7. Вот так вот

Звук шин по асфальту деликатно постучался в сон. Влетевший сигаретный дым миндальничать не стал, нагло резанув обоняние. Максим проморгался спросонья. Перегородка в салон была опущена, Анатолий, открыв окно, курил, уложив локоть на дверцу, ведя машину одной рукой. Небо просветлело, но солнце показываться не спешило. Они ехали по загородной трассе и, судя по местности, скоро должны добраться до Атки, ближайшего поселка.

Отсюда, из глубины пока ещё тихого, безопасного уголка заднего сиденья Крайслера лицо Ночного показалось Максиму задумчиво-печальным, такие вызывают острое желание выказать поддержку, хотя бы добрым словом.

— Толик, — они встретились глазами в зеркале заднего вида. — На счет отца. Соболезную. Не скажу, что знаю что чувствуешь, просто, ну, понимаю, хреново это вот так вот.

Ночной вернулся к дороге. После долгой затяжки выбросил сигарету, окно закрывать не стал.

— О чем ты, Макс?

— Та вырезка из газеты, в папке, что ты прислал. Сергей Палыч, он...

— Макс, это я сделал.

— Сделал? Что сделал?

— Макс. Это я убил.

Взрыва эмоций не последовало. Только слабое удивление. Максим потер лоб, стараясь направить в какое-нибудь логичное русло мысли, тупо топчущиеся у рассыпавшихся старых умозаключений.

— Но, я думал, весь этот конец света, это в отместку за его смерть. Что какие-то отморозки убили, а ты, с горя, решил вообще всех. Ночь длинных ножей для всей Земли. А тут. Но зачем?

— В отместку за его смерть, да. — Анатолий кивнул.

— Чью смерть? — вклинилась в разговор только проснувшаяся Настя.

Максим смотрел, как с холодным спокойствием друг неторопливо прикурил новую сигарету, спрятавшись за ней, как за полицейским зеркалом, позволяющим наблюдать с обратной стороны.

— Я тогда уже год с отцом жил. И за всё время ни строчки. Поначалу было не сложно, много помогал и с домом и в церкви. Дерганым только стал сильно. И чем дольше, тем сильнее. Потом можно было ждать взрыва, стоило коснуться. Даже отцу. Часто ругались с ним. Хотя как ругались, я успевал начать гневную тираду, а папа тут же, с лицом-деревянной маской, на которой вырезана невозмутимость, отвешивал крепкий подзатыльник, и говорил не ныть.

Помогало, знаешь ли. Поначалу, опять же. А спустя ещё полгода, после каждого такого проявления родительской любви, хотелось одного. Пойти и сжечь чертову церквушку, которой он дорожил едва ли не больше всего остального. Меня в том числе.

— Отцы и дети, — с понимающим сочувствием вдруг сказала Настя. Максим хотел одернуть её, дабы не сбивала Ночного с рассказа, но, заметив в зеркале заднего вида благодарный взгляд Толика, и легкий кивок, воздержался.

— Да, отцы и дети. Короли и бунтовщики, как на взгляд первых. Тираны и рабы, как для последних. Стало очевидным, я не могу не писать.

Крохотный, восемь страниц в записной книжке для черновиков, что не переставал таскать. В одиночестве на берегу речки, у заводи, вдалеке от мест, где люди купаются, написал рассказ. И в нём ни одного человека.

— А про кого же он? — снова не удержалась Настя.

— Гусеницы. — Ночной улыбнулся её изумлению. Максим продолжал сосредоточенно слушать.

— И в конце бабочки! — радостно хлопнула в ладоши девушка.

— Верно, — ещё шире развел губы в улыбке Анатолий. — Верно, — он вновь посуровел. — И ни одного человека. И ни одной неприятности с героями. Исключительно весёлые переделки.

Восемь страниц. Жалкий объём для человека с моим опытом. Знаешь, сколько писал? — он на секунду оглянулся, Максим мотнул головой. — С восхода до заката. И это черновик. Сраный черновик я писал весь день! Без перерывов, только воды хлебнуть, из прихваченной бутылки. Потратил на простенькую историю о забавных приключениях гусениц без малого тринадцать часов. Я закончил писать, как раз начало ощутимо темнеть, собрался, добрел до дома. На кровать — упал, даже книжку из рук не выпустил. Спал почти сутки. Потом неделю ещё варёный ходил.

