САБЛИ НАГОЛО!

ТВОЯ НАВЕКИ гл7 7 декабря 2013

Истинное название повести:

ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ И ОДНА НОЧЬ

Вот когда я написал последнюю главу, оно мне показалось самым удачным.

Глава седьмая

САБЛИ НАГОЛО!

***

Настя сидела на облучке рядом с дедом.

Счастье так и распирало её изнутри. Она вообще не надеялась, что кто-то встретит её, и теперь широко улыбалась.

Телега по бокам была обортована двумя широкими досками. Поперёк них, ближе к началу повозки и хвосту коня, лежала доска поменьше, с наброшенной на неё старой фуфайкой. Это нехитрое сиденье дед называл облучком. Но Насте пришлось потрудится, пежде чем она взгромаздилась на облучок. В узкой юбке без помощи возницы она даже на телегу не смогла бы забраться.

— Задирай юбку! — приказал дед. — А то со мной на дороге под телегой окажешься. Не дай бог, Чапай дернется с места! Вот тогда нам обоим будет хана.

За лва-три года проведённых вдали от дома Настя уже отвыкла от деда, стеснялась, чего раньше, когда они жили вместе, в одной избе, за собой не замечала.

И дед это понимал и насмешливо смотрел на внучку, испорченную городским отчуждением.

Зардевшись, она всё-таки оголила попу до трусов, и с помощью деда нырнула в мягкую, свежескошенную траву, а уж из травы, вскочив на ноги и одёрнув юбку, олпять-таки не без помощи деда, удобно уселась на облучок.

— Надо же так вырядится! — усаживаясь рядом с ней, проворчал дед.

— Да на мне же, дедуля, городская одежда, — оправдывалась внучка. — Нужно показать товар лицом. И походка в ней — самая модная, как у заграничной артистки.

— У деревни свой гонор. Не забыла?

— Не забыла. Но ведь и ты знаешь, зачем я вернулась.

— Явно, не за своим бабьем счастьем.

Возница перебрал в руках вожжи, слегка тряхнул ими и негромко произнёс:

— Трогай, Чапай!

Конь лениво переставил одну ногу, другую… и повозка, как и конь, нехотя тронулась с места.

А дед продолжал распаляться:

— Это затея твоей матери! А я был сразу против. Непутёвые они у тябя оба. Два сапога — пара. Твой неузаконенный до чего косточки на счётах доперебрасывал из одной стороны в другую, что его самого перебросили отсюда в самую дальнюю Якутию. В наследство оставил тебе старыё бухгалтерские книги с пожелтевшими листами. Печку мы ими растапливаем, и письма на них твоя мать пишет. Тебя здесь ждёт то же самое.

— Якутия?

— Держи язык за зубами. А он был пустобрех. Умер Ленин. А ему было четырнадцать или пятнадцать лет. И тут пошли митинги, на них все с пафосом утверждали: Ленин умер, но дело его живёт! А он возьми да и выступи в городе на одном из митингов: «Человек же умер! Человека жалко! А дело — у каждого своё. Кто от безделья страдает — приезжайте к нам в деревню, на всех работы хватит!»

Ну ему, с учётом его малолетства, незрелости его ума, и дали всего десять лет.

Отбыл он срок, вернулся в деревню, а тут мать твоя ему подвернулась. Ушёл её супруг шабашить, и как в воду канул. Все поняли — сбежал. Вот он и занял вакантное место.

Успел только тебя сделать, и снова загремел. За язык. Стал всем рассказывать, что мы идем не тем путём, который завещал нам Владимир Ильич. Ну его и изолировали от общества., как пустобреха.

Тогда уже НКВД таких растреливало. Почему его не растреляли — понятия не имею. Возраст был самый подходящий.

Ну, и этот срок он отсидел благополучно. Вышел из тюрьмы, и, на его несчастье, Сталин умер, а долрога его домой лежала через Москву. Потолкался он в толпе, и сам не заметил, как возле катафалка оказался.

Сама понимаешь, у деревенского — одни масштабы, у городского другие. И, оказавжись рядом с катафалком, твой отец по простоте душевной воскликнул: «Какой гроб большой! В него можно всю партию положить.»

До деревни ему не дали доехать, с поезда сняли и в Сибирь упекли.

Теперь уже дали ему двадцать пять, и жрёт он в Якутии мороженую рыбу, и ещё утверждает, что там живут так же долго, как на Кавказе. А там — полюс холодов, и бутылка с водкой на тех морозах разлетается вдрбезги.

Вот так ты и выросла сиротой, отца неродного, то есть незаконного, приблудного, даже в глаза не видела.

— Как бы там не было, а товар надо показать лицом, раз уж я такая сирота.

