Я другой такой страны не знаю...

История — штука одноразовая. Как презерватив.

И по завершению акта, сиречь — по истечению периода, дальнейшему использованию не подлежит. Это иные некоторые, хронологически озабоченные, лелеют стираные эпохи, дезинфицируют их верой, вываривают в кипятке памяти, чтобы после, надув, проверить в тазике с водой и развесить на верёвочке сушиться.

Жалкие, ничтожные люди. Эротоманы.

***

Итак: земля русская, и откуда она есть пошла.

Значит, проголодавшись, она пошла есть. Земля эта русская. Проблема еды, таким образом, суть движущая сила любой земли. Земля приходит и уходит, а кушать хочется всегда!

Исторически сложившееся недоедание — основа славянского менталитета.

Потом — в г. Киеве родились три брата и одна сестра их Лыбедь, которых и назвали соответственно их внешности, а старшего — Кием, что в переводе с древнеукраинского означает «киевлянин». Поэтому русская земля начиналась на Украине. Она там впервые наелась.

Дальше было: пришли тьмы и тьмы лиц азиатской национальности — хазары, татары и прочие половцы, но это неинтересно, их Александр Невский раздолбал на Куликовом поле под Полтавой, а большая история ещё и не начиналась, так, некоторые перемещения и кадровые перестановки, вплоть до узурпации гетманской булавы Б.Хмельницким (не путать с Борисом, одноимённым артистом!), который Б., в свою очередь, и продал украиньску нацию известно куда и кому.

Отсюда уже пошёл процесс.

Империя. Гнёт. Народы — в тюрьме, как в бочке, под гнётом. Пётр Первый, он же Великий, он же Кровавый, царевича Алексея зарезал в Галиче, нет, стоп… это вроде Борис Хмельницкий на пару с друганом своим Годуновым, тоже, кстати, Борисом, хотели Дмитрия Донского с Александром Македонским стравить на Чудском озере, а Мазепа прискакал галопом в Углич и говорит Ивану Грозному: «Курбский-князь, пёс смердящий, с Литвой снюхался!..» Грозный же конкретных действий царь был. Он — раз! — и Казань наша! И царевича попутно замочил, не помню какого. Татарского, наверное.

А Курбский так и остался предателем. И никто его не додумался позже перевести в претерпевшие от тоталитарного режима диссиденты.

К 1812 году национально-освободительная борьба несколько иссякла, поэтому, за неимением Мазеп на Бородинском поле, Наполеон очень хорошо схлопотал от угнетённых народов.

И вот автор слегка тормозит летящее перо и просит нервных удалиться: 17-й год!..

(Далее в рукописи следуют семнадцать страниц совершенно невозможного к печати текста.)

… пошёл снег, поэтому наступила зима, как революция случилась от наступления октября.

А число Ленина — 666.

Он по ночам сосал кровь невинных младенцев. Насосётся, сволочь, и сидит, декреты сочиняет. Немцы ему деньги в запломбированном вагоне телеграфом шлют. Пьяная матросня в Смольном институток насилует, Чека лютует. В общем, заря новой эры. Сунулся, было, Корнилов по льду на коньках, а не вовремя, тут жиды опять кому-то Россию очередной раз продали, и доверчивый народ Белое Дело дружно похерил, он такой вообще интересный, народ, который раз уже невинность теряет — а всё девственный. Хронически. Так что дали Корнилову по конькам, и он вместе с Колчаком в прорубь эмигрировал, а Украина, видя сие фигурное катание, тоже встала на лыжи — и рассоединилась!

Оно бы и воля вроде, да недолго: был у большевиков такой Троцкий по фамилии Бронштейн. Он, правда, к Украине никаким боком, он всё больше насчёт Польши, но шибко уж фамилия поганая! И рожа — альпенштока просит.

А русская земля снова есть пошла. И съела Украину. Схавала, дрянь такая… Потом ещё на Финляндию губы раскатала, да малость подавилась. Вот интересно: почему это финны такие несъедобные оказались? И страна-то с гулькин пуп, и Петлюры там не было, и народ — чухна… Странно.

Тёмное это дело — революция: ночь, луна, фонарь, аптека… Пейзажик, мля… Куинджи. Опять же — призрак. Чего ему в Европах не бродилось? Там и среда гуще, и пиво без очереди… Хотя — не за столом будет сказано — мухи, например, всегда на говно садятся. Или на сладкое? Ну, в общем, на сладкое говно.

Мухи — разносчики коммунизма!

Другой вариант: ночь, Разлив, шалаш, Инесса. Спор о членстве. У кого больше — тот большевик, у кого меньше — импотент. Масоны, одним словом, Спириты в пыльных шлемах, красное колесо от розовой телеги крутят, Иуду цитируя — тьфу! писать противно…

Керенский публику речами импонирует: ах, ах, этот Ленин революционен до чрезвычайности! ах! ах!..

А в Думе — генофонд сопли жуёт, шьёт Вове дело уголовное, по закону чтоб, а Вова взял да и насрал на ихние кодексы и конституции вместе взятые, плешь заклеил, губки фантиком изобразил, и — я не Вова, я — хрестьянка Аблевтина и беднейшая притом! Ну сатана, что с него возьмёшь… Зверь из моря, чудо-юдо-юде-кит. И партия евоная вся сплошь банда, дебилы и маньяки. Гомосексуалисты ещё. Такие, сволочи, вонючие, что даже святой народ-богоносец проникся их диавольским духом, пропитался, провонялся, сглазили народ, и стал он — пролетарьят. А пролетарьят — это тот ещё фрукт! Ему лишь бы водки нажраться, булыжник в лапу — и пошёл бунтовать против царя-батюшки и вообще законно помазанных властей. Цепи пропил, люмпенская морда, — конечно, терять нечего! Авангард хренов.

