Глава 4

Глава 4.

      Вот и рухнуло светлое будущее. Не было его. Я сидел, как мешком пришибленный. Но только сейчас, на фоне этой дикой тоски до меня вдруг дошло. Дошло то, что надо было понять сразу. Если Алиса попала бы туда, куда должна была попасть, не стало бы и того прошлого, которое я знал. Не было бы Великой Отечественной, окружений сорок первого, Сталинградской битвы, Курской дуги и штурма Берлина. Или было бы, но совсем по-другому. Я вдруг осознал, что мне очень дорога память о прошлом, и жаль с ней расставаться. Пусть не погибнут двадцать семь миллионов наших, и многие миллионы прочих. Но… ведь они уже когда-то погибли. А вдруг в новой реальности не будет меня? Ни меня, ни моих родителей, ни детей? Вот не встретится дед-фронтовик с бабушкой, и что тогда? Куда денется весь этот мир, миллиарды людей, родившихся после войны? Исчезнут вмиг? И я исчезну?

      — Ты прямо бледный стал, — сказала Алиса. — Я понимаю, о чём ты подумал. Мне про это кое-что объясняли. Если теория множественности потоков верна, то эффект бабочки должен изменить глобальный хронопоток, затронув ограниченное число личностей. Политических и военных лидеров, в основном. Большинство локальных потоков мало изменятся, следуя в русле основного, даже если основной круто повернет. Основная масса людей ведь просто живёт своей жизнью, независимо от того, что делается в стране. То есть большинство просто ничего не заметит. Индейцы в Амазонии, например. Или африканцы.

      — Да шут сними, с индейцами! Их никто не знает, они никого не знают. А у нас война была! Там же столько жизней перемолото!

      — Значит, не будет перемолото. Скорее всего, часть людей действительно ждёт другая судьба. Многие вдовы не станут вдовами, не выйдут снова замуж, и кто-то из их детей не родится. Кто-то не встретит свою половину на фронте. Кто-то поедет не на фронт, а на стройку… Но для многих всё останется по-прежнему.

      — Ты говоришь так спокойно, будто ставишь опыты на микробах...

      — Я уже поставила опыт. На себе. С тобой ведь пока ничего не случилось?

      Эх, Алиса, Алиса… Я поглядел в окно. Двор вроде был прежним. Я вроде бы пока не исчез.

      — А что теперь ты собираешься делать?

      — Пока не знаю, — сказала Алиса, вздохнув. — Переброс был в одну сторону. О возвращении речи не было. Даже в случае, если бы эффект бабочки в том времени дал импульс в нужном направлении. А теперь — и подавно. Так что придется мне скрыться, где-нибудь в лесу. А ты мне будешь приносить еду.

      — Сейчас ещё холодно...

      — Я закаленная. И простуды не боюсь. Куплю палатку.

      — Тебя должны будут как-то вытащить отсюда, — сказал я, не слишком уверенно. — Надо только знак подать, понятный кому надо, но не слишком заметный. Засветиться на соревнованиях, или в фильме каком-нибудь. Или проектную литературу проштудировать. Там должны проявиться подсказки, понятные только тебе. Насчёт точки возврата.

      — Я читала про Проект. Только со мной — не та ситуация… — Алиса замолчала, и вдруг хитро прищурившись, сказала: — А ведь ты любишь её.

      — Кого?!

      — Алису. Ты говоришь со мной, а видишь Алису из будущего. Тебе хочется, чтобы я была ею.

      — Так ты ведь и есть — Алиса из будущего!

      — А ты знаешь, что означает — Алиса? На сленге временщиков это хронавт-камикадзе. С билетом в один конец.

      — А кто же ты на самом деле?

      — Алиса и есть. Да ещё и попавшая не туда, куда надо. Я тоже ждала, что Алиса к нам придёт. И мечтала побывать с ней в том будущем. Я представляла себя Юлькой Грибковой. Знаешь такого персонажа? А теперь я сама — Алиса.