— И то верно, — согласился дед. — Ты вся — в меня, тебе есть, что показать. И в городе ты не пропала бы. Какие твои годы. Ты ещё, как баба, не расцвела, потому и спроса на тебя у солидных мужиков нет.

— Хватит тебе ворчать. Ты лучше расскажи, как ты здесь оказался? Меня приехал встречать?

— Вот что выдумала! Дороги поди не знаешь? Аль непогода лютует или теперь темень ночная? Клюкву я привёз к поезду. Два мешка продал. У нас за бесценок её принимают, а проводники реальные деньги дают и в Одессе продают её по три рубля стакан. Им хорошо, и я не внакладе.

— А чего такой бизнесс затеял?

— Борьку жалко.

— А Борька кто будет?

— Поросёночек. Четыре месяца, а умнее любого в деревне.

— Ничего в этом удивительного нет. У свиней такие же мозги, как у людей. Только какая связь между ним и клюквой?

— Мать твоя в приданное его прочит, а я хочу от бынды жениха деньгами откупиться, а поросёночка оставмить у себя. Пусть поживёт ещё. Не потерял я чувство сострадания, хоть прошёл сквозь революции и войны. И это все оттого, что воевал я с хорошими людьми. А какие бабы тогда были! Не чета нынешним.

Вот моюсь я с Всилием Ивновичем в бане. Сабля между нами на лавке лежит. Пар хороший, костей не ломит. Рсслабились мы. Из тазиков водой холодной ополаскиваемся.

Тут вдруг дверь распахивается, и к нам врывается голая Анка с пушкой, в душу наведённой.

Как знать, что у неё на уме? Но тазиками мы прикрылись. А она кричит командирским голосом: «Руки вверх!»

Мы и подняли, как полагается, руки. Мой тазик остался на месте, а тазик Василия Мвановича грохнулся об пол и покатился к ногам пулемётчицы. Она пренебрежительно пнула его ногой, а мне говорит голосом, нетерпящим возражения: «Ты арестованный! Следуй за мной!»

Вот какой дед был у тебя! Лихой! Круче Василия Ивановича.

— Так почему же он был Чапаевым, а не ты?

— Саблей я не умел размахивать. Не то воспитание у меня. Особого замеса люди были тогда. Ну а я был им подстать, без шашки сгодился.

«Нас водила молодость

В сабельный поход.

Нас бросала молодость

На кроншдатский лёд...»

— Ты не был комсомольцем, а стихотворение Эдуарда Багрицкого о них.

— Ну, как сказать, чтобы было это тебе совсем уж понятно… Вот иду я с Василием Ивановичем по главной и единственной деревенской улице, и видим мы у дверей бани Анку-пулеметчицу. Она нам рукой машет, типо того: идите сюда! Василий Иванович жуть как домогался этой бабы.

«Пропадай моя тачанка —

Все четыре колеса!» — произнёс он на эмоциональном подъёме и помчался к ней рысью. А она сиганула за дверь.

Я саблю — в ножны и под мышку. Бегу за командармом. Подбегаем мы к двери, а он командует: «Саблю наголо, и стоять тут!» А сам сиганул в предбанник. Догола разделся и в моющее отделение ворвался, как полагается бравому командиру.

Стоя у дверей, я слышал только смех, переходяший в гомерический хохот. Василий Иванович спешил, как голый на эту самую… ну и насмешил. Тебе рано в такие поговорки вникать. А он даже тазик с собой не прихватил. Нечем ему было прикрыть свой срам.

А там шло комсомольское собрание совместно с беспартийной молодёжью, и Анка именно на собрание приглашала командира, чтобы он зажигательной речью поднял боевой дух умолодых.

Вот так, милая девочка. Кто-то думает, что революцию делали Ленин-Сталин и иже с ними, Чапаев и другие, ему подобные, а революции делает молодежь. И ту она делала и другие, которые ещё будут, будет делать. Они обязательно будут, как бы кто этого не хотел. Уж очень в неустроенном и противоречивом мире мы живём. Вот, как ты говоришь, бритоголовый бандит нами теперь заправляет и в каждой газете на десяти— двенадцати полосах внушает народу, что мы одной ногой стоим в социализме, а другой — в коммунизме. А у народа один только вопрос на языке вертится: «Долго ли мы так в раскорячку стоять будем?»

— А в народе про него энекдотов ходит больше, чем ты знаешь про Чапаева.

— Дурёха, да я тебе сущую правду говорю. Пустобрёх он и краснобай!

— Вот у армянского радио спрашивают: «Можно ли в газету слона завернуть?»

«Можно, — отвечает радио, — если в ней напечатана речь генсека.»

А у Чапаева была одна политическая позиция: Сабли наголо! И его счастье, что он геройски погиб задолго до политических рвачей и выжиг.

А ты говоришь, некомсомолец.

