди враз выпали из своего оцепенения, осели на землю, где стояли, как будто их что-то отпустило.
     – Он улыбается. Идет и улыбается, – рассеянно проронила Катрин. – Про себя.
     – М-мен-ня с… ах-х, с со-бой зов-в-ву-ут… – сопя и запинаясь, выдавила серогубая. Выглядела она ошеломленной, но совершенно счастливой. – О-чень про-сят-т… Г-гх… го-во-р-рят, чт-то я… кх-х… та-а-ак-кая же… Ч-что-о я им-м р-ро-дная…
     – Мы так и подумали. Ну, иди тогда, раз уж родная… – махнул рукой Отражатель. – Если знаешь, что с ними лучше будет. В тебе кровь их сильна, наверное. Я слышал о таком… Мол, бывает, у людей уроды рождаются, и молчуны их к себе уводят. Выходит – прощай.
     – Нашла… кто шептал, да? – ухмыльнулся чешуйчатый, тяжело пыхтя и отфыркиваясь. – Так и будешь ведь до старости слушать шепот в голове. Ну, давай, счастья тебе. Своих нашла. Хорошо хоть, не убили… родственнички.
    Дальше серогубую обняла Катрин, горбун неловко помахал рукой и с трудом молвил пару слов, протолкнув их через кривую гортань. Волосатый ребенок ревел в голос, заливался слезами, цеплялся за женщину, не желая ее отпускать. Но взять его – все же мальчик это или девочка? – серогубая с собой, похоже, не могла. Они о чем-то поговорили, прижавшись щеками, и ребенок вдруг унялся. Разом, за один всхлип. Молчуны тем временем побрели дальше и, видимо, заторопили свою сестру, потому что она наскоро со всеми простилась, поцеловала ребенка и побежала за ними. Так же грузно переваливаясь с ноги на ногу. Не скажешь, что оплошали серые.
     – Ну, до резни не дошло ведь! Может, и мы свои семьи найдем, – сказал Антаглоуф, чтобы как-то развеять напряжение. Данкаут поморщился – может, от его слов, но, наверняка, от покойничьего эха и шелеста. Что поделать, не получается пока отрегулировать произношение.
    Брисса хотела встать, ноги у нее подкосились, и она плюхнулась обратно. Недоверчиво посмотрела на свои колени, а потом на руки, которые мелко тряслись.
     – Не со страху оно, не так уж напугалась-то, – выговорила она, медленно сглотнув. – И во рту все засохло. Водицы бы.
     – У меня тоже, – поддержала ее Катрин. – Хуже, чем за весь день.
     – Сидите уж, – проворчал ходок. – Принесу. Да и ночлег тут устроим, я думаю. Куда вы сейчас.
     – И я как в дурмане. – Данкаут, отирая кровь с лица, тоже решил поделиться переживаниями. – Как тогда, когда меня опоил соседушка. Смотрю, и все расплывается. Как из-под воды, и слышу так же. Губ не чувствую, пальцы колет. Тошнит еще. Эк нас они, а!
     – Точно, плывет земля… И кружится…
     – Вот ведь гады. Семейку пополнили! – гневно заключил охотник. – Сдохну сейчас… От умиления.
     – Ой, смотрите, дитя наше в беспамятстве! – всполошилась Катрин. – Скорее же, водою покропите!
    Гулял по кронам ветер, трогал ветки, трепал листву, шуршал хвоей. Качались верхушки деревьев, кивали, кланялись кому-то. Вечно, неумолчно перешептывался лес. Но никого уже не звал – теперь незачем. Забрал свое. Поманит вновь, когда родню почует.
    Ведь бродят здесь те, кто неслышимо шепчет в дремучих чащобах, и молчание их – громче грома.