      Я, надо сказать, был готов к подобному. Наивно ведь надеяться на то, что книжка станет стопроцентной явью. Но мне действительно почему-то хотелось находить в Алисе сходство с книжным персонажем.

      — Странно, — сказал я. — Получается, Алиса так навсегда и останется девочкой из будущего. Даже для вас, через сто с лишним лет.

      — Почему — через сто?! Двадцать три минус одиннадцать — сколько?

      Вот это был удар посильнее предыдущих.

      Она ведь сразу так и сказала — двадцать третий. А я-то вообразил...

      Она — почти что современница.

      Сейчас она ещё скажет, что звать её Эльвира, или Прасковья, и что ей уже за сорок. А правда, сколько на самом деле ей лет? Бывают ведь такие мелкие и худенькие женщины, которые и в сорок выглядят как пятиклашки.

      — Ты сейчас уже родилась?

      Алиса вскинула брови:

      — Я? В смысле — здесь? Нет ещё. Должна родиться семнадцатого ноября. В этом году. Я не шучу, это просто совпадение.

      — А если тебе попробовать добраться до вашего городка?

      — Попробовать можно. Но скорее всего, раньше чем после переброса я попасть туда не смогу. Как наши собаки. Они ведь могли за три дня добежать, а плутали по месяцу. Что-то их не подпускало к зоопарку. Есть в теории понятие замыкателя. Хронавт, попав в прошлое, не сможет встретить самого себя. Либо помешают разные случайности, либо при замыкании хронопетли он погибнет. Может быть, незаметно для прошлого себя. Собаки скорее всего, чувствовали близость хронопетли, и держались на расстоянии. А когда воздействие прекращалось, они возвращались к Степанычу.

      — Как ваш городок называется?

      — Тебе лучше не знать. Зоопарк. Впрочем, возвращаться туда сейчас я смысла не вижу. Материалы по хронавтике со мной не отправили. Колеида должна была охватить как минимум всю научную группу.

      — Не понял...

      — Если бы я изменила прошлое, то по крайней мере наши временщики должны были оказаться в новой реальности. Вопрос только в том, сразу же после моего переброса, или через какое-то время, например равное времени от переброса до момента наступления эффекта бабочки. Если не сразу, то мне торопиться уже некуда.

      — Почему?

      — Когда я пошла, уже начался штурм.

      — Кого?

      — Бункера. Лабораторного. Где испытывалась машина времени.

      — Ничего себе. Что же у вас там такое творилось?

      Алиса тяжело вздохнула. На глазах выступили слёзы. Насупившись, она сказала глухо:

      — Я, наверное, не должна была здесь об этом говорить. Но попадание сюда у нас всерьёз не рассматривали. Я не знаю, что там у нас произошло. И мне здесь некому открыться, кроме тебя. Но может так случиться, что тебе лучше ничего не знать, ни обо мне, ни о Зоопарке, ни о будущем… Боюсь, я тебя… уже подставила своим появлением здесь.

      — Да-а, — сказал я. А что тут ещё скажешь? Не биться же теперь в истерике. — Круто. Только Терминатора нам тут не хватало. У вас там Терминаторов ещё не делают?

      — Нет. Только экзоскелеты с киберганами.

      — У нас, в России?

      — Да, опытные образцы. У нас, в Зоопарке, например, делали.

      — Я просто диву даюсь, что это за зоопарк такой?

      — … А в Штатах они уже приняты на вооружение.

      — И сколько это весит?

      — Вместе с оператором? Килограмм 150.

      — Значит, терминаторов нам можно не бояться. Ты же говоришь, предел — тридцать кило. Бояться надо лилипута-смертника.

      Алиса даже не улыбнулась. Сказала серьёзно:

      — Возможно. Может быть, он будет не один. И они уже могут быть здесь.

