Салфетки №307. Второй тур.

Жители Мастерской, на ваш суд выставлены 7 замечательных миниатюр и 1 внеконкурсная работа.

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

Голосуем до 15.00 мск до воскресенья, 24 марта  

в качестве темы — фраза: ТЫ ПОМНИШЬ, КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ?

№1

И чем закончилось…

Царица Василиса, изогнув шелковую бровь, любовалась на свое отражение в большое дворцовое зеркало. Сначала подошла поближе, улыбнулась так, что сверкнули жемчужные зубы. Затем сделала шаг назад и тряхнула головой. По плечам, золотистой волной до самого пола полились локоны. В ушах звякнули и закачались бриллиантовые серьги. Она подняла изящную руку и точеными пальчиками поправила на голове сапфировую диадему.

«- Хороша и придраться не к чему, — восторгалась своей красотой царица. – Хотя все равно чего-то не хватает».

— Иван! – позвала красавица. — Иди сюда.

— Я здесь, драгоценнейшая, — мигом распахнулась дверь, и на пороге появился царь Иван.

— Мне скучно, — протянула красавица.

— Как это скучно? – удивился муж. – У тебя столько нарядов, драгоценностей, прислуги, в твоем распоряжении весь дворец.

— Ну и что из этого? – сморщила носик царица. – Придумай что-нибудь еще.

— Да что придумать-то? – Иван взъерошил пятерней непослушные волосы и стал похож на рассерженного ежа. – Давай на ковре-самолете полетаем. Или, если хочешь, в гости к кому-нибудь заедем.

— Вот еще, — закапризничала царица. – Ковер-самолет надоел. А соседи — еще хуже этого старого ковра. Они все необразованные дураки. К кому ехать-то?

— Хорошо, – сдался Иван. – Придумай что-нибудь сама.

— Да? А пообещай, что исполнишь?! – синие глаза царевны засверкали как сапфиры на ее диадеме.

— Ну, хорошо, обещаю, — пробубнил царь. – Говори!

— Надоело мне быть только земной царицей. Хочу, чтобы и морские, и небесные жители меня тоже царицей своей почитали.

— Да ты что, душенька, никак рехнулась? – ахнул царь. – Я что, войной на них пойти должен, чтобы тебе угодить?

— А хоть бы и войной, — топнула ногой царица Василиса. – Ты обещал желание мое исполнить. И слово царское сдержать должен.

— Ах, вот ты как заговорила: «слово царское». Забыла, кем раньше была? – повысил голос Иван. – На-ка посмотри и вспомнишь.

Иван вручил Василисе небольшое ручное зеркальце в скромной черепаховой оправе. Василиса машинально поднесла его к лицу и отшатнулась. Из зеркала на нее смотрела уродливая морщинистая ведьма. Один глаз заплыл бельмом, на носу громоздилась огромная бородавка. Седые редкие волосы нечесаными паклями свисали по впалым щекам. Рядом, положив костлявую клешню на ее плечо, стоял, улыбаясь беззубым ртом, лысый старик с медной короной на голове. На его шее, как колье, бренчали высохшие черепа. На заднем плане вместо дворцовых покоев просматривалась полусгнившая деревянная изба.

Василиса закрыла глаза, и перед ней мгновенно пронеслось видение, как нашла она у эльфов горшочек с волшебным корнем. А к нему берестяная грамота прилагалась. И сказано там было, что пока зеркало в черепаховой оправе существует, оно помнить будет и прошлое и будущее.

— Нет! – закричала Василиса. И со всей силы швырнула зеркало в стену. Из разбившегося на осколки стекла повалил черный дым. Раздался грохот, ярко сверкнула молния и ударила во дворец.

Открыла Василиса глаза и видит, что сидит она на сгнившем дощатом полу полуразрушенной избы, по ее стенам неторопливой струйкой стекает вода, и рядом весело квакают лягушки. А на единственной лавке примостился Кощей. Одной рукой он сжимает лысую голову, а другой держит сапфировую диадему Василисы и с тоской смотрит, как сапфиры один за другим превращаются в высохшие черепа.

