Суррогатная девственница, продолжение

Продолжение главы

***

Симочка. Голубушка! Я наблюдал за тобой, когда ты облупляла мандарин, и удивлялся загадочной улыбке на твоём лице. Невольно так и хотелось тебя назвать Симонна, по аналогии с Джакондой. Поднятая мной тема взбудоражила твоё воображение?.. Впрочем, как и моё. И всё же, на жизнь, которая осталась далеко позади, на задворках нашей памяти, надо смотреть проще. А ты ведь что-то оттуда вспоминала. А что?

Супруга подобрала ноги на кресло, прикрыла их полой тёплого халата, улыбнулась.

— К заданной тобой теме эти мои воспоминания никакого отношения не имеют.

— Как знать. Пооткровенничай.

Она не спеша разломила мандарин.

— Будешь? Тебе половина, и мне пополам.

— Спасибо. Ты же знаешь, я к цитрусовым неприученный.

— И всё-таки это — экзотика. Ради неё можно и пожертвовать вкусовыми пристрастиями.

— Теперь этой экзотики в каждом магазине полно, а какова она на вскус — я давно знаю.

— А знаешь ли ты, когда я впервые попробовала мандарин?

— Возможно ты и говорила, но какое мне дело до этого. В одно ухо влетело, в другое вылетело.

— Я это всегда держала в уме, но не говорила тебе, чтоб не прибедняться.

— Ты меня интригуешь. Впрочем, сегодня весь остаток вечера и всю ночь только интригами мы и будем заниматься. И когда же это было?

— На втором году нашей совместной жизни. Но только в Новогодний вечер, то есть днём ранее. А впервые мандарины я увидела, когда училась в десятом классе. На зимних каникулах я приехала к старшим братьям в Новосибирск. И с женой одного из них мы пошли в магазин. Давка там была умопомрачительная. Но сквозь толпу друг за другом продирались счастливые и потные люди с раскрасневшими лицами и авоськами, набитыми мандаринами.

«Что это за фрукты?» — спросила я у своей спутницы.

— «Сибирские яблоки,» — без тени иронии ответила она… И чтобы ты думал? Я поверила. Вот какой я была наивной в десятом-то классе. И ты воспользовался моей доверчивостью во благо себе.

— Когда ты была в десятом классе, я понятия не имел, что ты существуешь где-то в глухом и трудно доступном для торговли советском захолустье.

— Ну, и что! Эти лучшие черты во мне остались и поныне, потому у меня до сих пор такой покладистый характер. И им ты злоупотребляешь. А вообщето-то было бы неплохо сейчас явиться сюрпризом, и, заглотив штрафную, вскочить на ноги, пока они держат, и чётко, незаплетающимся языком, крикнуть на весь банкет: «Арсений, я твоя навеки!»

Ему расхотелось повторять то, что он уже сказал ей по такому случаю. А своё новое имя он сам подарил ей. Принёс от прежней жены, ещё до развода с той… «Арсений — вучит! Арсений и Анастасия! Вслушайся, какая мелодия! Сеня, Семён… тьфу! Так и отдаёт деревянной избой с соломенной крышей. Ах, вы сени мои новые! Сени новые, кленовые!.. Да я со стыда сгорю, если кто-то, среди моих коллег, у которых у каждого по одному высшему образованию, назовёт тебя так.

«Но я в паспорте так записан!» — пробовал было он возразить.

И она тут же раз и навсегда всякие его возражения отклонила.

«У щенка в паспорте тоже записано его имя, кстати, не всегда самое лучшее. И каждый владелец собаки быстро в этом убеждается и даёт пюбимому питомцу милую своему сердцу кличку.»

Против такой аргументации возразить было нечего.

Вот и Сима категорически отказалась называть его в торжественных случаях Семёном, Сеней… Чёрт дернул его за язык… когда-то.

Обезьяньего в бабах больше, чем в мужиках.

А слух у Симы ничуть не лучше, чем у него, и её имя никак не гармонирует с его кличкой.