      — Погоди, ты же говоришь, что должна была попасть в тридцать пятый, так? И они ведь могут попасть чёрт-те куда. Если вообще их отправят. Они же не знают, где ты?

      — Нельзя исключать, что они узнают, куда и в какое время я попала. Я наверняка так или иначе вскоре засвечусь.

      — А ты где должна была появиться?

      — Предполагали, что где-то под Новосибом.

      — Он на линии заброса?

      — Да. В секторе.

      Я принёс изрисованный фломастерами глобус. Пацаны мои в своё время получили по ушам. Хоть бы карандашами рисовали. Как я.

      Я протянул Алисе простой карандаш.

      — Где примерно ваш городок?

      Алиса ткнула карандашом рядом с Москвой. Километров за двести к северо-востоку. Я провёл черту от этой точки к Новосибу. А потом другую, к нам, на юг Байкала. Почти параллельно.

      — Интересно, — сказал я. — Ты улетела вдвое дальше, чем по расчёту, да? Но ближе по времени.

      — Там что-то связано с движением планет, прецессией оси, и много ещё факторов. В случаях с собаками у них все расчёты сходились. А тут… я не знаю...

      — Ну, раз ты здесь, расскажи хоть, почему у вас там всё так хреново вышло.

      — Я так-то… немного знаю. Мы в Зоопарке жили, как в другом мире. То, что было за периметром, нас почти не касалось. В зоопарке были научные институты и экспериментальные цеха. Там разрабатывали много разных новых штуковин. Например, наноткани для экстремальных условий — у меня комбез из такой. Греет, не промокает, и не марается. Те же экзоскелеты — для медиков и для военных. Сверхпроводники, электронику на их основе. У меня спутник "сделано в зоопарке", проц восемь на семь.

      — То есть?

      — Восемь ядер по семь гигов… Памяти — 40 тер.

      — Терабайт?!

      — Ага. С речевым и всё такое. Только все почти наработки шли в долгий ящик. В производство их не пускали. Бизнес, выгоднее было за бугром ширпотреб закупать. Зоопарк, как мне сказали, последние годы держался только на энтузиастах. Которые работали за гроши, и не хотели сваливать на Запад. Начальство получало гранты, бонусы, пилило их, и жило припеваючи. На большую науку денег не давали, временщиков официально даже разогнали за убыточность, но они нашли выход. Они стали работать… в общем, под видом других исследований. Изотопы, сверхчистые материалы, то есть то, что обещает сразу готовый товар. И создали опытную Машину.

      — А ты как к ним попала?

      — У меня папа с ними дружил. Исследовательский центр был общий на три института. Пока начальство получало из бюджета деньги под исследования, нас не трогали. А потом денег не стало, в зоопарке год зарплату не платили.

      — Вообще?!

      — Ну да, только иногда привозили продукты — под зарплату. Втридорога.

      — Как в девяностых. Знакомо. Только тогда у нас зарплату раз в два-три месяца, но давали. Зато все кинулись картошку сажать.

      — Вот-вот. У нас там у многих давно уже были участки, а тут вообще все стали огородниками. Мы, считай почти до последнего нормально жили. Картошку на огородах бичи не копали, урожай не снимали с грядок. А за забором на дачах то и дело были перестрелки. У нас-то не было никаких бомжей и хулиганов… пока не сняли периметр.

      — А почему его сняли?

      — Ракетчиков расформировали, по договору о сокращении ПВО России. Как сняли периметр, так и началось. Мародёры приезжали десятками, на грузовиках. Крушили лаборатории. Одни вывозили оборудование, другие тупо добывали цветмет. И просто шпаны понаехало. На улицу опасно было выйти. Убивали чуть ли не каждый день. Наши не сразу спохватились. Только когда кого-то из оружейников вместе с семьёй убили, собрали отряд самообороны. Вооружили всех лазерными шокерами, броники раздали. А эти стали сначала стрелять, потом карманы выворачивать. А наши тогда снарядили три экзоскелета, правда пулемет был один на троих. И прочесали городок. Разогнали колонну мародёров, машин пять. Набрали целый подвал гопников и бомжей. Семерых завалили, кто стрелять начинал. Всё засняли на видео, полицаев вызвали. Бичей полицаи отпустили почти сразу. А вот операторов загребли. И дружинников многих. Правда, набегов после ещё не было. Видно слух пошёл о Терминаторах. Забоялись. А потом… потом приехали следаки и покупатели. Причём почему-то сразу.