№2

Шибанутый, Блин и Тося

Шиба-ину по кличке Шибанутый при рождении получил совсем другое имя – Сэм. Но после того как неугомонный щенок обрушил вешалки в прихожей, сорвал шторы в ванной, уничтожил недельный запас туалетной бумаги и вдобавок чуть не отгрыз себе хвост, стало ясно: Сэмом ему не быть.

Шибанутого показывали лучшим кинологам города в надежде перевоспитать это буйное чудо, но приговор был суров: это не дурное воспитание, не нервное расстройство и даже не особенность гиперактивной породы, а «просто такой характер». И хозяевам ничего не оставалось, как завести ему аккаунт в инстаграме и канал на ютубе: пусть хоть кому-то будет весело наблюдать за его бесконечными проказами и симпатичной мордашкой.

Летели дни, недели и месяцы… Шибанутый рос, а вместе с ним росло и количество подписчиков в соцсетях. Шалости юного пса казались им вполне невинными: вот он испугался пакета на кухне, но тут же с ним подружился, вот лает на лимон, вот пытается запрыгнуть на стену, как ниндзя – и всё это за какие-то пять минут! Но однажды, тёплым осенним вечером, охотясь за крупной бабочкой, сидящей на перилах распахнутого балкона, Шибанутый не рассчитал силы своего прыжка и выпал с шестого этажа…

Всё, что он помнил – попытку поймать зубами сверкающую бабочку прямо в прыжке, ощущение полёта и стремительное парение вверх, к ярко мерцающей радуге. После он никак не мог понять, как так вышло, что сперва летел вниз, а потом сразу вверх, но за свою недолгую жизнь он привык к тому, что в мире вообще много чего непонятного.

Радужная дорога была усыпана конфетами и собачьим печеньем, а впереди, у огромных ворот из куриной кости его ждали белоснежная Лайка и сверкающий Самоед.

– О нет, снова он, – тихонько проворчал Самоед, закатив глаза.

– Тише, услышит, – шёпотом рыкнула Лайка.

– Вуф! – радостно произнёс Шибанутый.

– Ну, будешь мопсом, – устало произнёс Самоед.

Белоснежная Лайка дотронулась носом до его носа, раздался приятный звук: «Буп!», и стало темно…

Мопс по прозвищу Блин сначала был Шерлоком, но первое имя как-то не прижилось. Каждый раз, когда он совал куда-то свой любопытный приплюснутый носик или слишком сильно увлекался игрой – а это случалось почти постоянно, – хозяйка не могла удержаться от короткого восклицания, которое пёс вскоре начал считать своей кличкой. Когда у хозяйки падало что-то на кухне и маленький Шерлок слышал привычное: «Блин!», он тут же прибегал, радостно виляя хвостом и выжидающе глядя своими большими глазами. Так эта кличка и закрепилась.

Игривый щенок несказанно радовал хозяйку, хотя иногда ему и доставался лёгкий шлепок. И всё было хорошо, пока морозным зимним днём Блин не помчался за соседской кошкой через дорогу и не угодил под колёса машины.

– О нееет, – уже не сдерживая себя, завыл сверкающий Самоед, запрокинув голову к радужному небу, как только увидел бегущего к воротам мопса с до боли знакомым взглядом. Мопс даже вырасти толком не успел, а уже возвращался. – Да сколько можно тооо?

– Вуф! – радостно поздоровался Блин.

– Ну вот что! – решительно произнесла белоснежная Лайка. Мопс вопросительно наклонил голову и приподнял правое ухо. – В этот раз мы оставим тебе память. Сложно избежать ошибок, если не помнишь, что уже делал их восемьдесят два раза до этого.

«Буп!», прикосновение влажного носа, темнота.

