Далин Максим Андреевич: О классиках, Слове, вере, чести и смысле

… И чёрт потрогал мизинцем бровь,

Придвинув ко мне флакон,

И я спросил его: «Это кровь?» —

«Чернила», — ответил он…

Александр Галич

Как хорошо получилось. Наглядно.

И мне остаётся записать в дневнике, совсем как Уинстон Смит в своё время: «Я понимаю, как оно делается. Я не понимаю — зачем». А потом хорошенько подумать и попытаться понять — зачем.

Любое искушение — это испытание для души.

Я всё лучше понимаю, что можно прекрасно переживать все эти штуки, канонически относящиеся к вере, будучи атеистом. Потому что, по самому большому счёту, не важно, во что ты веришь — в душу в Царствии Небесном или в «душу в заветной лире». Для меня и для христиан душа — сверхценность. А всё, что душе угрожает — от лукавого.

Методичка Никитина — угрожает душе. Анализ её, тщательный, подробный и квалифицированный, сделан inesacipa.livejournal.com/317506.html — не вижу ни малейшего смысла повторяться. Для всех, даже самых неискушённых читателей — ну, очевидно же, очевидно! Мелкая гнусь, задрапированная в тогу Наставника Молодёжи. Затёртые истины, приправленные апломбом тиражного наполеончика, освоившего нехитрый навык писать «очень интересную брехню» на очень непритязательную публику.

В девяностые годы немало таких вылупилось — на бескнижье, в мутной воде дикого рынка, в смятении и разброде, когда ошалевшим от перемен и неожиданно свалившихся бед людям хотелось читать только эскапистские побрехушки, выключить, блокировать боль, страх, тревогу, неуверенность и в себе и в завтрашнем дне. Самый успешный? «Взгляни на первую лужу — и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет». Когда спрос на наркотики высок, наглеют наркоторговцы. Многие, подсевшие на дрянь в те годы, не избавились от зависимости до сих пор — вы слышали, это они говорят: «Мне бы книжку, чтоб мозги отключить, не думать!» или «Вот ещё чужие проблемы разбирать, когда своих хватает!» Это ведь благополучные люди говорят! Не работающие каторжно в забое или тайге по шестнадцать часов в сутки, не кормящие пятерых детей с голодной крестьянской полоски, не смертельно больные, не идущие каждый день на смертельный риск. Их утомительные труды — восьмичасовой день в офисе, чаще всего. От чего должна отдыхать их голова? И кто виноват в том, что они отвыкли, разучились думать, что даже сочувствие литературному герою им кажется непосильной работой ума?

Ну да Бог им судья. Не в Никитине дело. Дело в человеке, с авторитетным видом говорящем молодому писателю, что он ещё не дорос критиковать Никитина и тиражи у него малы. Вот что за пределами добра и зла. Поучись писать у успешного автора, говорит авторитетный товарищ — и подсовывает молодому писателю ядовитую отраву, которая исподволь разъедает волю и готовит к мысли, что душа — вещь по определению продажная. А продаётся душа за тираж.

И авторитетный товарищ с высоты авторитета подтверждает: да. Вот издадут — будешь чего-то стоить. Не спорь с издателем, он лучше знает. Если на тебя есть спрос — ты молодец, если спроса нет — чмо ты убогое, недостойное обсуждать такие светлые литературные вершины, как многотиражный Никитин.

Вроде бы, Антон наш Павлович ещё в незапамятные времена говорил, что нет такого урода, который бы не нашёл себе пары, и нет такой дряни, которой бы не нашлось читателя. Но авторитетный товарищ делает вид, что не знает, как часто скачивают порно — и насколько реже фильмы Феллини. Авторитетный товарищ делает вид, что спрос на порно высок потому, что создатель его угадал чаяния народа, попал в нерв целевой аудитории — и потому Феллини должен заткнуться и не отсвечивать на фоне шедевра про домохозяйку и водопроводчика. И если вдруг случится так, что автор упомянутого шедевра издаст учебник, то всякие Феллини с Бертоллуччами и Тарковскими должны этот учебник проштудировать и законспектировать, дабы понять глубокие корни истинного спроса — в особенности, если в этом учебнике окажется пара практических советов, в принципе пригодных к использованию.

