"Стихотворения и поэмы" Евгения Коновалова

Связанный странным, призрачным обязательством, которое накладывает случайное

совпадение фамилий, хочу рассказать о книге стихов Евгения Коновалова «Стихотворения и

поэмы», вышедшей в 2011 году, назад тому уже четыре года, что немало — и потому говорить, в

первую очередь, я буду о том, бывшем поэте и не стану касаться поздних стихов, не вошедших в

книгу.

Чудо понимания, разбуженное словами поэта, возникает у читателя тогда, когда культурные

коды, если не совпадают, то пересекаются, имеют общее. Нет нужды знать названия всех снастей,

чтобы наслаждаться романами о мореплавателях! Но в стихах куда больше смыслов, чем в прозе,

уведено за занавесь культурных отсылок, и потому, если отрубить их вовсе, то не случится того

самого чуда понимания, разгаданного шифра сигналов с соседней башни, с каких, по мысли

Моэма, всем нам приходится подавать знаки, в надежде быть понятыми.

Так вот, безусловно, мне не удалось разгадать всех шифров, а может статься — и вовсе ни

одного, но я расскажу далее, что принесло мне внимательное чтение почти квадратной, тонкой

книги стихов в серой обложке.

Пожалуй, в случае Евгения Коновалова, первым на себя обращает внимание приём, способ

построения поэтом стихов, оттесняя, отодвигая содержание. Способ этот довольно сложен, поэт

весьма искушён в нём, и потому я могу лишь в общих чертах обозначить подход: окружающие

мелочи — часто мелочи неприятные, вроде заплёванного автобуса, бритоголовых, ждущих у

подъезда, рисунков по стенам, — но не   только они, почти любые подробности, выхваченные

зрением и слухом из обыденной жизни, густо смешиваются с высокой лексикой и книжными

отсылками (куда без них? Глубокий обморок сирени...), и уловленное мгновение пересказывается

поэтом читателю слогом три тысячи лет назад жившего мудреца. К слову, о подробностях, не

правда ли, хорошо сравнение бритоголового гопника в куртке с перьями на воротнике с лысым

грифом? Живописно.

Приём, необходимо признать, весьма плодотворный, он позволяет пронзать время взглядом,

показывать связь бывшего и настоящего, при этом не проговаривая её, но только показывая.

Пожалуй, торжеством такого подхода — уже, правда, не на уровне слога, выбора лексики и общего

тона, но и на уровне смысла — можно полагать 23-е стихотворение поэмы «Протей», которое

начинается строчкой «Рады обнародовать прайс-лист на аренду храма Христа / Спасителя» и

продолжается вот чем: «А то недавно какой-то узбек на амвон залез / да как начал орать:

»Торгаши, убирайтесь прочь / из господнего дома!". Судьба узбека, впрочем, не слишком страшна

— он провёл ночь в КПЗ.

Итак, что перед нами? Бывшее две тысячи лет назад, каким оно случилось бы теперь. Вот

таким, говорит нам поэт, и был бы Иисус теперь, в двухтысячных годах. Мы не увидим ни восторга

порывом его души, ни осуждения святотатца, все эти чувства затворены, неявны, читателю

предлагается лишь картинка — смотри и сам делай выводы. Похоже на 23-е и 12-ое стихотворение

поэмы, где над городом явился ангел, был зафиксирован как НЛО и судьбу имел печальную:

«Решено замочить ракетой и оформить как фейерверк» (заметим, кстати, что в этих стихах слог

нарочито приближен не к прозе даже — к говору, жаргону; тем самым автор добивается большего

диссонанса библейских аллюзий и обыденности — приём не нов, но хорошо работает).

Однако, возвращаясь именно к слогу, могу сказать: приём выстраивания поэтической речи —

своеобразное выкладывание разноцветных камушков житейских подробностей на клейкую основу

высокого слога и отстранённого тона. Часто, однако, эти камешки, если и складываются в общий

рисунок, то всё равно стремятся предстать перед глазами читателя порознь, не объединённые

единым строем.

Ритмическая организация стихов внешне весьма разнообразна — в книге можно найти

дольник, вольный стих, вовсе почти неотличимый от прозы, несколько образчиков строгой формы.

В одном стихотворении часто используются несколько ритмов, будто сменяющийся мотив —

словом, ритмика богата, но при этом воспринимается на слух однообразной. Предположу, что дело

в принципиальной дисгармоничности, разъятости мелодии стиха. Почти все фразы переваливаютза строку и заканчиваются на середине следующей — амбажеман используется широко. Длинные

строки снижают тяготения рифм (часто сложных, не сразу слышных уху), в итоге сложная

мелодика — в потенциале симфоническая, слаженная — рассыпается на несвязанные части,

теряется ритм, что, вкупе с принципиальной сложностью, непрозрачностью речи, наполненной

множеством неявных уподоблений, насыщенной словами полярных пластов лексики, ослабляет

внутренние связи настолько, что стихотворение рассыпается отдельными словами, будто песочный

замок — песчинками.