Такса по имени Тося была игривой, но осторожной. Дорогу переходила, убедившись, что её крепко держат за поводок, бабочек ловила, если те залетали в комнату, опасалась ежей на даче, не подставляла глаза коту и просилась на руки, завидев издали крупных собак. И когда на очередной день рождения она получила от хозяина прекрасный печёночный торт со свечами в виде двух двоек, то не сунула нос в огонь. Она ведь помнила, как всё начиналось!

№3

Я помню

Мне было шестнадцать лет. Я ехала в метро, и рядом сели парень с девушкой. Сели неудачно. Он слева от меня, она справа. И разговаривали, словно меня нет. Злилась я долго: пять минут. А потом повернулась к парню сказать что-то резкое и… всё. Я пропала. Проехала свою остановку, сидела и смотрела на него.

Не бывает таких красивых людей!

Он что-то мне говорил, потом рассмеялся. Люди напротив странно улыбались. А я, похоже, онемела. Но фразу:

— Завтра в шесть на Беговой, — я запомнила.

Ночь прошла без сна: всё равно он не придёт. Но к шести я поехала с подругой на Беговую.

Он ждал. Подруга ушла, а он стоял с двумя друзьями. Не знаю, что творилось с моими глазами, но один его приятель потянул меня за рукав и прошептал:

— Пойдём со мной. У него каждый день новая девушка.

Я отшатнулась от хорошего парня. Смотрела я на того, у кого девушки менялись каждый день. А он улыбнулся и сказал:

— Это моя невеста.

Не зная моего имени. Затем предложил зайти к нему домой, что-то отдать друзьям, и я… пошла.

Вроде не глупая, я не задумываясь, шла с тремя незнакомыми молодыми людьми в пустую квартиру.

Сколько раз я потом видела этот дом, этот лифт, эту прихожую!

Друзья, правда, не задержались, а мы ушли гулять. Начало октября, воздух волшебный и кристально чистый. Желтые фонари освещали улицу. Всё замерло, но когда он остановился, нагнулся и поцеловал меня в краешек губ, земля ушла из-под ног, а мой жених успел подхватить меня возле асфальта. Жених. Я уже знала его имя. И он снова смеялся.

Но потом я увидела зеркало. В витрине магазина, куда мы зачем-то зашли. Глаза мои сверкали так, что больно было смотреть!

Возле метро он поцеловал меня по-настоящему, на всякий случай, посадив на бордюр.

Мы целовались в вагоне, пока он меня провожал. Люди смотрели. Но я их не видела.

Проводил до квартиры, мы ещё долго стояли в подъезде, и домой я пришла неприлично поздно.

Мама хотела отругать, но промолчала. Что-то со мной произошло.

Я сверкала!

Через десять минут позвонил телефон:

— Я не хочу домой, еду к тебе. Буду на остановке.

Никто не смог бы меня остановить. Я бежала по узкой дорожке, а казалось – летела.

И прилетела в его объятия. Целовались мы, и целовались звёзды у нас над головой.

Полгода счастья и не наша вина, что мы расстались. Но это уже другая история.

Однажды, когда моей дочери исполнилось тринадцать лет, она влюбилась.

Рано, как Джульетта.

Пришла домой и её глаза сверкали так, что в них больно было смотреть.

Знакомый румянец на щеках.

Моя девочка сверкала!

…И я не посмотрела на часы.

№4

Привет. Давно не виделись. А не слышались ещё дольше — тяжело перебрасываться словами через пол-глобуса. Разница во времени, настроении, любви, прочих мелочах. Кстати, твой фикус всё ещё у меня. Я его периодически поливаю. Иногда даже не чаем. Кажется, «Эрл грей» ему по вкусу. Как, впрочем, и тебе.

Жизнь после не слишком изменилась. Всё так же хожу на работу, дважды в неделю выбираюсь в ближайший супермаркет, по вечерам смотрю кино на раздолбанной дивидишке. Да, знаю, снова скажешь, что я ретроград, лентяй и неудачник, что у меня нет цели, стремлений, желаний. У тебя они есть. Ты за ними и убежала от меня на другую сторону шарика. И как тебе там? Не одиноко?..