      — Какие покупатели?

      — Амеры, японцы, англичане. Многим сначала ставили условие — или идёшь работать к нам, или идёшь под следствие. А потом стали просто увозить. Когда мама с собеседования не вернулась, папа сказал — бежим в бункер. И мы сбежали к временщикам. Мы там как раз перед этим собак запускали. А временщики готовили следующий запуск. Собирался пойти э-э… Петрович.

      — Он что, тридцать килограмм весил? Лилипут?

      — Нет. Он просто был очень мелкий и тощий. Сорок три кило. Его уже пытались забросить в прошлое, хоть на полчасика. Чуть машину не сожгли. Но он собирался для переброса ампутировать себе ноги.

      — Ни хрена себе! И что бы он там делал, безногий? Пропал бы ни за грош, в ста метрах от дороги!

      — А другого варианта у них не было. Но времени на операцию уже не было. Это же месяц надо, наверное. А тут того и гляди — завтра придут. И доктора в бункере тоже не было. Петрович хотел пробраться в другой корпус, и там лазером ноги себе и отрезать. Представляешь, говорит что хоть коматозного, но отправляйте? Тогда вызвалась я, пойти в прошлое. А временщики и сказали: "Мы, мол, думали, что Петрович будет "Алисой", да видимо, судьба тебе Алисой быть". Меня ведь все и так Алисой кличут… звали, то есть. Даже учителя в школе, иногда.

      — Ты тоже восемь языков знаешь?

      — Смеёшься?

      — Шучу...

      — На самом деле она больше знает. А я — только английский. Школа в зоопарке была английская. Значит, когда мы в бункер ушли, временщики копили заряд, энергию для переброса. Зоопарк ведь и так то и дело отключали от электричества, а тут и вовсе ЛЭП отрубили. А в лаборатории был свой генератор. Неделю я готовилась, учила историю, политику тридцатых, матчасть и всё прочее. Если вдруг спутники потеряю, чтоб на словах объяснить. Четыре килограмма скинула. Они хотели ещё день генератор покрутить, но с поста передали, что пришли полицаи. Мы видели их через скрытые камеры. Они не просто пришли, они искали бункер. А в бункер было два входа — грузовой лифт и обычный. Мы сначала открыли баллоны со смолопластом в тамбурах. Это пена, вроде монтажной, для заделки пробоин в кораблях. Застывает даже под водой. Тамбура запечатались. Полицаи как это увидели, вызвали штурмовиков. Штурмовики подскочили сразу, амерские, если мы не ошиблись. Эти стали взрывать стены и перекрытия. Наши тогда пустили смолопласт в шахты лифтов, весь, сколько было. Запечатали их на несколько метров. Чтобы штурмовиков задержать. А мне сказали: "Иди"...

      По щекам Алисы катились слёзы. Видеть это было невыносимо. И слушать, что она говорит — тоже. Я отвернулся к окну. Подкрадывался серый вечер, приглушая и без того бледные пасмурные краски.

      Алиса уткнулась лицом в рукав, и беззвучно плакала. Я молчал. Утешить мне её было нечем. Но через пару минут я не выдержал, испросил:

      — А почему штурмовики были американские?

      — А какие же ещё? — зло отозвалась Алиса. — Оккупанты хреновы...

      — В каком смысле?

      — В прямом. У нас же после войны — интеграционный режим, по-русски говоря — оккупация.