Ах… но всё это он пропускал мимо ушей. Это теперь вот расшаталась психика, когда до смерти осталось меньше, чем четыре шага...

— Плесни-ка мне коньячку, уж коль ты там рядом сидишь, и продолжим разговор про баню.

— Да мы уже вышли из неё!

— Вот как раз нам и следует вспомнить, а что же было потом, после бани, когда мы вышли из неё. Ты это представляешь по-своему, и до сих пор, наверное, те воспоминания приводят тебя в умиление, а наша общая судьба в тот вечер висела на волоске. И это, и многое другое, отчего наша жизнь могла сложить иначе, сегодня мы вспомним. Для этого и дома остались. Необязательно она была бы хуже той, которую мы прожили вместе, но это были бы две разные жизни и порознь.

— Говоришь, вспомнить… А мне в общем-то и вспоминать нечего. Я была слишком доверчивой. Извини, что повторяюсь. Всего-то двадцать один год! И такому мужику, каким ты уже был тогда, облопошить невинное существо не составило бы труда. Нечто такое шевельнулось в моих мозгах уже после того, как ты на следущее утро не пришёл в назначенное время. Девчонки по комнате стали подтрунивать надо мной, и я ушла в институт. На зло тебе, а не потому, что мне там что-то надо было. Вернулась часа через три. Думала, пусть пострадает. А ты, оказывается, за это время ни разу не появился у нас. Вот тогда-то я и разозлилась. Взяла портфель и укатила к братьям в Новосибирск.

— Бросил! Переметнулся к другой!

— Конечно, были и такие мысли. Да, кроме таких мыслей, других и не было. Посуди сам, чтобы ещё мне могло придти в голову?

— Кривишь душой. Ты видела, ты понимала, несмотря на всю свою невинность, которую ты упорно афишируешь в течение пятидесяти лет, что я влюблён в тебя, и не сомневалась, что остыть так быстро я не мог.

— Простота — хуже воровства. Я ведь всего не помню. Лет-то сколько прошло! Но факт есть факт, я уехала. А ты действительно был в меня влюблён?

— Не придуривайся!

— Нет, но ты мне никогда раньше этого не говорил.

— Мои дела, мои поступки говорили об этом. А ты должна была интуитивно чувствовать мою любовь! Это же такие процессы… на подсознательном уровне! У тебя, что, подсознание не работало?

— С мозгами у меня было всё нормально. Я же понимала: любовь зла — полюбишь и козла. Но ты был первый у меня. Я же девственницей тебе досталась. Моя интуиция была ещё совсем незрелой, и не успела как ледует проявить себя.

Семён вскочил на ноги, нервно прошёлся по комнате и снова рухнул в кресло, но уже со стопкой коньяка в руке.

— Напрасно я вспомнил баню. Надо было проскочить её.

— Но как же проскакивать, если мы уже помылись и с зачатием определились?

— Не зли меня! Не зли. Ты же понимаешь, что я уже старик, и у меня больное сердце. Тебе скучно будет без меня!

— Вот потому я и сижу здесь, с тобой, хотя могла бы и одна преспокойненько пойти на банкет. Так что же тебе помешало тогда придти вовремя?

— Ах, я скажу тебе. Теперь уже всё это можно сказать, и ты поймешь, насколько безответственными были твои бега.

Для разгона он отглотнул немного из стопки, чуть-чуть поразмышлял, стараясь не смотреть на супругу, чтобы не видеть на её лице загадочной улыбки Монны Лизы, которая сбивала его с толку, и начал свой рассказ с вопроса:

— Ты помнишь, как лютовал мороз в ту зиму?

— После той зимы столько лет прошло, столько зим, и не менее холодных...

— Нет-нет, что ни говори, теперь зимы стали намного теплее.

— Это ты стал теплее одеваться и живёшь в квартире с центральным паровым отоплением.

— Ты не спорь со мной. Это сбивает меня с понталыги. Ты сама тогда, хоть и тепло была одета, но пританцовывала и ежилась на автобусной остановке и, недолго думая, предложила нам разъехаться по общагам, чтобы после бани не простыть в лукерьеном «зимовье».