Так что нам всем, дорогие друзья-храбрецы, надлежит учиться у Никитина «очень интересно брехать», чтобы заинтересовать этой брехнёй широкие массы потребителя брехни — и забыть напрочь, что у книги, вообще-то, должны быть цель и смысл. Они же, цель со смыслом, дыхание строки, душа — не нужны широким массам, снова и снова повторяющим, что хорошо бы отключить мозги. Другое дело — факты, сведения и данные, даже если автор текста их и переврал немилосердно! Имеется в виду, что цель — то, что мы называем «информацией».

Если нет другой.

Подход меня поражает. Мне рассказывают историю: «У сверхпопулярного в советское время Анатолия Иванова вырезали из романа „Вечный зов“ целую сюжетную линию про штрафную роту. Причем — вот гримаса тех лет — отдельно ее опубликовали в „Огоньке“. Спрашиваю, почему не отстаивал (журнальная публикация давала возможность). А он так попросту: „Да мне не жалко. Те, у кого главное содержание — антисоветчина, подняли бы визг, потому что вычеркнутым оказалось бы то, ради чего они писали. А у меня роман о жизни — там тебе и любовь, и война, и коллективизация. Про штрафников — не главное было“. Простите меня, серого, лапотного, новичка с пятью изданными книжками — я не понимаю этого кромешного ужаса! Он мне в дурную голову не вмещается! Из романа вырезают громадный кусок — и автор считает, что роман ничего особенно не потерял!

Для меня, юродивого, это может значить следующее.

Первый вариант: Иванов убит всей этой историей, но опасается возмущаться и считает необходимым „сохранять лицо“ — напечатали, слава Богу, а чего это стоило — не чужого ума дело. Второй вариант: автор понял, что сюжетная линия — лишняя. Вот так, вся целиком — лишняя. И он понял это только с подсказки издателя. Полкниги — левой фигни, которая не монтируется со всем остальным, без неё будет только лучше. А её — отдельно куда-нибудь. Феерически прекрасный писатель. И третий вариант: Иванову было всё равно. Вообще. Оно писалось и компоновалось от балды. Подумаешь, сюжетную линию вырезали — не пропала же, в журнал пристроили. На ней ничего не держалось. Она не имела особого смысла и веса. Есть она, нет её — разница только в объёме. Шок, друзья мои, и шок болезненный.

Олеша говорил, что редактор „точным движением выкалывает у рукописи глаз“, когда режет хоть слово в предложении. Стругацкие буквально истерзались необходимостью переделывать тексты, составляя мартирологи убитых редакторами реплик. Реплик! Я не могу себе представить, как можно выкинуть хоть ОДНО СЛОВО из текста Шаламова. Сарнов в статье о цензурных правках наглядно показывает, как можно изменить на противоположный смысл художественного текста, поменяв одну — ОДНУ! — БУКВУ!

А Иванов — »так попросту"… Ну, подумаешь — сюжетная линия! Линией больше, линией меньше…

И все послушали — и никто не удивился, не упал на тротуар. Ну, подумаешь, сюжетную линию вырезали — вырезали и вырезали. Фигня какая.

Отличный урок начинающим. Отличный. Пусть Веллер учит молодого писателя отстаивать каждый знак в рукописи, потому что авторский знак имеет глубокий смысл — дурачок, наверное, этот Веллер, что готов цепляться к пустяку. Наш писатель, по неграмотности своей, скорее, предложит редактору за него запятые расставить заодно с точками и тире. И — вы уж, дорогой редактор, прикиньте, чо мне из сюжетных линий вырезать, а чо оставить. Я в текст что попало тащу, и бузину в огороде, и дядьку в Киеве — и если что-то понадобится вырезать, так оно же не главное было! Роман-то толстый, одной воды там сколько…

Нормальный подход нормального современного автора. И мэтр подкрепил его своим авторитетом.

Я не читал «Вечный зов» — и не буду после такой дикости. Но я понимаю, почему каждый второй говорит, что «вырос на Стругацких», но я не слыхал, как кто-то признавался, что «вырос на Иванове», хотя действительно популярный был автор.