      — После какой войны? — меня словно током прошибло. Гопники и бомжи — это давно привычно. Как и мародёры с рейдерами. Но тут...

      — После китайской… А-а, ты же и этого тоже не знаешь.

      — Ни хренассе! — я вскочил и зашагал по кухне. — Что же ты про это сразу не рассказала?!

      — Ты про другое всё спрашивал.

      — Рассказывай, про войну. Когда случилась?

      — В двадцать втором. В ночь на двадцать девятое мая.

      — В день пограничника? То есть сразу после… Блин, на заставах, поди, как раз отмечали...

      — Да. Многие заставы сразу… накрыли. В первый же день они перекрыли Транссиб, и Монголию заняли. На второй день вошли в Забайкалье. На третий день разбили наших под Читой. Хабаровск взяли за три дня, Владик — за неделю. В городах бои были жуткие. Солдат мало, а оружие со складов людям сразу не раздали. Мужики с дробовиками в ополчение пошли, так их полицаи разгоняли, по домам, пока китайские танки в город не вошли. Пацаны кирпичами с крыш кидались. А китайцы стреляли во всё, что шевелится. Без разбора. Они ведь в плен никого не берут. Кто попадется — издеваются, пока не замучают насмерть. На пятый день началась битва под Чистыми Ключами, на Байкальском тракте. Наши туда все резервы кинули, всё ополчение, всё, что было, кто подходит — сразу в бой. Мясорубка. Китайцы туда через какую-то долину прорвались, из Монголии. Они бы и раньше прорвались, на день или два, но их десант в засаду попал, на перевале.

      — Да там перевала-то нету никакого, с Долины в Монголию. Застава только на дороге… В Мондах.

      — Да нет же, я про авиадесант. Китайцы должны были в Прибайкалье дивизию высадить, все дороги занять. А их с какого-то перевала наши стали сбивать. Низко шли, что ли. Так вот, они раньше чем надо и высадились. В тайге.

      — Откуда наши зенитчики в горах взялись? Там пограничников-то ни разу никто не видел.

      — Не знаю. Слышала только что-то про старых сибиряков и ручные ракеты. Они китайцев на день задержали. Или даже на два. А говорят, что в некоторых укрепрайонах на Амуре, которые китайцы обошли, наши два месяца держались. Только на помощь никто не пришел. Даже когда перемирие началось.

      — Так наши всё- таки отбились?

      — Не-а. Не отбились. Когда китайцы на десятый день стали подходить к БАМу и к Николаевску-на-Амуре, вмешались американцы. В один момент объявили про какой-то референдум о независимости Сибири, о международной помощи, об избрании правительств и прочее. У амеров всё было заранее готово, не иначе. И ракеты, и президенты для независимых республик. Наверняка и Китай с их подачи к нам полез. А они, как только независимость Сибири объявили, ударили ядерными ракетами. Во имя спасения мира. По головным частям китайцев. Около полусотни ракет, по всем большим дорогам, ведущим на север. Вместе с китайцами и наших кое-где накрыло. И беженцев. Когда китайцы пришли, многие ведь сразу стали уходить, в леса. И дальше, к своим, на север. Китайцы ведь житья никому не дадут. Девчонкам так вообще… амбец. Там остались только власть имущие и проститутки. На них у китайцев спрос большой...

      — На кого?!

      — На шлюх. По всей стране сейчас рассылки идут, навроде "Плигласене Северный Женьщинь Любая Работа В Китай". Читай — лЮбая. Это не юмор. Сколько людей по лесам сгинуло, лишь бы к ним не попасть, а наши дуры к ним сами прутся. Только и видели их после.

      — А что под Чистыми Ключами было? Удержались наши?

      — Пять дней продержались. Но бои уже в Иркутске шли. А потом, я же говорю, амеры ракетами шарахнули.