— В нём не было централизованного парового отопления, и опасения мои были вполне справедливы.

— А у меня не было общежития. Тебе и невдомёк было, что в том, насквозь промороженном городе, у меня нет даже теплого угла, где бы я мог приткнуться на ночь. Эгоистка несчастная! Недотёпа! Ты укатила в автобусе, а я один остался на остановке, и только тогда понял весь трагизм своего положения. Задумалась? То-то и оно!

— Нет, я вспоминаю, к какой бабе, из известных мне, ты мог уехать?

— У меня был небольшой выбор, и я поехал к жене.

Наступила пауза. Он решил подбодрить себя и ещё глотнул из рюмки.

— Хы… — хмыкнула Сима. — Многих я тогда перебрала знакомых мне твоих подруг, но жена и в голову не пришла. Ты так говорил… ты так каялся, что когда-то ваши дороги пересеклись, и она стала твоей спутницей вопреки твоему желанию. К жене-то ты поехал к своей или чужой?

— У тебя богатая фантазия, а соображения нет никакого, — — проворчал он. — Почти два месяца я не был дома. Почти два месяца мы были, как чужие. А она встретила меня, как родного. Даже варениками накормила.

— Ты спал с ней, вот почему и не пришёл в назначенный срок.

— Я не пришёл совсем по другой причине. Чуть позже я тебе поясню. Обстоятельства тогда сложились для тебя хуже, чем ты думаешь. И твоя богатая фантазия выдала тебе очередной бред. Да и что тут предусудительного, если бы я переспал со своей женой ещё одну ночь? Ведь у нас таких ночей было тысячи. Ты это должна была понимать с самого начала, и они никак не трогали твой ум.

— И теперь они меня не колышат. Но ведь, если ты пришёл к ней с этой целью, это было бы предательством по отношению ко мне и подлостью по отношению к ней.

— Ни того, ни другого не случилось. Успокойся, милая. Она не спрашивала меня, зачем я пришел? Она спросила, зачем я ушёл? И, не получив ответа, постелила мне в большой комнате, на диване. Так будет честнее, решили мы оба.

— И при этом она скзала тебе, что ты большая сволочь.

— Нет, она сказала мне, что я — благородный человек, и была ближе к истине, чем ты сейчас. Как только я оказался на диване, своём родном диване, почувствовал свежесть и тепло постельного белья, я тут же провалился в никуда. Сказались два месяца мытарств и полная тарелка вареников. А ведь у меня было намерение поговорить с ней об условиях нашего развода.

— Утро вечера мудренее.

— Я проснулся ближе к обеду. Её не было дома. Но разговор состоялся, толко в письменном виде. На кухонном столе лежал лист бумаги, на нём жирным, вечным пером было начертано: «Зачем ты ушёл?» Подумав, я положил на этот лист ключ от квартиры и вышел вон, захлопнув дверь.

— Ты никогда не говорил мне этого, — Сима поднялась с кресла и подлила ему в стопку коньяка.

— Да и сам я это вспомнил только сейчас. А если когда-то и вспоминал, то разговор такой был бы некстати. Сегодня — особый случай. Ты не забыла, зачем мы остались дома?

— Нет, конечно. Но всерьёз твои намерения я не приняла. Но уж коль тебе захотелось побыть со мной наедине в эту памятную для нас ночь, да ещё юбилейную, — пусть будет так.

— Пусть. И давай ближе к теме, озвученной мной. Для начала я поведаю тебе, как моя жена была сурогатной девственницей.

— Это которая — твоя? Ты уж не путай нас.

— Милая, ты мне пока что о своей мнимой девственности ничего не рассказала.

— У меня её и не было!

— Я тоже так думаю.

Сима отрыла рот, хотела что-то сказать, но, запутавшись в игре слов, с ходу ничего дельного не нашла, и, неожиданно для себя, запричитала:

— Нет! Только не это! Но это же совсем неинтересно!