Я младше авторитетного гостя, видимо, лет на десять. Но меня учили писать на публицистике Маяковского и Цветаевой — которая, безусловно, не в моё время в библиотеках и в продаже появилась. Просто зубрить заставляли «Как делать стихи», «Поэт и время» — и прочее, прочее, написанное поэтами именно. Вбивали в голову — ни одного лишнего слова! Ни одного паразитного образа! Весь ритм, весь эмоциональный строй вещи должен работать на идею! Жилистое мясо на костях, рабочие мускулы. Эмоциональный удар — конец строки, абзац. Каждый знак препинания имеет смысл — не только интонационный. И единственная цель работы — не успех, не стремление издаться, понравиться — ВЕЩЬ!

И я очень хорошо знаю, что это такое — редакторская правка. У меня был хороший редактор. Звонил: «Первую строку по издательским соображениям нужно поменять. Сделайте сами — чтобы не сломать ритм». Добрый человек… понимал, что сломанный ритм с первой строки резко меняет атмосферу… а всё-таки кусок текста выкинул. И я согласился. И теперь мне не выложить этот текст, перекосившийся и сбирый правкой, мне стыдно, что он был издан так, как издан, мне стыдно, что у меня нашёлся кусок, который сочли возможным вырезать, я не могу править этот несчастный текст сам — я вообще не могу его трогать. Я потерял сердце в этом тексте. Я чувствую себя, как тот поэт-неудачник в рассказе О`Генри, написавший милый и целомудренный любовный стишок, от которого правки оставили порнографическую строчку «В тот день ты на себе имела лишь розу, воткнутую смело».

А авторитетный товарищ снисходительно предлагает не обращать внимание. Не заморачиваться. Никитин — тот бы в жизни не заморочился на такой фигне, как десяток вырезанных абзацев. Подумаешь — одно слово, другое слово…

Да вы что, белены объелись, бесценные мои старшие наставники?! Вы что же, всерьёз считаете, что слово — это не важно?!

Хотя, это же впрямую следует из дрянного Никитинского опуса. Ведь этот, Господи прости, господин считает, что В ЛЮБОМ тексте слово «был» — лишнее! В ЛЮБОМ тексте личные местоимения — лишние! В русском, понимаешь, языке, по мнению этого человека, есть слова — и это не обсценная лексика — которые портят ЛЮБОЙ текст!

Ну давайте, я напомню, что дивный и уникальный ритм гоголевской речи отчасти делают те самые личные местоимения, о которых Никитин говорит, что сорняк это нестерпимый! «Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих.

Тогда Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку и пьют кофей; нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавший вчера, как муха, с шоколадом, вылезает, с метлой в руке, без галстука, и швыряет им черствые пироги и объедки», — вслух! Вслух это чудо прочтите! И осознайте, наконец, что есть тексты особого ритмического и смыслового строя! И что Никитину — на британский флаг порваться, но не сделать даже близко подобного — по смыслу, я уж не говорю о чистоте и красоте поэтической речи.

И «был» у Толстого, как и «был» у Стругацких — объяснять ли, какую несёт смысловую и ритмическую нагрузку? И что — в умелых руках даже бесконечные повторы одного и того же слова в паре абзацев могут иметь принципиальный смысл и вес?

«И едет, между прочим, в этом вагоне среди других такая вообще бабешечка. Такая молодая женщина с ребенком. У нее ребенок на руках. Вот она с ним и едет.

Она едет с ним в Новороссийск. У нее муж, что ли, там служит на заводе.

Вот она к нему и едет.

И вот она едет к мужу. Все как полагается: на руках у ней малютка, на лавке узелок и корзинка. И вот она едет в таком виде в Новороссийск», — давайте, уберите из этого зощенковского текста все повторы и местоимения! Неграмотно, чо! Среди редакторов Зощенко ведь случались скорбные умом, которые пытались убрать. Вместе с энергией фразы, ритмом, живыми образами — и смыслом заодно.

Ах, Зощенки с Гоголями великому Никитину не указ? Зачем они там что-то выделывали в своих устаревших опусах — ему неинтересно? Вот именно так, говорите, в Литинституте и учат? Бог меня спас от обучения в Литинституте, если это правда.

