Чой-то все разбушевались

Вот чего мне-то показалось разумным и правильным:

О критерии достоверности в литературной критике

В жизни, в науке всегда так бывает – однажды, устав от распутывания высокоумных вопросов, оглянешься назад и вдруг с ужасом обнаруживаешь, что в основании возведенной тобой пирамиды лежит что-то непонятное и совсем не обязательно правильное. Хотя, когда-то оно казалось тебе очевидным.

Вот так и с литературой. Хитромудрые специалисты понастроили тьму сложных и интересных концепций, но потребителем литературных текстов был и остается обычный нормальный человек – читатель. И читает этот читатель так, как ему это нужно, не опираясь ни на какие научные доктрины. Плохо это, или хорошо – трудно сказать. Наверное, это нормально, так и должно быть.

Независимо от авторского замысла, результат прочтения у каждого читателя свой. При творческом, вдумчивом прочтении иногда у читателя возникают метатексты – тексты о тексте, что в широком понимании этого слова уже можно назвать литературной критикой. И уж совсем интересный процесс рождается, если эти метатексты вызывают также текстовый отклик автора, то есть зарождается диалог. В сущности, это и есть тот результат, который на мой взгляд и преследует литература и искусство вообще.

В большинстве случаев, правда, эти диалоги заканчиваются виртуальной дракой. Это тоже нормально. Но даже после таких нерадостных финалов общения у сторон появляются новые мысли. Я сам – и автор и читатель. Поэтому послание мое вполне можно рассматривать как обращение к самому себе. Это если кому-то пригрезятся в этом тексте поучительные интонации или просто снобизм.

Довольно часто читатель берется за критику текста с позиции правдоподобия. Так не бывает, так не делают, так не говорят, так не снимают платье, так не убивают… Читатель имеет на это право. Он имеет право на все. Но ведь аналогичное право имеет и автор. Рисуя своих героев, автор-хочет он или не хочет — всегда имеет перед глазами прототипов. Это могут быть люди из жизни, могут быть кинематографические или театральные образы, литературные герои, когда-то воспринятые автором, но всегда кто-то есть. Довольно часто герой, созданный автором, вбирает в себя черты и фактологию сразу нескольких прототипов. Читатель же тоже обладает жизненным опытом относительно описанных автором людей и ситуаций и опыт этот естественно отличается от авторского. Мне представляется странным желание многих читателей увидеть в авторском тексте не что-то новое для себя, а всего лишь совпадение со своим жизненным опытом. Причем, иногда это желание настолько сильно и агрессивно, что кажется, что проверка достоверности – единственная цель читающего.

Читающий человек – поневоле философ. А философ, даже небольшой, даже маленький, как я – должен когда-то задуматься над тем, как мы взаимодействуем с миром. Каждый видит и слышит свой мир, оценивает его по-своему и текст, язык – единственное средство обобщить наши восприятия, разомкнуть личные миры и превратить их в большой Космос. Зачем это нужно? Да так же, как и все в этом Космосе – низачем. Просто интересно.

Одна и та же характеристика профессиональной принадлежности героя может вызвать у всех абсолютно разные ассоциации. Вот например я напишу на бумаге слово “профессор”. Кто-то увидит за ним Евстигнеева – Плейшнера, кто-то Бориса Рунге из “Кабачка”, кто-то своего соседа по площадке – зануду и склочника. А я вот почему-то вспоминаю своего завкафедрой – шумного и властного однорукого фронтовика, который громко ржал над моим докладом, сильно сдобренным мной непопулярной у нас тогда теорией графов, и называл его “планом Бородинской битвы”. В том-то и суть текстового общения – передать друг другу информацию об увиденном нами мире, вызвать в читателе новые картины этого мира, породить процесс сотворения Космоса.

Читатель же зачастую не хочет расширять свои представления о мире, цепляется за усвоенные стереотипы, замыкается в привычном микропространстве своего опыта. Причем, опыт этот он, как правило, сильно переоценивает. Почему-то многие склонны считать мир набором клонов – не просто подобных, а похожих до степени полного совпадения. Если человек служил в армии, он почему-то считает, что во всех частях одинаковые порядки и традиции и все прапорщики как близнецы похожи друг на друга. Война, тюрьма, любовь, школа – все ситуации, в которые автор может поместить своего героя, таким читателем тщательно проверяются на корреляцию со своим опытом, опытом собеседников в реале, а теперь уже – и информацией из сети. Причем, к своим источникам информации читатель почему-то относиться критически не хочет.

Иногда мне кажется, что одним из главных стимулов, побуждающих человека к литературному творчеству, является как раз понимание уникальности каждой ситуации, каждой личности, каждой возможной в жизни коллизии, а также понимание факта бесконечности числа этих возможных литературных конструкций. То есть автор конструирует, придумывает, а читатель говорит: “Нет, я такого не видел, так не бывает…” А ведь автор-то как раз и хотел поделиться с читателем чем-то не совсем обычным. Потому что писать про обычное – просто неинтересно.

Читатель со своим “так не бывает” все же бывает прав – литература имеет некоторые законы, которые автору следует соблюдать. Это законы логики. Нет, не бейте меня – я знаю, что и логики бывают разными, но все же некоторые закономерности, общие для всех нас и следующие из длительного информационного обмена, существуют и мы их молчаливо признаем. Должны же у игры под названием “Жизнь” быть хоть какие-то правила. Если 300 спартанцев в Фермопильском ущелье поливают персов из пулемета, то “так не бывает”. Если только автор не анонсировал свой текст как фантастический и при этом не объяснил, каким образом там оказался пулемет. То есть тут работает принцип абсолютной, физически доказанной невозможности ситуации. Но вот если доктор наук ругается матом и тырит по карманам сотрудников мелочь…физической невозможности тут доказать не удастся и автор вправе создавать такого героя.

