Глава восьмая

Твоя навеки

Глава восьмая

***

Только теперь, в предрассветной мгле, она увидела и поняла, как стар и слаб был дед и как подстать ему был весь седой Чапай.

Удушливая волна поднялась внутри неё, сбивая дыхание, подкатилась к горлу жгучей горечью.

Но Настя не дала слезам набежать на глаза. Слезы, как предохранительный клапан на паровом котле, сбрасывают избыток эмоций, стремящихся разорвать сердце. Настя справилась с ними. А вскоре дед вместе со своим любимцем совсем исчез из виду.

А колёса стучали всё громче и веселей.

Погружённая в горестные раздумья, беглянка не сразу заметила, как лес пришёл в движение.

Удивитльное происходит с пейзажем, когда смотришь на него из окна идущего поезда.

Ближние к вагонам деревья убегают вместе с клубами дыма в хвост состава, и где-то там, откуда уже поезд умчался и где дым рассеялся, они начинают двигаться по огромному кругу вдоль линии горизонта, замедляя своё движение в дали от поезда, но неотступно следуя рядом с ним. Безмолвный хоровод. Глядя на него, думай, что хочешь под стук колёс.

Поезд шёл через болотистый лес. Деревья здесь были невысокие и особой красотой не отличались. Но здесь росла клюква.

И Настя подумала: наверное, на эти болота дед ездит за ягодой.

Сами собой нахлынули воспоминания вчерашнего дня.

Пусть брак и не состоялся, но свадьба всё-таки была, и курей съели. Курей теперь не вернёшь. А вот Борьку дед сегодня же утром заберёт. Она представила их общую радость, и ей почему-то опять захотелось плакать.

С чего-то ей вдруг до слёз стало жалко Борьку...

— Всё хочет-хочет прослезиться, и никак не может отсыреть. Это уже не по-женски.

— Тебя это так обеспокоило?

— Да ну что ты!..

— Ну, ладно. Какая же она женщина тогда была?! Двадцать один год. Считай, она и мне девственницей досталась, если, конечно, не брать в расчёт богажных насильников и её рассеянность. Даже, когда я уходил от неё, она ни одной слезинки не уронила. А таких, как я, ещё поискать надо, и вся наша совместная жизнь, надеюсь, тебя убедила в этом. Она тогда сказала мне: «Ты же знаешь, что я не плачу и плакать по тебе не буду. Но мне жаль, что так погано вышло. Вернись, и я готова платить алименты её ребёнку, если он у вас будет.»

«С моих денег. Ты опять не спросила меня, а готов ли я к такому повороту в наших с ней отношениях?.. Ну, да это, как ты понимавешь, к слову.» Впрочем, подобное замечание справедливо и здесь, в нашем с тобой разговоре о ней.

Так вот, свинину она вообще не ела. Разве что — в сибирских пельменях, которые в отличие от китайских без свинины не делают. Но и сама она их не делала. Брезговала мясом. Кто-то втемяшил ей, что мозги свиньи устроены так же, как у неё, а психика парнокопытной свиньи намного тоньше и ещё ранимее, чем у людей. Но если свинья обречена вечно быть свиньей, то человеку совсем необязательно вечно быть человеком...

— Она грозилась убить меня.

— Ты мне этого никогда не говорила.

— Не хотела страсти разжигать. А потом это как-то забылось, испарилось из памяти. А было это незадолго до того, как мы расписались. Я шла с подругой по институтскому коридору и вдруг слыщу сзади возглас: «Уродина!»

До этого я никогда не видела её, не слышала, но я сразу поняла, что кричит она, и продолжала идти, как ни в чём не бывало.

Крик повторился, и моя спутница оглянулась.

«Тебя, что ли?» — спросила я у неё.

«Да нет, я её не знаю, — недоумённо пожала та плечами.

«Тогда не дёргайся!»

Но она догнала нас, обогнала, и, склонив голову, глядя на меня исподлобья, пошла на нас.

Нам пришлось остановиться.

Она подошла ко мне почти вплотную и сквозь зубы, шипя и брызгая слюной, произнесла короткую речь, полную ненависти и презрения...

— Я знаю, что она тебе сказала тогда. Она тебе сказала тоже самое, что и мне: «Я убью её! Я имею на это моральное право! Господи, но я хочу оставаться человеком, несмотря на то, что она со мной сделала!»