      Я покрылся холодным потом. До Чистых Ключей от нас — шестьдесят километров. По старой дороге. По прямой так всего сорок. Алиса продолжала:

      — Туда сразу тремя долбанули, кажется. Иркутск волной смыло, от разрушенной плотины. Вместе с китайцами и защитниками. И ещё могильник на ядерном комбинате взорвали. Там теперь Зона. Мёртвая.

      — Это не там, — сказал я, похолодев. — Это — здесь...

      Вот так. Вновь подступил тот безысходный ужас, который охватывал меня в детстве при мысли об атомной бомбе. Которую могли на нас скинуть. Ни за что. Просто за то, что мы есть. Жуткий ужас неминуемой смерти. Мгновенной. Или медленной смерти на радиоактивном пепелище. Отсчёт пошёл. Осталось одиннадцать лет, с небольшим.

      Алиса помолчала, и сказала тихо:

      — Мы тогда три дня в бункере просидели. Думали, ответный удар будет.

      — И что?

      — А не было его. Амеры, как оказалось, долбанули сразу и по ракетным шахтам. И по китайским, и по нашим. Высокоточным оружием. Чтоб ядерный конфликт не допустить. Миротворцы, ага. А заодно — по мостам и электростанциям.

      — В Китае?

      — И в Китае, и в Сибири, и в России. Сразу же "помощь" прислали — десанты высадили на нефтепромыслы. Экспертов тут же понаехало, на всех разбитых электростанциях сразу якобы нашли осколки китайских ракет. Но всё равно, все на амеров думают.

      — Почему?

      — Так они же потом сами это всё восстанавливать взялись. В кредит, под нефть и газ. Теперь все месторождения и вся энергосистема амерам принадлежат. Зимой по всей стране тепло отключили. Чисто демократически — за долги по оплате. Несмотря, что старушки последние копейки им выкладывали. Куда деньги девались — неизвестно. Платил, не платил — всё равно — должен. А как раз — морозы. Кто буржуйки поставил, кто на дачи перебрался, кто замёрз. В городах — одни бандиты. Зато полицаи стали в долларах получать.

      — А с Сибирью-то что? Отделилась, что ли?

      — Да, и не только она. Отделились Татарстан, Башкыртыстан, или как их там, Якутия, Карелия, У-Сэ-Дэ-Эр… Вэ-Сэ-Дэ-Эр… Дэ-Вэ-Дэ-Эр....

      -Кто?

      -Урало-Сибирская, Восточно-Сибирская, Дальневосточная. Демократические, понятно дело, республики. Там "демократия", президенты — граждане Америки. А еще отделились адыги, чечены, дагестаны, весь Кавказ в общем. И калмыки, кажется.

      — Короче, от России осталось одно княжество Московское… А война сколько длилась?

      — С Китаем-то? Месяц почти. После ракетных ударов амеры перебросили к нам свою авиацию, заняли все аэродромы. А китайские аэродромы ракетами раздолбали. И долбили китайцев с воздуха, считай в одни ворота. На востоке, по крайней мере. Выгнать китайцев они не могли, потому что войска против них не посылали. Но продвигаться не давали. Так что китайцы на перемирие согласились. Им по условиям все Забайкалье отходило, и Дальний Восток с Приамурьем. По Чёрной Цепи вдоль БАМа.

      — По какой чёрной цепи?

      — Где ядерные ракеты падали. Южнее БАМа, километров за сто, за двести… Там все дороги ведут в заражённые зоны. По ним и провели границу. И по Байкалу. Двадцать второе июня теперь — госпраздник. День мира.

      — Ах-ре-неть… — только и сказал я.

      — А ещё японцы о себе напомнили. Высадились на Курилах и Сахалине. Вроде как мирного договора не было, значит пора решить вопрос о северных территориях. Им, конечно же всё и отдали.

      — С-суки… — выдавил я. От тоски и безысходности хотелось выть. Что делать, когда услышишь такой вот приговор? Приговор себе, своим детям, родным, друзьям? Приговор Родине?