Но братцы, разве из всего этого не следует, что Никитин вообще не понимает, зачем слова нужны? Получается, что у него в принципе вкуса и слуха — нет! И это кропающее нечто ставит себя выше всяких там буниных-тургеневых, толстых, понимаешь, замшелых — и убеждает начинающих тоже так себя позиционировать! А нам всем ставят его в пример, как успешного писателя…

Да, я злюсь. Да, это оскорбляет мои религиозные чувства. И не тем, что я «цепляюсь за старьё, отрицая всё новое» — к примеру, в крохотном, изящном и мудром рассказе Веллера «Гуру» смысла и пользы для начинающих писателей больше, чем в собрании сочинений Никитина. И не тем, что мне «личность Никитина не нравится» — от того же Веллера я тоже не в восторге, как от человека, но он отличный писатель, более того, он, подозреваю, мой единоверец при абсолютной разнице взглядов. Почему не порекомендовать его гениальную «Технологию рассказа»? Почему не его методички из книги «Слово и профессия»? Он умеет, может, доказал. Его стиль — блестящ. Он слово ценит, любит, понимает. И — вот это да, это — стёб, тонкий, как отточенная рапира, а не раскидывание пальцев «чиста па-пацански», не языковое хамство. Так ведь нет, его «Гуру» для нашего Гуру не авторитет.

И мило было бы вспомнить на этом фоне дивное цветаевское определение писателя — как инструмента для изготовления вещи. А цель работы — не измышление «очень интересной брехни», которая может заитересовать целевую аудиторию, а напряжённое выслушивание внутри себя глубинной правды, если не всего мира, то собственной личности. Выслушивание, продумывание и обрамление её в слова. Раскрытие веера подспудных смыслов каждого использованного слова. Словесный рисунок. Словесная игра. Создание мира через слово — и восприятие мира как текста, даже больше — всех, выстраивающихся один из другого миров как мерцающего смыслами текста.

И от космического могущества Слова у меня захватывает дух. Но я понимаю, откуда в нынешней литературе такое положение. Милые, хорошие, если писателя учат обращаться со словом не как с предметом сакральным, требующим любви и знания, а как с простым ударным инструментом — как учили бы забивать в стену гвозди скрипкой Страдивари или сложнейшей электронной схемой — чему удивляться, что мы видим кругом только обломки? И брезгливо поковыривая носком сапога в тусклых осколках, читатель спрашивает: «Ну и где ваше мерцание смыслов-то?»

При свете Слова убого и пошло звучат размышления о том, что вот фэнтезюшное Средневековье — это не оригинально, а фэнтезюшный же мир технологий — это оригинально. Вот те декорации, вот эти декорации, вот такое или сякое фантдопущение… Если выдумать новое фантдопущение, то брехня может получиться оригинальнее, чем у предшественников — и, возможно, расширит твою целевую аудиторию… Милые мои, дорогие — да какая разница, в каких декорациях вы играете! Суета сует и томление духа. Не декорации и не костюмы делают спектакль — актёры. Живые души. Их талант и искренность. А хай-тек вокруг или барокко, камзолы на них или скафандры — да какая разница! Порассуждаем об оригинальности? Любовь, смерть, товарищество, братство, честь, предательство. Корысть и коварство. Всё уже знакомо. Страшно затёртая и заезженная тема о познании нового. Нестерпимый штамп — о познании себя. Ещё со времён Гомера писали. Магические академии надоели, а познание себя — нет, хотя первым всего лет тридцать, а вторые человек столько писал, сколько себя помнит.

Или — ещё забавнее — причитания об отстутствии опыта. Ах, наше поколение не воевало! Что оно знает о войне и о жизни, оно же в раю живёт! В раю… не уверен, что в шестидесятые, как в девяностые, кто-нибудь слышал автоматные очереди, разносяшие в кровавые брызги живое человеческое тело, в тихом питерском дворе. Не уверен, что многие советские граждане времён спокойного застоя голодали, выживали, предавали, продавались, работали и по двенадцать, и по шестнадцать, и по двадцать часов, пытались крутиться — и на этом фоне как-то разбирались с детьми, творчеством и любовью. И невоевавший Высоцкий пел о войне, которой не застал, так, что находились «однополчане», а невоевавший Туболев написал роман о военных лётчиках, заставивший меня поверить в его военное и геройское прошлое: я до сих пор уверен, что «Одиночный полёт» — лучший роман о военных лётчиках, написанный в СССР. У шестидесятников было больше экстремального опыта, ага.