Всего-то рассказик, но стало несравненно легче. Стал спокойнее, гораздо. Жаль хватило не на долго. Около месяца отношения с отцом, и другими, были в порядке. Затем стало хуже, сильно хуже, чем до этого. А раз в драку полез, представляешь? — он опять оглянулся.

— Это не возможно, — пораженный, Максим, не выдержав, ответил. — Ты на такое не способен.

— Отец тогда, был так же огорошен. Но подзатыльников, любимая, чтоб их, его награда, надавать не забыл. А когда отказался угомониться, — Анатолий потер челюсть, — вырубил меня неожиданным апперкотом.

— Нельзя же так! Вы ж его сын! — возмущенная Настя сердито стукнула рукой по спинке переднего сиденья. — Это слишком!

— Я ему точно так и заявил, когда очнулся. Свою паству-то, небось, не лупишь, помню сказал. А он рядом сел, в глаза уставился и говорит — рассказывай, что происходит. Полтора года ни одного вопроса, почему бросил всё и приехал к нему. — Будто эхо, к концу голос его стих.

Молчание затягивалось, не дерзаемое быть нарушенным. Потом Толик выбросил наконец-то обожженный цилиндрик фильтра. Сразу прикурил следующую сигарету, и сразу заговорил:

— А я что, я обижен как сопливая девчонка, я всех ненавижу, понимаю, что не прав, а всё равно не-на-ви-жу. В общем, пересилил себя, пообещал разобраться, быть сдержаннее. Пришлось ему удовольствоваться этим.

Мне срочно надо было снова что-нибудь написать. Только, я чувствовал, что не хочу, вот внутри всё восстает против сочинительства милых россказней. Дешевых, весёленьких историй. Но обещал отцу. Я держу слово.

Помимо воды, решил взять морковь. Странно, и всё ж, когда текст не идёт, достаточно сгрызть одну, пока размышляешь, и вот паровоз идей пыхтит с новой силой. На огороде небольшой пакет набрал, отмыл хорошо. Всё в рюкзак сложил, и опять, светлеть едва-едва начало, на тоже место у реки пошел. Вернулся уже в полной темноте. Сначала дописывая рассказ ломал глаза, а потом чуть ноги не переломал, по дороге домой. Фонари, там это из разряда фантастики.

— И что, опять букашки? — Максим сменил напряженную позу, сместившись ближе к двери, скрестил руки на груди, закинул ногу на ногу. Происходящее нагнетало смутную тревогу. Жизнеописание прошлых дней Толика, незамысловатое, тем не менее, постепенно натягивало струны нервов, и вскоре, или те должны были звонко лопнуть. Или стрясется нечто плохое, ослабляя напряжение, но при этом всё вокруг полетит вверх тормашками. Хотелось спрятаться. Хотелось проснуться, понять, что пьяный угар причина всему, и преспокойно окунуться в океан похмельной боли, знакомый, и оттого абсолютно не пугающий. Ночной говорил будничным тоном, бесстрастно, ровно. И оттого страшно. Все его действия чуть не кричали — мне тяжело открываться вам, мне больно, я переживаю. Но Максиму казалось, в том нет искренности. И оттого страх усиливался.

— Нет. Люди. Я подошел к вопросу вдумчиво, ответственно, с ювелирной точностью, если хочешь. И написал рассказ про людей. Не самая блистательная работа, но я сумел обойтись без драматической и трагической составляющих. Наверное, потому и не блистательна. Превратности судьбы, сложный жизненный выбор, но верховодили там всё же веселье и счастье. Когда на следующий день правил черновик, честно, посетило желание блевануть.

— Радугой, видимо, — не сдержался Максим.

— Ага, именно ей. — Короткая пауза, стряхнуть аккуратно пепел, и он продолжил. — Этого хватило на три месяца. И главное, хуже потом не стало, просто вернулось к началу. Но теперь было ясно, что делать. Я засел за роман.

И увяз в нем как в болоте. Никогда так тяжело не давалось каждое предложение. Подходящие слова были. Много. Море. Хватай любое, будет тем самым. Но чертовы языковые единицы упорно пытались выстроиться так, дабы увести на тропу повествования, идущую через лес трагедий прямиком если не к водопадам, то хоть к озерцу крови.