А вот купцы, они — напротив — все третьяковы, морозовы и меценаты, как бы там Островский на них не клеветал. Если и эксплуатировали, то — скрипя сердцем, всякий лишний грошик — на благотворительность, сироткам да калечкам, бывалоча сидят в ресторации Пёдр Псаломонович, севрюжинку кушають, ан кусок-то и несладок, и винцо слезой горчит: как там сирые да убогие? у Христа ли на ёлке за пазухой?.. как там поэтики бедные, художнички бледные? надо б Пушкину натюрморт заказать, семь на восемь, поясной — поддержать финансово…

Дворяне то вообще… благородия! Все в эполетах, аксельбантах и канделябрах. Чуть кто на ногу не так наступил — дуэль! Чуть государь, с похмелья будучи, обматерил нецензурно — в ватерклозет, лепаж к виску и — покончен с жизнью счёт! А как вальсы плясали! Как дам любили! Как романсы на гитаре запузыривали!.. Сидит такой, весь поручик и блондин, китель на ём — хаки, погончики блестят старорежимно, сёстры милосердные млеют около, а за окном контрразведка краснопузых кончает под струн минорный перезвон…

Тут обычно является юный корнет с патронами, наливает вина и, выпив, начинает грустить.

Дворяне, одним словом. Господа. Пролетарьят так на гитаре не умеет, А господа в любой кине завсегда норовят лады передёрнуть, потренироваться на инструменте. И корнет обязательно. Он погрустит себе в уголку до конца куплета, потом встаёт, произносит: эх! погибла Россия! — и седлает коня.

Дворяне, да…

А вот интеллигенция, стервь либеральная, традиционно выпадает в осадок и при любом раскладе оказывается битой. Потому как — позволяет себе! Имеет, гнида, точку зрения и думает вразрез. И дышать пытается. А гонору! Совесть нации тоже… плесень, мнящая себя пенициллином. Чуть система зазевается, а интеллигенция ей уже в подшипники плюёт. Чуть власть расслабнет насчёт перекурить после очередного акта — а эта простилка очкатая срывается с винта и, даже пенсне не подмыв, ищет, кому б отдаться, и совращает народ, который, дорвавшись, начинает так интенсивно любить её всю, что аж всмятку и до кесарева сечения, в результате чего рождается новая власть, гаже прежней, а интеллигенция гибнет от гангрены: нож кесаря был ржав.

Уцелевшая же горсть спешит свалить известно куда, чтобы там известно где давить публично чирья и вопиять ностальгически: «О, Русская земля! уже ты за бугром…»

Теперь о народе. Ежли кто думает, что вышепрепарированные слои и сословия суть составные части одного и того же народа, что народ вообще, как это ни странно, состоит из людей, — ежли кто так думает, тот дурак и ничего не понимает!

Во-первых, народ — величина политическая. Он власти для кворума нужен.

Во-вторых, народ — величина национальная. Это его основополагающая ипостась, она же — самодостаточная и может существовать от народа отдельно, как некая объективная константа, данная нам в ощущениях лишь.

Круто сказано!..

В-третьих, народ — величина переменная и даже, если угодно, произвольная. То есть вне национальной константы любой народ — протоплазма, плебс, толпа, и не чувства у него, а инстинкты, преимущественно жрательные и половые, никчёмен он и никчемушен, предпочитает Лукьяненко Толстому, а вместо, скажем, Шевченки какой-нибудь — горилки насмоктоватысь, возрождаться, сволочь, не желает и качество демократии отождествляет с количеством денег в своём единоличном кармане; закваска он, опара, коей совершенно необходим змеевик государственного аппарата, для возгонки конечного и очень полезного продукта — нации, и тогда он — великий русский, и на балалайке жарит массово, и гопак у него камаринский, и аллах ему акбар.

Есть ещё такой индикатор — алтарь Отечества.

Он вроде как прилавок: буде народ на него животы кладёт — происходит осуществление гражданского долга и реализация патриотизма, и народ — сакрален; ну а буде он, поклав максимально уже возможное количество животов, начинает, за отсутствием оных, класть на сей алтарь не имеющее цензурного эквивалента нечто — то ничего тогда не происходит и ни черта не реализуется, и народ в таком разе никак не субъект нации, а нация ни в коем случае не объект возрождения, А на хрена ж тогда такая нация, если её не возрождать?..

Всё упирается в нацию, Она — цель, а народ — средство, рабочий материал, и «творцом истории» быть не может, потому что не может быть. Кирпич сам ничего не творит, им творят: или храм, или по башке.

Продолжим, однако.

Хотя — чего там продолжать-то, ерунда осталась — каких-то плёвых девяносто пять лет.

Все, что было после Октября — не считается. История прекратила правильное течение своё, ибо потекла она вбок. Поэтому данный период надо вычесть, как хворый зуб, а образовавшуюся дырку замаскировать красивой фиксой из благородного какого-нибудь металла.

Конец текста.