Это даже не ложь, вот что смешно. Это просто принципиальное непонимание, что такое литература, это попытка «закачать в баллоны» тот самый, мандельштамовский, ворованный воздух, по определению не заключаемый в такие рамки… Просто — отстуствие сути. Слова, в которых нет смысла.

Это — много разумных, хорошо звучащих, благонамеренных, доброжелательных слов, в которых нет смысла — или я, слепой тупица, его там не вижу.

Не говоря уже о том, как оно всё делается, как… Да ёлы-палы, друзья дорогие, разве разговор о способах издаться, о тиражах, о целевой аудитории, о чьём-то успехе-неуспехе — это литературный диспут?

Как можно, к примеру, говоря о литературе, уделить так много внимания и места темам — и совсем упустить идею и цель? Первое, о чём надо спросить писателя — зачем он пишет? Зачем? Цель? Потому что при отсутствии цели всё это марание бумаги, лошадиное трудолюбие, жажда признания, издание, тираж, аудитория — дым, дым. Фикция. Пустота. Не «о чём?», а «зачем?» — потому что ответ на этот вопрос всё проясняет.

Хочется самовыразиться, ага. Музыке или балету надо учиться много лет; живописца-недоучку тоже видно сходу, глаза у всех на месте — приходится уходить в абстракционизм или ещё куда-нибудь, где не надо рисовать лошадку. А писать все умеют, писать в начальной школе учат — и каждому есть, что сказать. К чёртовой матери — абсолютный слух, литературное чутьё! Литературный талант — миф! Может научиться всякий — сиди и пиши! Тиражные мэтры дружно советуют забить болт побольше на высокий литературный уровень — слушай, чего народ хочет. Скажут «пиши повеселее» — валяй повеселее! Скажут «не надо Ваньку валять — пиши посерьёзнее» — давай серьёз! Ты же и так представишь из себя, и этак. Можешь одним выстрелом убить двух жирных зайцев: самовыразиться и понравиться широким массам.

А искуситель всё нашёптывает: если сумеешь набрехать очень интересно, то будут у тебя и тиражи, и гонорары, и фанаты, и всё тебе дастся. Плюй на классиков и торжествуй.

Никитинско-Смердяковский литературный тренинг. А читателю хочется скулить, как хочется катарсиса — но катарсиса не будет. Будут картонные декорации, которые издатель счёл «оригинальными», а в них будут дёргаться картонные фигурки. И всё.

Кто-то видит в этом хоть тень пользы? У меня чтение это вызвало дивную гамму эмоций, от глухого раздражения до приступов бешенства. Я бы отлично жил, если бы Никитина с его советами не было вовсе. И вместо разгребания этой мерзости перечёл бы «Поэта и критику» — для работы, радости и души. Что бы тут ни говорилось, время — ограниченный ресурс. Тратить его на Цветаеву или на Никитина, а?

Новичков надо учить школьному синтаксису, да. Но тут же, как это делает Веллер, оговариваться: школьный синтаксис ломается в угоду смыслу. Пунктуация формирует ритм и направляет взгляд — а наши милые тиражные мэтры часто запятые и по-школярски расставить не умеют. Словообразование никто не отменял. Жаргон, арго, канцелярит, любые вывихи речи — всё это может эффективно работать на образ. Злоупотребление словом «я» в тексте от первого лица лепит один характер главного героя, избегание этого слова создаёт другой характер. «Был», «был», «был» — может создать очень и очень любопытную атмосферу — помните Стругацких? Зощенко писал уморительно смешные, горькие и мудрые вещи словами, употреблёнными в неверном значении, с бесконечными повторами, с диким правописанием: «Состоя, конешно, на платформе… Хучь плачь». У Бушкова я как-то прочёл пронзительно страшную и яркую миниатюрку, написанную канцеляритом целиком — она имитировала доклад честного служаки о том, как он стал свидетелем ужасного и необъяснимого явления. Предела и запретов — нет.