Впрочем, что это я? Вовсе же не об этом написать хотел. В конце концов, все в этом мире одиноки. Особенно — почему-то — когда собираются вместе. Грустно.

А я хотел, чтобы ты улыбнулась. Всегда хотел просто видеть твою улыбку. Обезоруживающую, волшебную, ту, в которую невозможно не влюбиться. Скажи мне, что ты сейчас улыбаешься. Соври. Я всё равно не смогу это проверить.

Чай остывает. Кот настойчиво требует ласки и пары котлет со сковородки. Пора заканчивать это странное письмо, а я понятия не имею, как.

За окнами тихо поёт дождь, обречённо разбиваясь о жесть карниза. Под тускло мерцающим фонарём стоит влюблённая парочка. Он держит её за руку и вдохновенно рассказывает что-то — слов не разобрать — стекло — она, чуть склонив голову, заворожённо слушает. Он замолкает на полуслове, ловит её взгляд, они улыбаются друг другу. И всё ещё так возможно!..

А когда-то это были мы.

Помнишь?..

№5

Книга захлопнулась и опустилась на полку. Щёлкнул выключатель. Между страницами 265 и 266 нашла ночной приют старая закладка. Храбрые герои сложили оружие после напряжённой битвы. Молодой рыцарь Алавар принёс дрова. Маршал Леон, герой Империи, насадил кусочки мяса на вертел, а неразлучные авантюристы Сяо Мень и Сяо Гень прикатили бочонок Каминарского вина.

Луна стояла над Иксарией, дрова нежно трещали под лаской языков пламени.

— А помните, как всё начиналось? – Вдруг спросил Сяо Мень.

— Как мы отправились в это приключение? – Переспросил Сяо Гень.

— Нет. Я имею ввиду, с чего всё началось. Первый черновик нашей книги.

— Я по нему даже скучаю. – Заметил Алавар. Тогда я был сильнейшим бойцом трёх миров, и достигнуть Цели мне не составляло никакого труда.

— Да. – Подтвердил Леон. – Помнишь Барона-в-чёрных-доспехах? Тогда он был проклятым королём, а не молодой графиней-мизантропом!

— Ну знаешь ли! – Возразил Сяо Мень. – Она и тогда была… Не словоохотлива.

— Тебе-то откуда знать? – Одёрнул приятеля Сяо Гень. – Мы же появились только в третьем черновике!

— Не спеши. – Попросил Леон. – Был ещё второй черновик.

— Да, это тот, где мы дошли до финала. Целые 50 страниц битв со Злом и счастливый конец.

— Там появились основные города, да и героев стало чуток побольше. У некоторых ещё и характер был реалистичный.

— Правда много упора на Древнюю Магию, и походило всё больше на пьесу – одни только реплики в тексте. – Скривив лицо, пожаловался Алавар.

— Зато потом… — Начал Сяо Мень

— …Третий черновик. – Закончил Сяо Гень.

— Триста необычных запоминающихся героев, в том числе мы.

— Описание государств и городов, вплоть до фасонов модной на тот момент одежды. Даже созвездия прописаны, даже курсы валют.

Леон нахмурился.

— Но герои только и делали, что пили. За триста страниц сюжет не сдвинулся ни на дюйм! — Заметил он.

— Как будто, нас это не устраивало! – Всплеснул руками Сяо Мень.

— У тебя, Леон, появилась биография: пленённая возлюбленная, император, которого ты предал. – Поддержал Сяо Гень

— Но я был единственным отрицательным героем! – Воскликнул Леон.

— А кем ты ещё мог быть? Ты с серьёзным видом бубнил об опасности, пока все остальные отмечали годовщину… Никто и не знал, какую годовщину, но её нужно было отметить!