Иногда говорят о “психологической достоверности”. Тоже – справедливое желание читателя, но не следует забывать о о том, что характеров столько же, сколько и людей. Психологи, конечно, пытаются классифицировать людей по психотипам, как жуков, но каждый, хоть раз бравший в руки результаты этих трудов, с удивлением обнаруживал себя или своих близких не уложившимися в прокрустово ложе классификаций. Тем более что автор часто описывает героя в ситуации читателю мало знакомой. Ну и начинается: “Не так убил, не так зарезал, не так закричал…” Короче – так не бывает. А откуда мы, господа, знаем, как бывает?

Довольно часто читатель путает документальные и художественные тексты, требуя от автора соблюдения параметров, номеров, фамилий, географических названий и рельефа местности. Извините, господа, но это – дело автора. Должен же он тоже иметь хоть какие-то права. Да и искусство следует все же понимать иначе, чем документальную фиксацию реальности.

Среди аллюзий, возникающих сейчас в моей голове, почему-то преобладают живописные. Любимый мой художник Франческо Мацола, более известный по прозвищу Пармиджанино, пять веков назад написал свою знаменитую картину, которую принято называть “Мадонна с длинной шеей”. Неестественно длинная шея у Девы Марии, однако, не вызывает у критиков сомнения в добросовестности автора. Пять столетий почитатели таланта Пармиджанино любуются полотном и каждый пытается для себя лишь понять – а что же хотел сказать этим великий основоположник маньеризма? То есть, в живописи почему-то давно уже решен вопрос с достоверностью.

Гораздо более, чем литература от проверок на достоверность страдает кино. Это кажется тем более странным, что в чем-то все таки очень похожем на кино театре никто как правило “проверками”не увлекается. Видимо, это можно объяснить тем, что кино избрало для общения со зрителем “интерфейс”, наиболее приближенный к естественному – восприятие событий на экране очень близко к обычному для зрителя восприятию окружающего мира. Хотя, несущегося прямо на зрителей с экрана паровоза бояться уже перестали…

Литература по способу воздействия на человека все же где-то близка к кинематографу. Погружаясь в книгу, человек вызывает в своем сознании видеоряд, аналогичный кинематографическому и поэтому провоцирующий реакции, обычные для человека в жизни. В частности и реакцию проверки на достоверность, похожесть на предыдущий опыт читателя.

Читатель, конечно, вправе читать художественные тексты как ему вздумается. И никто не может запретить человеку сличать литературную реальность со своими представлениями о жизни. Но все же для того, чтобы получать от искусства истинное удовольствие, я думаю, следует глубже понимать это самое искусство и адекватно представлять себе его назначение. Не стоит путать исторический роман с исторической монографией, не стоит относиться к есенинским строкам о “розовом коне” с позиций учебника по коневодству. Не стоит хотя бы потому, что искусство предлагает человеку гораздо большее и это большее можно просто не заметить, занимаясь подсчетом пуговиц на шинелях и проверкой дат и географических названий.

Забавно то, что часто люди занимаются проверкой на достоверность исторических фактов, свидетелями которым они сами не были. Читатели забывают, что пользуются материалами, которые сами могут быть подвержены верификации. Я уже писал об относительности интерпретаций исторических ситуаций. Слишком много серьезных факторов влияют на содержание исторических документов. В случае если текст документальный, такие дискуссии уместны, но выглядят смешно, когда обсуждается художественный текст, использующий историческую ситуацию лишь как контекст, мизансцену.

Есть, однако, любители, которые не жалеют своего времени на анализ исторической достоверности. Хорошим примером бессмысленности такого увлечения я бы назвал уже набившие оскомину журналистские упражнения по исторической верификации “Трех мушкетеров”. Уже все знают и сколько весит мушкет, и кого брали в мушкетеры, и как они на самом деле были одеты… но – какая, собственно, разница? Роман-то о другом. Пустое это все, господа.

Я все это пишу к тому, что литература – это процесс, в который вовлечено огромное количество людей. Процесс интереснейший, исключительно творческий. Причем, возможностей для творчества в нем у читателя гораздо больше, чем у автора. Удовольствие непередаваемое и практически бесплатное. И грустно смотреть на то, что художественные тексты порой читают по той же технологии, что и объявления в газете. Хотя, впрочем, и тексты тоже такие бывают…

Единственная достоверность, которую, как мне кажется, читателю целесообразно подвергать анализу и критике,- это достоверность событий в свете внутренней логики произведения. Оправданы ли события, имеют ли они причины, соразмерны ли с причинами следствия. И то это следует делать с осторожностью, так как есть опасность все же выйти за рамки текста и снова пуститься в проверки, типа “а так бывает?”.

Если подвести черту, то вкратце мысль моя будет выглядеть так. Конечно, критиковать фактор достоверности никто не запрещает. Но, я думаю, следует помнить, что и достоверность – штука относительная. Да и основной посыл художественного текста – не техническое описание реальности. Так что, берясь за достоверность, нужно крепко подумать – а не ставлю ли я себя в смешное положение человека, который в предложенном тексте не увидел ничего, кроме пуговиц и тактико-технических характеристик.

Хельги Нордкап. О критерии достоверности в…

Пространство Текста

тут