— Слово в лово.

— Напрасно ты всё это держала в себе.

В последней фразе скрывалось нечто большее, чем ты думаешь. В ней была сама суть её, и до сути мы ещё дойдём. Но что она е была кровожадной, это — факт. История с поросёночком должна убедить тебя в этом.

— Гитлер вообще был вегетарианцем, а тебя оставил без отца.

— Гитлер был больной человек. Щизофреник. Раздвоение личноси, и мнил себя не тем, кем он был на самом деле. А вот как люди, те же немцы, за десять лет гитлеризма превратились в бешенных и кровожадных зверей, это науке доподлинно неизвестно. И не потому, что наука такая у нас тупая. Умом понять это невозможно.

Но вернёмся в поезд, который навсегда увозил Настю из родных мест.

Сентиментальный настрой беглянки оборвал грубоватый женский голос:

— От кого бежишь?

Настя вздрогнула от неожиданности и обернулась.

За её спиной стояла проводница.

— От себя, — сказала она, повернувшись к ней вполоборота.

— Что-нибудь не так?

— С клюквой начудила.

— А платье на тебе — твоё?

— Нет, моей бабушки.

Проводница внимательно оглядела необычную пассажирку.

— Бабушка твоя была поупитанней, — сказала она. — Но на воровку ты не похожа. Билет брать будешь?

— Мой дед с вами клюквой рассчитается.

— Так это твой дед с конём провожал тебя? — оживилась проводница. — Знаем мы его, знаем. Растилай матрас на верхней полке. Сейчас я бельё принесу. До Москвы далеко, отдыхай после ночного бегства…

Вот так, вместо брачного ложа она лежала на верхней полке в пустом купе.

И хорошо.

Никто не мешал думать. Под стук колёс надо было выбрать пункт назначения. В Москве таких, как она, много, и проще всего было затеряться среди себе подобных и слинять.

«Стоят девчонки в сторонке,

Платочки в руках терябя...»

Это в свободное от работы время — в ожидании женихов. А так, где была конвейерная сборка, а она теперь преобладала над другими технологиями, трудились женщины. Они вытесняли мужиков из торговли, из контор и других привычных для них мест работы. Даже трамвайные пути теперь ремонтировали бабы с кайлом и ломиками в руках, только бригадирами по-прежнему оставались мужики. Но участь и этого мелкого начальства уже была предрешена.

Настя не омневалаь, что постепенно Москва станет городом старых дев и матерей-одиночек.

Такое будущее ей не улыбалось.

*

А папаня, которого она никогда не видела и видеть нехотела, писал мамане из далёкой Якутии:

«Да мы тут как при коммунизме живём! Отработал своё — и лежи, и сиди на всём готовеньком. Над тобой не каплет, А обслуживают в тюремной столовой, как в ресторане, только платить не надо, и чаевые тут не принято давать. Здесь, как нигде, всеми фибрами души чувствуешь, как мало осталось до коммунизма, и чем больше сидишь тут, тем бльше веришь в то, что уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме.»

Эти слова в его письмах пугали Настю. Бесплатный тюремный коммунизм не соблазнял её своими дармовыми прелестями, и в комсомол вступать без особой необходимости она не спешила. Но и понимала, что от тюрюрьмы и торбы зарекаться нельзя, и больше всего боялась нищеты и неволи.

И всё же ее выбор пал на Сибирь. Тесен мир, но велика Сибирь, и в ней можно избежать нежелательных случайныз встреч.

И она выбрала Сибирь.

В жизни можно утверждаться только честным человеком и там, где никто ничего о тебе не знает.

— Сомнительная философия.

— Самая подходящая для Сибири.

В то время Сибирь была сверху донизу забита репатриантами, реабилитированными Хрущёвым, бендеровцами, крымскими татарами и лицами неопределённой кавказской национальности. В Сибири плохо говорили по-русски, и она нуждалась в правильных русских, правильно говорящих и правильно думающих в общегосударственных масштабах.

А Настя уже научилась думать так, как это было надо. Она на девять лет раньше тебя пришла в этот мир. Она прошла сквозь разорённую войной деревню. Сквозь послевоенный голод. Ничего такого ты не знала. Ты балдела от речей бритоголового шизофреника.