Мой мозг с радостью взорвался бы. И в какой-то момент меня посетила, казалось, гениальная идея — используй отца! Безграничная любовь к нему, его непререкаемый авторитет — та самая нерушимая изгородь, что не позволит свернуть на скользкую дорожку. Ты будешь идти как по прямому каменному коридору, строго к счастливому концу. Я заявил себе это с убежденностью фанатика. И поверил, — Анатолий сокрушенно помотал головой из стороны в сторону. — Верить фанатику большая ошибка. Так и отец неоднократно говорил. Только что делать, если ты и есть тот фанатик.

Я ввел отца в роман с легкостью. Текст и вправду пошел лучше. Большую часть написал так быстро, что не мог нарадоваться. Одно проистекало из другого. Над поворотами сюжета не приходилось и задумываться. Строчил одну страницу за другой. Одну за другой. Глава, ещё, следующая.

И вдруг морок спал. Я понял, что стою, можно сказать, перед закрытым поворотом моего романа. Но я точно знал, что за ним, там, то самое озеро крови.

Настолько злая обида овладела мной. Я всё бросил. Слонялся без дела целыми днями. На просьбы отца помочь лишь отмахивался, а когда тот настаивал, огрызался и уходил, всё равно куда. Неотвратимость должного быть написаным сводила сума, бесила до жути. Тогда, я и начал опять курить, — Толик демонстративно помахал окурком, прежде чем выбросить. — Фух. Предлагаю сделать остановку.

— А тут… — с сомнением начала Настя.

— Здесь можно, — перебил Ночной, съезжая на обочину. Остановились у густого подлеска. Анатолий заглушил мотор, повернулся к ним. — Мальчики налево, девочки направо. Если кому надо, — открыв бардачок, он достал туалетную бумагу, — тогда ему прямо, не сворачивая. — Надо никому не было, и рулон вернулся обратно.

Выйдя из машины, Максим с удовольствием размялся. На Толика старался не смотреть, иначе обухом по голове прилетало "Это я убил", и следом противное ощущение потерянности, от которого одно желание — вышибить себе мозги. Ночной на глаза и сам не лез; спросив как добрались до гаража, принял скупой ответ Макса — "Добрались" — как должное.

Покончив с утренним моционом, ещё немного погуляли вблизи Крайслера, хорошенько расхаживая ноги. Анатолий, открыв багажник, явил им две упаковки минералки, и большую картонную коробку, забитую шоколадками. Настя обрадовано накинулась на сладости. Максим отказавшись, забрался обратно в машину — уютный салон внушал уверенность и спокойствие. Или, признался он себе, хотя бы их иллюзию.

Ночной ещё не поведал главного, а он уже хотел, что бы тот и не начинал. Ничего не объяснял. Ни в чем не оправдывался. Всего лишь спас их, отвез в безопасное место, заверил, что скоро безумие закончится. И, пожалуй, исчез. Пообещав ничего не писать. Максим с грустью понял, насколько дико для него звучит эта мысль. Хотеть отсутствия новых произведений Анатолия Ночного, было сродни желанию перестать дышать. Да чёрт возьми, кому он врёт?! Даже сейчас, насквозь пропитавшись тревогой за будущее, он страстно алчет рассказы, упомянутые Толиком. Человек обрёк на гибель как бы не всю планету! А он хочет прочитать его писанину. Какой-то апокалиптический сюрреализм. Хоть картину пиши: на фоне порушенных домов, мрачного неба, на груде обглоданных и обгоревших людских костяков, на самой вершине, на прогнувшейся, но держащейся, пока, грудной клетке скелета крупного мужчины сидит он, Максим, и увлеченно читает потрепанную записную книжку — большую, в кожаном переплете. Можно даже надпись добавить "Пока читаешь Ночного, мир не умер".

Максим ткнулся лбом в стекло. Что ж он не стал технарем, или каким-нибудь математиком. Возился бы с уравнениями, корпел над кандидатской, восхищался, например, Перельманом. Учил жену, как правильно брать интеграл. И всё вокруг просто и понятно. Неплохое название, кстати, для детского журнала — просто и понятно, и за главного в нём будет, конечно же, мышонок Пип. Тема — наука. Да и не только, в прочем, под эту вывеску что угодно пойдет.