Потом речь пошла о четвёртом черновике, самом унылом и нудном, о пятом, полном крови и садизма, о шестом, где внезапно главным героем оказался бывший брат Тёмного властелина, ставший его сыном. Седьмой черновик состоял из любовных похождений, а в восьмом Леон стал комическим героем и начал квакать. Костёр горел, бочонок Каминарского пустел, а двадцать первые Алавар, Леон, Сяо Мень и Сяо Гень не знали о том, что в столе их незадачливого создателя ждёт своего часа двадцать третий черновик.

№6

А как хорошо начиналось

Странная парочка сидела на ветке, болтая ножками. Болтали грустно, судя по печальным личикам.

Один весь беленький: беленькая одёжка, беленькие волосики, беленькие же крылышки за спиной. Второй – весь чёрненький, впрочем, само личико было тоже беленькое.

Извечных соперников сейчас впервые объединяла не только общая грусть, но и одна мысль на двоих: «А как хорошо всё начиналось!»

Фортуна – дама капризная и непредсказуемая, а потому поворачивалась лицом то к одному, то к другому, даруя по очереди радость победы. Беленький, в случае победы, повинуясь своей беленькой природе, сдерживал торжество за выражением смиренным и даже сострадательным, а чёрненький был более искренен в своих эмоциях: показывал язык, хлопал в ладоши и даже крутил хвостиком. Ах, да! – у чёрненького был ещё и хвостик.

Но никогда Фортуна не поворачивалась спиной к обоим сразу.

Причиной их грусти стал подопечный Иван Иванович – мужчина, находящийся в том возрасте, о котором говорят – седина в бороду, бес в ребро.

Бороду Иван Иванович не носил, а рёбра имелись, и чёрненький решил не упускать свой шанс. Нырнув подмышку мужчине, он замолотил кулачками по этим самым рёбрам в тот момент, когда в кабинет вошла секретарша Зинаида Семёновна.

Зинаида Семёновна не была длинноногой девочкой – такую бы супружница Ивана Ивановича не позволила бы ему иметь даже в качестве уборщицы, но выглядела довольно привлекательно, куда привлекательнее его кикиморы, как про себя он часто называл свою жену.

«Смотри, смотри! Ах, какая краля! – застучал кулачком чёрненький в тот момент, когда Зинаида Семёновна поставила на стол подносик с чашечкой кофе. – Как же ты раньше её не замечал? Где же глаза твои были? Ведь, хороша, а?»

Иван Иванович поднял глаза от бумаг и впервые глянул на секретаршу не рабочим взглядом.

«Повезло кому-то, — вздохнул он, но тут же вспомнил, что секретарша не замужем, — не то что моя… кикимора…» — и он улыбнулся секретарше.

В это время беленький, прохаживаясь среди цветочков на подоконнике, почуял что-то неладное, оглянулся, ахнул, и в мгновение ока взгромоздился на привычное место, аккурат, рядом с правым ухом.

«Что это на тебя нашло? – возмущённо зашептал он. – Ты ведь, батенька, женат! Поди, скоро годков тридцать будет… не изменял, не гулял – тебя все в пример ставят!»

«В пример-то ставят, да другие, — снова стукнул в бок чёрненький, — а сама жёнушка ни во что не ставит. Тычки, пинки, ругань, никакого уважения! Смотри-смотри! На стульчик села, ножку на ножку закинула – Шарон Стоун – да и только!»

А Иван Иванович уже и сам не сводил взгляда с Зинаиды Семёновны.

«Моя так ни разу не смотрела… что я видел-то? Ни-че-го! Тряпкой с ней стал. Даже сын – и тот не уважает. Из-за него и жил с ней. А теперь? Сын давно вырос, сам уже женат… ради чего терплю-то?..»

«Как ради чего?! – возмутился беленький. – Жизнь у тебя долгая. Потерпеть ещё придётся, конечно, зато… как это? А! Претерпевший же до конца спасётся! А там… райские кущи! Гулять будете с жёнушкой средь них под ручку. Не смотри на неё! Вон сколько бумаг на столе – в них и гляди!»

«Представил перспективу? – засмеялся чёрненький. – Не будь дураком! Вся жизнь пройдёт, а ты даже страсти не познаешь. Ах, какое это сладкое чувство!»