Новичков надо учить лепить образ. Создавать его- из разноцветных мазков, из шерстяных ниток, из обугленных спичек, углем на белой штукатурке, сухой листвой на мокром песке, ржавыми гвоздями и колючей проволокой, тоненькими пружинками из остановившихся часов, запахом тополей, запахом чеснока, запахом тёплого хлеба. Своей кровью.

В каждого новичка надо как-то вложить мысль, что Слово первично, прочее — суета. Сначала было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Символ веры. Учить уважать Слово как факт, как нечто неизмеримое, священное и абсолютное. Если есть это уважение — прочее приложится.

Неужели непонятно, что сюжет — глубоко вторичен? Эпохи, сражения, ага… сюжетомания. Амбициозная фигня на девяносто процентов, пуды, тонны макулатуры о Спасении Мира. И рассказ на полторы странички о том, как мужик-работяга пошёл в баню — и не знал, куда деть номерок, когда стоишь голышом. Думаете, вещь жива, потому что весёлый пустячок? А ничего подобного: этот крохотный рассказ — о сути вещей. Об абсурде, в который превращает повседневный быт дрянное отношение к жизни. О пушкинской мудрой усмешке над этим абсурдом и над окружающим мелким злом. О всепонимании.

Лучшие писатели мира не вселенными ворочали. Они, понимаете ли, писали о сути вещей. О сути, выраженной с словах. Вот чеховское «Счастье» — оно о сути вещей. И «Положение во гроб» Веллера — оно тоже о сути. И рассказ Драгунского «Он живой и светится» — тоже о сути, причём чудо Драгунского заключается в постижении этой сути даже пятилетками.

Так вот, учиться надо иметь дело с сутью вещей. И учиться именно у тех, кто это умеет — будь то Чехов, Цветаева, Маяковский или Веллер, всё равно. Иначе — грош цена литературной школе. Не поможет и любой экстремальный опыт.

И как мило, что к разговору о делах всегда примыкает разговор о деньгах. И вот тут-то все и разворачиваются в полный формат.

Я не говорю о том, что купринского Гущина мне всё это напоминает до боли душевной. И этого его наставника, которому было пора «за рОман его проклятущий». Но — ладно.

Просто очень забавно наблюдать, как пишущий народ дружно выходит из себя, когда кто-то высказывает наивное предложение: платить за результат труда, а не за труд как таковой. И умудрённый мэтр скатывается в грубости, в прямое хамство, что там. И снова никто не удивился и не упал.

Вот есть такая басня у Крылова — «Мартышка и чурбан». История о Мартышке-труженице, которая требовала к себе почёта и уважения за то, что умучалась до пота, таская чурбан с места на место. А злые читатели… тьфу, простите, окружающие лесные жители — ноль внимания. Никому, говорят, никакой пользы от твоей работы.

На СИ их закидали бы камнями. Бедная Мартышка же старалась, самоутверждалась, устала. У неё была цель — она жаждала литературного… ну вот опять… простите ещё раз — жизненного успеха. Свой социальный статус поднимала. И вовсе они не правы, что никакой пользы им это таскание чурбана не принесло. Они же наблюдали! Развлекались! Было бы логично заплатить Мартышке признанием хотя бы. За шоу.

А я бы не заплатил. В смысле — Мартышке, за её опус. Если бы не принудили. Человека, знаете ли, порой принуждают платить за то, что ему никак не нужно. Вот, к примеру: если я покупаю в магазине книгу незнакомого мне автора, я не могу вернуть её назад, если она мне не понравилась. Я не могу вернуть её даже если она меня оскорбила — опечатками, ошибками всех сортов на каждой странице, глупостью и пошлостью текста. Нет типографского брака — возврату не подлежит. Заплатил — и использовал пачку бумаги на любые цели, кроме чтения — хотя платил за Слова, безусловно. Пачка газетной бумаги в ужасной обложке столько не стоит.

Впрочем, вру. Я не покупаю книг, о которых ничего не знаю. Спасибо пиратам. Но другие покупают.