Он почувствовал, что улыбается, едва понял — свернул на привычную дорожку. Да, даже в мыслях из него математик не получился. Благо на душе полегчало, от размышлений на посторонние темы. Вовремя, Настя и Анатолий сели в машину. Отражение горестных дум на лице Максима наверняка вызвало бы надоедливые вопросы.

— Я так сладким со школы не наедалась. — Девушка расслабленно откинулась на сиденье. Глядя в окно, накручивая на палец прядь волос, с детской грустью сказала: — Тихо, пустынно. Красиво. Кажется, всего-то на природу выехали. И ничегошеньки с нами не случалось.

Ночной завел бодро взрыкнувший двигателем Крайслер. От неожиданности Настя вздрогнула. Как и Максим, которому захотелось стукнуть Толика за нарушенную безмятежность.

— Увы. Факты вещь упрямая, а записанные тем более. — Писатель резко газанул, и на дорогу они выскочили, как питбуль рванувший за палкой.

Стоило машине выровняться и набрать скорость, Ночной продолжил, безжизненностью голоса нагноняя толпу мурашек.

— Я допустил одну из главных ошибок человека, решил, что самый умный. Что смогу, как это, провести верблюда сквозь иголье ушко. Откладывать не стал. Поднялся с петухами, заперся в комнате и… начал.

Главной была идея, вывести отца из романа с как можно меньшими повреждениями. Не сведя их к уровню, когда фокус не сработает. Не буду юлить, хотелось вернуть сторицей всю отцовскую любовь, от унизительных подзатыльников до апперкота в челюсть собственного сына. Всё получалось. Шло прекрасно. План оказался хорош. И удался бы, — эмоции Ночного всё же дали о себе знать, вылившись в занос на крутом повороте. Крайслер, сердито взвизгнув шинами, дернулся, резко увеличив обороты, и выправил движение. В побелевшее лицо Анатолия возвращалась жизнь, руки, секунды назад готовые раздавить руль, расслабились.

— Роман прожевал отца как шредер. Дай монстру зацепить край листа и уже не вырвешь. Имея силу можешь подразнить. Но её надо не просто много. Очень много. Мне не хватило.

Повисшее молчание заполнили шуршание открываемой пачки сигарет и щелчок зажигалки. После глубокой затяжки Ночной, выплюнув сизое облако, поймал взгляд Максима в зеркале заднего вида:

— Помнишь, я, когда только начинал, жаловался, как тяжело текст даётся?

— Ты это называл — сраный внутренний редактор, — скосив на девушку глаза, Максим извиняясь, пожал плечами, мол, из песни слов не выкинешь. Впрочем, Настю это нисколько не озаботило, она продолжала заворожено слушать Анатолия.

— Именно. Эта сволочь тыкала пальцем в каждое слово, презрительно кривя губы, и спрашивая, как я мог написать такой бред. А когда заканчивал, он начинал нудить, что я ленивый бездарь и мог написать за потраченное время гораздо больше.

— Но ты...

— Да, нашёл выход. Придумал особый вид транса. Мысленную шапочку из фольги.

— Шапочку? — по-видимому Настя решила включаться в разговор лишь услышав нечто необычное.

— Название понравилось. А больше похоже на бег. Ты не идешь, разглядывая всё вокруг, прислушиваясь к окружающему шуму, а торопливо бежишь непосредственно к цели. Знаешь — мне надо попасть туда, и всё. Остальное побоку. Бежишь. Просто берешь и стартуешь. Мчишься, лавируя меж людей, машин, сворачиваешь в проулки, перебегаешь дорогу в неположенных местах. Не выбираешь дорогу. Просто бежишь. Тебе надо срочно попасть в то самое место. Тебе некогда колебаться — пойти ли направо, спросить ли дорогу у прохожих. Некогда. И ты несешься, выбирая путь подсознательно.

Ночной вдруг сматерился. Крайслер вильнул резко вправо, но тут же дернулся обратно. Толик выбросил сигарету в окно, и забормотал, отряхивая ногу от рухнувшего туда столбика пепла:

— Говорили мне, не размахивай руками.

Максим наклонился вперед, и назидательно добавил:

— Курение опасно для здоровья.

— И это мне говорили. — Он оглянулся, не добро щурясь. — И где теперь эти говоруны?