«А подумать… — вздохнул Иван Иванович, — так все женщины одинаковы. Моя-то до свадьбы тоже была и нежная, и покладистая. А потом? А у этой вон какие ногти. Когти! От моей лишь синяки, а эта, если что, так порвёт в клочья такими когтями-то. Да и какая хозяйка тогда из неё? Как она ими готовить-то будет?..» — и он уткнулся носом в бумаги.

Беленький радостно хлопнул в ладошки, правда, тут же спохватился и сочувственно посмотрел на чёрненького, а тот сплюнул и послал себя к себе же.

Между тем, Иван Иванович, склонившись над бумагами, продолжал размышлять:

«Если с кем и было мне хорошо – так это с маменькой. Она и сейчас всё зовёт меня, жалеет, сердешным кличет… а уж готовит как!..»

И в его воображении встала уютная квартирка, тишина и покой. Вот, он приходит с работы и, откушав маменькиного борща, ложится на диванчик и лениво начинает щёлкать пультом…

Утром Иван Иванович подал на развод, выбрав серенькое.

№7

A Thousand Days Before

«Ты помнишь, как всё начиналось?» — я вот не помню. Так получилось. Зато помню, как всё закончилось. Восемнадцатое мая, я сижу в офисе, обеденное время, можно почитать новости. Открываю браузер, «Медузу»: «В Детройте в возрасте пятидесяти двух лет скончался ….», «Голос гранжа. В Детройте умер лидер…»… Фигня какая-то. Да нее… Помню это странное недоумение. Непривычно было что-то ощутить от того, что где-то там за океаном умер человек, которого я лично не знал и даже вживую никогда не видел. Ведь и до этого умирали знаменитости и все переживали, а я только удивлялся: мол, ну а чего вы хотели? Он же старый уже, у него рак, он наркоман и так далее.

Уже вечером дома я снова листал новостную ленту. Не в надежде на опровержение, нет — принятие произошло как-то сразу — нужны были подробности – почему? Что подвигло? Вот тогда и стало по-настоящему… грустно? Невнятное какое-то слово. По крайней мере, точно не выражающее то, что я тогда чувствовал. А что я чувствовал? Он же всё время был. По крайней мере, по моим ощущениям он был всегда. А «всегда» — это сколько? Когда началось «всегда»? Попробуй вспомнить, как всё началось…

«Сколько» – это чуть больше двадцати лет, а если точнее — примерно двадцать два года. Ещё точнее? Не помню. В отличие от множества других групп, исполнителей или просто песен не было какого-то взрыва эмоций при первом знакомстве. Было: «О! Это интересно. Сложнее, чем то, к чему я привык, но это определённо круто. Что-то в этом есть, надо запомнить название группы»

С тех пор были периоды, когда его песни звучали нон-стопом; периоды, когда надо было, как на дегустации, прополоскать рот водой, чтобы смыть предыдущий вкус, и включить пару песен, когда надоело очередное увлечение или после того, как услышишь какую-нибудь новомодную посредственность — в терапевтических целях. Как-то так получилось, что его голос постоянно звучал дома, в машине, в наушниках плеера, и я не задумывался, почему и зачем. Уже позже мне рассказали, сколько у него октав, что так петь вообще не по правилами и в общем-то практически невозможно. Я об этом никогда не задумывался. Просто он пел, а мне было хорошо от его песен. Когда приходилось объяснять, что это за чувак, все выручало: «Ну помнишь, был клип такой, где куклу Барби на мангале жарят? — А, этот, ну они такие мрачные…" А я удивлялся, с чего это они мрачные? И не мог объяснить, почему я ощущаю их музыку по-другому. Видимо, это оказался тот самый, конкретно для меня, голос и поэзия и харизма, необъяснимым образом резонирующие со мной.

Наверное, поэтому я не помню, как всё начиналось, потому что для меня это было всегда. А как вспомнить начало ВСЕГДА?