Откроем раздел, озаглавленный поэтом как «Первые опыты», и обнаружим там произведения

куда более цельные в звуковой организации. Хочу сравнить это с тем, как музыка, становясь всё

более гармоничной в своём развитии, выстраивая свою систему из беспорядка звуков, вдруг

обнаружила, что одной гармонии недостаточно, и всё более и более стала включать в себя

продуманный беспорядок, некрасоту. Но если Чайковский строит свои шедевры так, что из общего

хаоса звуков возникают всполохами голоса, которые то крепнут, то вновь рассыпаются неясным,

чтобы прозвучать в полную силу, внятно и чисто в кульминации и окончательно погрузиться в

хаос, помимо его творений, есть и музыка, где хаос не порождает этих внятно звучащих, сильных

голосов — и она едва переносима для меня.

Итак, уйдя от простых гармоний, простого, но гармоничного строя, поэт сделал шаг в сторону

создания будущей симфонии, подобной многоголосью «Двенадцати» Блока или «Крысолова»

Цветаевой, но всё ещё в пути — и потому музыка его, повторюсь, будто разъята, нецелостна.

Примером же того, что я полагаю уже следующим шагом, может служить «Джазовая

импровизация», в которой читательский слух уже улавливает общую, сложную, избыточную,

похожую на джаз — который она и изображает — ритмику.

Образы, возникающие в поэтической речи Евгения, большей частью суть мгновенные

уподобления одного другому, не получающие развития за пределами той строки (часто вовсе пары

слов), где им было суждено родиться. Однако, расположены они плотно — настолько, что порой

мешают ясности речи. Приведу пример удачных и неудачных строк.

Скажем, эти строки: «Закат / галерой с вёслами лучей кружит над нами, / лицом твоим никак

не налюбуясь» [Лавина ливня, за которой сад...] — кажутся мне безусловной удачей. Зримо и ярко

предстаёт туча, сквозь которую проходят закатные лучи — вёсла небесной галеры. Поэт, однако,

не выстраивает образный ряд, предпочитая искать новые образы, мало связанные с предыдущим,

и потому, зримый, видимый образ галеры гаснет, размывается в стихотворении.

Строки же: «Минута, не беги… / Кому успеть за поступью твоей? / Как ты печатаешь

гранитные шаги / губами матерей, / пожухлой чередой фотоальбомных лиц!..» [9-ое из «Сонаты

праха»] — кажутся мне неудачей. Никакого зримого образа не создаётся — некто бежит (и

довольно быстро, кажется нам), но он же печатает шаги (отнюдь не бег — тяжёлая поступь), мало

того, шаги — гранитные. И печатаются они губами матерей, отчего непроизвольно возникает

образ невероятно тяжёлых губ, продавливающих гранит. Не хочу быть насмешником, и не для того

пишу, но вот именно эти строки, увы, из-за плотности вложенных в них образов смешиваются в

нечто совершенно несуразное, сюрреалистичное.

Итак, поэтическая речь автора богата образами, и образы эти, подчас, необыкновенно

хороши, но ей слишком легко сбиться в несуразицу, либо же — из-за плотности отдельных,

появляющихся на мгновение и тут же гаснущих образов — в невнятицу.

Наконец, скажу, что сам я запомню из этой книги. Конечно, я запомню полное вальяжной,

летней лености и прекрасной иронии стихотворение (слишком, однако, близкое к прозе, на мой

вкус):

На драных кроссовках — по стрекозе,

подрагивают среди шнурков…

Чем я не Гермес?

Пальцами пошевелишь — на каждомиз восьми моих крыльев

переливается солнце!

Самым близким моему сердцу оказалось стихотворение раздела «Из первых опытов»,

датированное 2001-2002 и 2008 годом, то есть, дописанное, очевидно, уже куда более зрелым

поэтом. Приведу его целиком:

Я купил пять цветов,

хризантем,

заплатил пять камней,

а затем

над вечерней рекой,

у перил,

первым встречным букет

раздарил.

Улыбнулись мне пять

человек,

я вернулся к себе

на ночлег —

чтобы выйти с утра

поскорей

собирать у реки

пять камней.

Эти стихи переносят нас в какое-то необыкновенное место, где юноша может за пять камней

купить цветы, но — вот она, прекрасная праздность! — затем лишь, чтобы раздарить их и

получить взамен улыбки. Этот образ вкупе с точностью формы и тонкостью подгонки слов, светлой

иронией трогает сердце. Видимо, мил он и автору, раз тот возвратился к стихам спустя долгий

срок, но дорога его завела в другой сад, и плоды, собранные там, мне менее близки.

Отмечу, что поэту хорошо удаются описания природы — его пейзажная лирика довольна

красива. Но пейзаж сам по себе редко привлекает мой читательский взгляд. Стоит затронуть и вот

какой вопрос — каким темам посвящены стихи, о чём они говорят? И тут у меня нет уверенного

ответа — не всегда и не везде мне внятен смысл. Однако там, где он внятен, он слишком

обыкновенен для того, чтобы выдержать возложенную на него груду образов и сложной ритмики.

Оставим сейчас в стороне стихотворения о Христе в храме и ангеле в небе, подобных им не так

много.

Подводя итог, скажу, что — из чего бы ни складывалась поэтика: лексики, образов, ритмики,

фонетики — стихи «Стихотворений и поэм», безусловно, обладают поэтикой собственной,

узнаваемой, но едва ли близкой мне, за теми счастливыми исключениями понимания, о которых я

и говорил выше.

Ссылка на авторскую страничку на стихах ру.