Мне вообще кажется, что было бы очень здорово платить не за факт работы, а за её результат. Вот например, чтобы у того врача, который в своё время спровадил меня в реанимацию, зарплату отобрать — и отдать той докторше замечательной, которая меня оттуда вытащила. Или — платить тому учителю, у которого дети думают самостоятельно и эффективно, а не тому, который Заслуженный Учитель России и его ненавидят и боятся, как огня. Или — чего уж! — тому писателю, который книги пишет, а не фанфики с образами без лиц, но в модных штанишках, для удовлетворения потребности ряда граждан в порнухе. Вот жизнь бы сразу процвела! У меня аж дух захватывает от перспектив.

Но несбыточно. В особенности, по нынешним временам.

Банальная истина: что бы ни говорили Никитины и Смердяковы — нельзя сейчас заработать писательством, не продавая души в коммерческий проект. Чтобы зарабатывать писательством, надо стругать по три-четыре романа в год, лучше — больше.

Я — терминатор, да. Пишу без отрыва от станка, или, скажем, сохи — в общем, зарабатываю на хлеб не писательским трудом. Очень хорошо знаю, чего это стоит. Снижает производительность моего труда литературного — очень основательно. Правда. Кто считает, что писательской работой можно весело развлекаться — тот не писал сложных вещей, требующих долгой глубокой проработки, тщательного вживания в мир и образы, сбора материала и тонны черновиков. Можно весело развлекаться миниатюрами, да — я сам ими развлекаюсь. Можно развлекаться фанфиками или тем, что пишется, как фанфик — аморфно, левой ногой, непродуманно. Но посмотрел бы я на человека, который скажет, что развлекался полноценным, грамотно написанным романом — чтобы и полифония, и временной охват, и подтексты, и эмоциональное напряжение, разрешаемое катарсисом. Такая вещь выпивает душу до дна. После работы — ты опустошён. Нужно время на то, чтобы восстановиться, и время на то, чтобы переключиться на жизнь и образы другого мира, другой словесной системы, других героев. А ещё — станок, соха… Писать по три романа в год — чтобы полноценные вещи, разные, тщательно и серьёзно продумывая каждую деталь и каждое слово, начиная каждую с нуля — я не в состоянии и не думаю, что многие в состоянии. Зато я видел людей, которые пишут «по восемь романов в год» — и знаю, как они их пишут.

Сериал проще, чем несколько независимых друг от друга сюжетно книг. А куски коммерческого проекта — проще сериала. Мне случалось читать и куски сталкера и куски этногенеза — такой текст можно гнать километрами, не напрягаясь, не задумываясь, да и вообще — не выходя из алкогольной комы. Сели — посидели — дальше полетели. Каа-кой там веер смыслов! Там простая логика не ночевала, обычный человеческий язык, образы отстутствуют, как факт! Персонажи — сорок зомби на одну морду! Но это издаётся, это продаётся, у этого есть постоянная аудитория — и я впадаю в тоску и кашель при мысли, что лет через десять какой-нибудь авторитетный товарищ важно скажет: «Вы на Пупкина не клеплите! Не доросли ещё — у него юбилейный трёхсотый роман выходит. Вот это — настоящее творчество!»

Соответственно, сериальщикам и авторам из коммерческих проектов платит издатель. Нет, мне грех жаловаться, меня не разворачивали, если я пытался что-то пристроить — хотя заниматься писательской коммерцией для меня — нож вострый. Но я понимаю, что до клепальщиков и стругальщиков межавторских проектов мне в плане «успешности» — как до звезды. И всегда найдётся кто-нибудь, который скажет: «Сперва добейся. Сороковой роман издашь — тогда будешь выступать».

Но фишка в том, что литература во все времена — не способ заработка. Служение.

Тут говорилось о тех, кто двигал вперёд российскую словесность в нищете, в долгах, в тяжёлой работе. Не так уж много на белом свете разбогатевших на писательстве, да. В Счастливые Советские Времена, когда писателям, которые члены и так далее, платили много — но вспомним, сколько было гениальных ни разу не членов Союза, живших впроголодь без шанса увидеть свои книги на бумаге. Тиражные мэтры при своих государственных премиях и казённых дачах — и Шаламов.

Нет смысла писать, чтобы заработать. Если хочешь заработать — есть масса способов сделать это эффективно, не продавая души за грош. И нет смысла учить молодёжь «писать в расчёте на заработок».

Аще соблазнит кто малых сих…