Да, не комсомолец! Но у меня одна политическая позиция. Ну, как у Василия Ивановича…

— Или, как у Маяковского: «Ваше слово, товарищ маузер!»

— И то верно. О революционной молодёжи писали поэты. Может, напомнить тебе, кто был у Чапаева оруженосцем?

— Я это помню и горжусь тобой. Другое меня смущает. Вот ты всё о боях вспоминаешь, а сам в боевых действиях участия не принимал.

«Сколько ляжет смелых,

Знать нам не дано.

Впреди от белых

На земле темно...»

Откуда ты это всё знаешь, если на самом деле не воевал? Из кино?

Дед презрительно посмотрел на внучку, покряхтел, вроде бы ещё и откашлялся...

— Сейчас я тебе всё это растолкую. Кх-кхы… Ты явно сбита с толку нашими киношниками. А в каждом боевом подразделении, соизмеримым по количеству бойцов с полком, кроме денщиков, есть оруженосцы, знаменосцы и барабанщики.

Барабанщики бьют в барабаны, когда полк в атаку идёт. Знаменосец несёт боевое знамя полка впереди бойцов, идущих в бой со штыками наперевес, и безоружных бьющих в барабаны барабанщиков. А в арьергарде, следом за этим скопищем пушечного мяса, неспешно трусит конница, дожидаясь своего часа. Ну, а чем занимается оруженосец, я тебе уже говорил.

— А чем твой покровитель в это время занимался, когда другие, с оружием в руках и без оружия, шли на смерть.

— Выполнял функции командира, — не моргнув глазом, бодро ответил дед.

— То есть?

— Он гарцевал на коне и плёткой подгонял отстающих. Когда же дело принимало лихой оборот, он подскакивал ко мне, и я вручал ему саблю. Он разворачивал коня и на полном скаку выскакивал впереди конницы, лицом к лицу обратившейся в бегство пехоте. И вот тут он выхвытывал свою шашку из ножен и кричал кавалеристам:

«Слушай мою команду! Сабли наголо! И руби паникёров и трусов!»

Скажу тебе голос у него был в тот момент подобен громовым раскатам. И чаще всего достаточно было такой команды. Заслышав её, трусы и паникёры бежали назад, на поле боя, навстречу врагу, да так лихо, что даже кони не могли их догнать, а смятый ими враг усеивал трупами поле боя. Замечу тебе, тогда пленных не брали. Тыла не было, что у белых, что у красных.

— А теперь слезай с повозки!

— Так до деревни ещё далеко!

— Вот и слезай, пока до деревни далеко. На людях, что ли, будешь карячиться в своей городской юбке? Ты, что же, хочешь всю деревню потешить голой задницей? У тебя в чемодане есть домашняя одежда?

— Есть, конечно.

— Вот в неё и облачись.

— А как же «товар лицом», дедуля?

— Не забывай: у деревни свой гонор: встречают по одёжке, а провожают по уму.

Пока Настя переодевалась, дед разнуздал коня и пустил его на свободный выпас.

— Это его луг, пояснил он внучке. — Отсюда никуда не уйдёт и сюда всегда возвращается. Скажи ему только: «Домой, чапай!»

— А как тебе удалось сберечь его? Ведь бритоголовый бандит всех парнокопытных повырезал, и в первую очередь — рабочий скот.

— Как, спрашиваешь, удалось сберечь? Мой конь олицетворяет Василия Ивановича. Ну, если не самого, то уж его революционные подвиги — точно. Я ведь, прежде чем зарегистрировать его, хорошо покумекал. С тех пор он — неприкасаемый. Нет чиновника, будь тот хоть трижды бритоголовым, который поднял бы на него нож.

Возница, сидя на облучке, ослабил удавку на мешке, достал из него пирог и протянул Насте.

— Отдай ему. Поблагодари за труды.

Настя взяла пирог, разломила и удивленно воскликнулса:

— С изюмом!

Дед усмехнулся:

— Откуда у нас в деревне изюм!? Скорее всего таракан в тесто попал.

— А таракане откуда у вас?

— Из города. Деревня потеряла свою автономию. Как обзавелись городские автотранспортом, так нет-нет и завезут к нам что-нибудь непотребное. Ты, как, сама-то в порядке?

Настя в это время угощала коня, и спряталась за его голову, чтобы не выдать своего смущения.

Она не знала, что ответить деду, и ответа не последовало.

А старик решил: то ли она его не поняла, то ли не расслышала. Но настаивать на ответе не стал, понимая, что чёрт дёрнул его за язык, и ни на что такое он не должен был намекать.

И всё же он проворчал больше в собственное утешение, чем для ушей внучки:

— Ну-ну, смотри. Если что, так у меня этой клюквой весь чердак дома завален.

Слух у внучки был отменный, с сообразительностью было куда хуже.

*****************

Продолжение следует