«От радости в постели

Запрыгало дитя:

Неушто в самом деле?

Неужто нешутя!»

И те твои эмоции можно было понять. На дармовщинку все падки, и ты рванулась в комсомол, желая одной из первых оказаться у бесплатного тюремного стола советского коммунизма.

— Не хами! Ум не от возраста, а от бога.

— Ту-ту! Стук-стук! Наш паровоз вперёд летит!.. Я без тебя знаю: если человек родился с умственными недостатками, то никакой возраст мозги ему не вправит. Ну, а ради чего ты туда вступала?

— Хотела быть активным стороителем оммунизма, идти в ногу с временем.

— А я — о чём! Шизофрения — штука заразительная. И тебя не остановила всенародная нищета и беспомощность советской экономики того времени.

— Мне было всего четырнадцать лет.

— Тогда не суди так строго.

— Ты сохранил к ней определённые симпатии.

— Ну, раз ты так говоришь, значит, у меня действительно были к ней определённые симпати, которым я в своё время никакого значения не придавал, но они определяли наши отношения.

Итак, Велика Сибирь, и как была, если ты поняла из её рздумий, так и осталась местом ссылки. А ей ещё предстояло выбрать конкретное место пребывания, проще говоря, населённый людьми пункт. Не к медведям же она ехала в тайгу. И она его выбрала, когда ей было уже двадцать три года.

Обрати внимание на хронологию.

Вспомни, в каком возрасте она убежала из деревни, и сколько мне было, когда она вышла на меня. А на меня она вышла цветущей девушкой двадцати трех лет, по всем параметрам готовой к очередному замужеству. И это уже был не тот сигалеток, который в начале юности ошивался в Подмосковье и перебивался случайными заработками в кормилице нашей.

На меня вышла волчица, если не совсем ещё матёрая, то умная и осторожная сволочь.

Она сразу угадала во мне девственника. Ещё шарик прыгал навстречу ей, когда она шла по коридору, а она уже играла мной, как я этим шариком в пинкпонт.

*

Не исключаю, она могла видеть меня и раньше. Возможно, уже справки нужные навела, и я уже был обречён стать её жертвой.

Возможно, это было так. Я не знал этого и никогда не догадался спросить её об этом. Так же, как я не знаю, где она была и чем занималась два года, прошедшие с момента её бегства до того не самого счастливого дня в моей биографии, когда я попался ей на глаза, и она положила на меня глаз.

Я только сейчас, рассказывая тебе эту историю, сообразил, что встретились мы не сразу, не той самой осенью, когда она пустилась в свободное плаванье, а двумя годами позже. Мне даже в голову не приходило поинтересоваться, где она была эти годы, в какую грязь вляпалась и из какой грязи в очередной раз выбралась поумневшей, окрепшей и озлобленной? Настолько я был сбит с толку.

А то, что это было грязное пятно в её биографии, сомневаться не приходится, ибо за всё время нашего супружества она никогда, предаваясь своим автобиографическим воспоминаниям, даже вскользь не упомянула о тех годах.

В двадцать один год я был как бы отброшен временем в тот её возраст, с которым она рассталась без сожалений, и, конечно, она чувствовала разницу в нашем умственном развитии в житейском его понимании, которое и из умных людей порой делает дураков.

Ну, а как она меня женила, ты знаешь, с этого я начал свой рассказ.

— Лучше бы ты его не начинал. Зачем всё это мне знать теперь? Исповедуйся ты раньше, я никогда бы не вышла за тебя замуж.

— Ну, это ещё вилами на воде писано. Хотя, чего уж тут греха таить, на глупости ты способная. Но не поэтому я молчал. Это была не моя тайна.

— Какая тайна!? То, что второй раз она вышла замуж? Но эта тайна проштампована у неё в паспорте.

— Её паспорт был совершенно чист.

— Не успела первый брак оформить, как надо?

— Она избавила себя от ненужных документов.

— Вот даже, как… И каким же образом?

— В детали я не вникал, да она меня в них не посвящала. Но фальшивых документов у неё не было. И, несмотря на это, она, пока не взяла мою фамилию, жила под чужой.

— И ты её приютил!..

— О многом, что я сейчас тебе рассказал, я узнал гораздо позже, и, если бы не случай, я до сих пор оставался бы в неведении.

*********************

Продолжение следует