— Совершенно с тобой согласен. Это никому неинтересно… кроме нас. И я не настаивал бы, если бы её мошенничество не повлияло на наши судьбы. Я ведь её не пытал, она сама изъявила желание пооткровенничать ещё до нашей свадьбы, и начала с того, что спросила меня: «Рассказать тебе, как я была девственницей уже после того, когда быть ею не могла?»

«Ну, кто из нас не любит сальные анекдоты!» — безмятежно прошептал я ей в ушко.

Мы лежали на тесной односпальной общежитейской койке, и место, и время для таких откровений она, очевидно, выбрала не случайно.

— Она провоцировала тебя!

— Конечно, провоцировала, и ты знаешь для чего.

Я развесил уши, и в ближнее к ней ухо полился сладкий шёпот… Я не могу передать всю его пьянящую прелесть. Ведь я ещё был нерастленным девственником. Она у меня была первой женщиной. И прежде, чем сделать из меня мужчину, а проще, прежде чем согрешить со мной в первый раз, она мне рассказала жуткую историю о том, как на Ленинградском вокзале её обесчестили грузчики. Правда это или вымысел — знать мне не дано. Одно только бесспорно: девушки большие выдумщицы на этот счет, и прежде чем отдаться в новые руки — всегда стараются заморочить голову очередному секспартнёру.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего, кроме того, о чём говорю. А ты не кипятись. Я уже говорил тебе, что твои реплики сбивают меня с толку. И вообше тебе надо расслабиться. Слышишь? У соседей бьют Куранты. Сволочи, даже ночью радио не выключают. Вечер кончился, и мы вошли в ночное время, пора взбодриться.

Он подошёл к столу, взял бутылку шампанского, но супруга запротестовала:

— Нет-нет, шампанское не буду! Одна кислятина.

— Сладкое.

— Тем хуже для него. Сахар — белая смерть, а все эти сухие вина, и шипучки тоже, ничем не отличаются от нашей деревенской браги.

— Ну уж, не скажи. Все эти сухие вина бродили на виноградном соке, а деревенскую брагу замешивают на сахаре и колодезной воде.

— Да пусть хоть на мёде. Все они мало чем отличаются по составу спиртов, и травят людей метанолом и спиртами более высокого порядка с общим тривиальным названием — сивушные масла.

— Это так. Самый чистый алкогольный напиток — хорошая водка, спирт для которой прогнали не через одну ректификационную колонну.

Семён сменил бутылки и вместо водки всем налил коньяк.

— А ты знаешь, коньяк ничем не отличается по составу примесей от самогонки?

— Знаю, милая! Но у него другой имидж, и коньяк закусывать не надо. Я тебе как-то объяснял, почему. Так может… вздрогнем?

— Говоришь, жуткие вещи собираешься рассказать?

— На трезвую голову лучше такое не слушать.

— Подняли бокалы, сдвинули разом! Да здравствуют музы! Да здравствует разум!

— Пушкин был великий чудило, матерщинник и мот. После смерти он оставил долгов — сто тысяч рублей, не наших, а тех. И Николай 1 все его долги оплатил. Великим человеком, может быть, самым умным в России, царь считал Александра Сергеевича. Нам всё это не по карману. Вздрогнули!

И вот они «вздрогнули», и, сидя в креслах друг против друга, сообща стали искать потерянную нить разговора.

И Сима спросила:

— Так она, что же, была у тебя авантюристкой?

— Она до меня была авантюристкой, — поправил он её. — А при мне, со мной, была шёлковая, как ты.

— Ты никогда ничего не рассказывал мне про неё, и всё же я думаю, подобные аналогии здесь неуместны.

— Ты глубоко права. Но ты сама провоцируешь меня на такой неуместный юмор. Не беги впереди паровоза. А когда тебе захочется слово вставить, отхлебни коньячку. Бокал большой, до утра хватит. И вот мой рассказ о том, как моя первая жена была суррогатной девственницей.

********************

Продолжение следует