Переваривая услышанное, Максим откинулся на сиденье. Как понимать такой вопрос? Угроза? Просто факт? Или он злится на себя? За случившееся, за устроенный Конец Света. Разобраться в сложном внутреннем мире Толика, Макс и тогда, два года назад, мог с трудом. А если честно и не пытался. Кроме новых произведений, пора признать, ничего иного не ждал. Дело даже не в деньгах, он сразу, как наркоман, подсел на творчество Ночного. Получая черновик следующей рукописи, испытывал, наверное, те же чувства, что и добравшийся по пустыне до колодца со свежей водой. Почему ни разу не задумался — нормально ли это? Да бросьте, наркоман, перед тем как принять дозу, ломающий голову, правильно ли он поступает? Даже возникни такая мысль, она будет прозрачней приведения, исчезнет без шанса быть замеченной.

—… Настя. Да, я дописал роман. — В задумчивости Максим прослушал часть разговора.

— А ваш отец, вы же хотели написать...

Ночной перебил её, молотком вбивая в реальность каждое слово:

— Как можно меньше повреждений.

— Да, — прошептала девушка.

— Он должен был остаться в живых. Но, ты просто берешь и стартуешь. Не выбираешь дорогу. Просто бежишь. Добравшись до конца той главы, последней, я понял, что получил то что получил. — Помолчав пару минут, он добавил: — Это был единственный черновик, который я не правил.

— Мне жаль. Я вам сочувствую.

И она в самом деле сочувствует, потрясенный закричал у себя в голове Максим. Человека, убившего собственного отца, она жалеет?! Безумие продолжается.

— Н-нда. Спустя час мой автомобиль, требуя максимум внимания на скорости сто пятьдесят километров, спасал меня, не давая свихнуться. Через восемь часов, эту работу взяли на себя пара бутылок рома. Потом, не помню сколько прошло, в придорожной шашлычке, я с глупой надеждой что-то исправить, накатал три рассказа. Две порции шашлыка, литр пива. Съедено. Выпито. Написано. Помогло? Только смертей добавило. — Анатолий вдруг рассмеялся. — Там был один, такой, в общем, мужик явно с похмелья. И сидит он, лечится, за соседним столиком. Я закончил править последний черновик, перечитываю. Поняв, что ничего не добился, слишком громко, наверное, высказался по этому поводу. И этот, уже выздоравливающий тип, подсаживается, и наставительно приподняв палец к верху, говорит — нельзя пить, и оставаться трезвым. Тут же встает, кивает, серьезный, на лице печать мудрости всех земных поколений, и уходит. Чуть шатаясь.

Сказал очевидную вещь, а меня озарило — по-другому никак. Роман именно таким и должен был получиться. Я мог только не написать его.

Собравшись в один большой ком, всё это, начиная со встречи с тем гадёнышем, и заканчивая алкашом, способным понять ситуацию лучше меня, рухнуло на мою чертову голову со скоростью метеора. Способность рассуждать здраво? Ушла. Обида на всех и вся? Осталась, о да. И её хватило на целую книгу.

— На первую часть, я прав, — говоря, Максим даже не повернулся, с отстраненным интересом разглядывая замелькавшие, среди пустынного пейзажа, полуразвалившиеся жилые дома, постройки разорившихся предприятий. Почти приехали. До поселка километра два.

— На первую часть, — эхом отозвался Толик. — Всего на первую. Сказал бы слава богу, если б верил в него. И хорошо ещё, что помутнение прошло, пока не дописал. Я пришел к тому, что сам не имею шансов. Нужна помощь. И я смог закончить книгу так, чтобы мы встретились. Надеюсь не зря. Черт, я как тот ребёнок, натворивший дел, и прибежавший к родителям, за помощью, потому что хочет всё исправить, но не знает как. Он хороший, но умеет только пакостить. Быть хорошим, он не умеет. — Анатолий, включив поворотник, съехал с дороги. Остановился на крохотной площадке перед двухэтажным, обшарпанным, но со всеми целыми окнами зданием автовокзала. — Глупое чувство. — Он заглушил двигатель. Глухо проронил: — Не люблю чувствовать себя глупо. — Взявшись за ручку двери, объявил громко: — Приехали, тут можно задержаться не на долго.