      Я распахнул дверцы шкафчика, достал початую поллитру. Налил полстакана. Рука дрожала. Выпил одним махом. Водка дрянная, несмотря на все этикетки. Зажевал зелёной мармеладкой. Бр-р… Катанка, не иначе.

      — Ты это чего? — спросила Алиса.

      — Антистресс. Чтоб не рехнуться.

      — С водки скорее рехнёшься.

      — Я ж маленько. И убираю.

      Я сел за стол, подпёр голову рукой, уставился в окно. Ну вот. Теперь я знаю, что будет через одиннадцать лет. Пустые глазницы окон, чёрные стены, обугленные деревья. Горящие заживо люди. И я, убитый. В бою. Возле дома. Или нет — там, на перевале. Почему перевал в тайге? Он же в горах. На каком перевале? Их много...

      Тепло, разлившееся по горлу, добралось и до желудка. Туманом отдало в голову. Ну да, почти натощак ведь. По-прежнему дико хотелось завыть. Или спеть что-нибудь печальное. "Чёрный ворон, чёрный ворон… Что ты въё-о-ошься надо мно-о-ой"...

      — Ты до-бы-ы-чи… Не до-ждё-о-ошься… — подтянула негромко Алиса. Чёрт, я что, вслух запел? А, ладно...

      — Чёрный во-орон, я не твой...

      Пела Алиса красиво, чисто. Хоть девчоночий голос и не для этих песен.

      — Вот летит ядрёна бомба

      Чтобы всё испепелить

      Чёрный ворон, черный ворон,

      Тебе нечего ловить...

      А этот куплет я не слышал. Понятно, он ведь оттуда!

      — А вообще, войну эту ведь ждали, — сказал я. — В смысле, предвидели. Давно. Причём пророчили её ещё на десятый год. Только мало кто верил, что Китай правда нападёт. Думали, так и будет потихоньку нас китайцами заселять ещё лет сто.

      — В сорок первом тоже мало кто верил, что немцы вот-вот нападут. Но готовились вовсю. А у нас наоборот, армию развалили, самолёты в металлолом сдавали.

      — А ещё про ту войну песни есть?

      — Не знаю, — ответила Алиса. — Может и есть. Такие же вот, переделочные. Вообще-то я ещё одну припоминаю. Её слепой пацан пел, который в городке побирался. Мы его накормили тогда, а потом нас обворовали. Унесли все продукты. То ли он был не слепой, то ли совпадение. В городке как раз беспредел творился.

      — Я удивляюсь, как собаки ваши ещё возвращались.

      — А что?

      — Как их ни разу бичи не сожрали?

      — Не знаю. Не поймали, значит.

      — А что за песня?

      — Песня? Сиротская, ясно дело. Послушать хочешь?

      Я кивнул. Алиса прикрыла глаза:

      — Меж сопок, у таёжной речки

      В селе мы жили небольшом

      Меж сопок, у таёжной речки

      В селе мы жили небольшом...

      Каждые две строчки повторялись:

      — Напали злобные китайцы

      Село родное подожгли

      Отца убили с первой пули

      А мать живьём в избе сожгли

      Сестру мою они схватили

      И растерзали в тот же день

      Я выйду на гору крутую

      Село родное посмотрю:

      Горит, горит село родное,

      Горит вся родина моя

      Из рук погибшего солдата

      Я взял остывший автомат

      На сопке сделал я засаду

      Чтоб за родимых отомстить

      Стрелял, покуда были пули

      Да сам от лазера ослеп

      Один остался я на свете

      Остался круглым сиротой.

      Я знал эту песню. Она изменилась, но ненамного. Её когда-то пела бабушка. Те жуткие строки так и врезались в память. Только она пела — напали чехи злые. Я тогда ещё удивился — где мы, а где Чехословакия. Потом узнал, что песня — партизанская, времен Гражданской. Такую вот память оставили в Сибири чехи — колчаковские каратели. А мотив для этих жутких слов казался слишком бодрым, что ли...