Статья Макса Далина - о героях и сути вещей...

Еще одна статья Макса Далина

… Мне досталась в этой пьесе

Очень маленькая роль…

Геннадий Григорьев

… Мы на роли героев вводили себя…

Владимир Высоцкий

У боевого товарища давеча зашёл разговор об отношении современных читателей к литературным героям. С тех пор и думаю на эту тему.

  Потому что вал мусорной литературы тут тоже любопытно сработал. У читателей с героями книг создались в высшей степени интересные отношения. Или, вернее, нет теперь между ними никаких отношений, кроме, я бы сказал, интимных в самом непосредственном смысле этого слова.

И происходят в мире пишущих-читающих такие мутации взаимосвязей, будто там где-то ядрёна бомба рванула и теперь радиоактивное заражение на местности тяжёлое. И никаких концов не найти: читатели и писатели массовой литературы – все хороши. И мутировавшие взаимосвязи уже расползаются и на литературу настоящую. Что, конечно, не может не подтверждать очевидного: мусорное чтивцо медленно, но верно гробит естественные процессы в культуре, препятствует мысли и мешает литературе выполнять её основную роль – формировать представление о мире и о людях.

В чём эта мутация выражается у читающих.

Изрядная часть читающей публики перестала анализировать прочитанное вообще и литературных персонажей – в частности. Катастрофическое число читателей воспринимает литературного персонажа либо как некую тантамареску – дырку в намалёванной на картоне эскапистской реальности, куда можно просунуть голову и насладиться, либо как объект возбуждения вполне определённого свойства. И всё.

Поэтому читателями этого типа любая книга оценивается так: либо «мне было приятно/неприятно отождествлять себя с героем», либо «мне нравится/не нравится ГГ». И, опять же, всё.

Другими словами, в первом случае, герой воспринимается как чистая фикция. Он – всего лишь тот самый глобус, на который должно натянуться читательское эго. Самый лучший вариант для этого – герой-невидимка, отсутствующий герой, ноль без свойств. Академическая иллюстрация такого невидимки женского пола – Белла Свон из майерских сумерек разума, мужского пола – почти любой «попаданец». Время от времени на читательских форумах случаются стычки между читателями, воспринимающими литературные образы нормально, как должно их воспринимать, дабы они что-то в душе запустили – и теми, кто хочет только дырку. Эти стычки выглядят так: читатели старой формации воздевают руки: «Ну что вы в ней/в нём нашли-то?! Это же не личность, а пустое место, без души и логики!» — а читатели новой формации отвечают: «С ним/с ней приятно себя отождествлять». Исчерпывающе. Эта порода бездумных эскапистов в книги бежит от «серых буден», они хотят ах-любви, адреналина или позитивчика, им хочется пожить среди шикарных, но недоступных в реальности декораций. Но когда такому читателю подворачивается герой с душой и свойствами личности, читатель обычно пишет: «Я разочарован». И тоже исчерпывающе. Герой-то имеет собственные потребности, с потребностями читателя ничего общего не имеющие. Герой – это зашифрованное послание писателя, раскрывающее что-то в человеческой душе. И это самое, раскрываемое, может оказаться вполне неприятным для эскаписта. Он пришёл за позитивчиком, а его вышвырнули в катарсис, в болезненной силы эмоции, да ещё испытываемые кем-то, отношения к эскаписту не имеющим.

«Почему здесь меня не развлекают? Почему в этой книге не интересуются мной?!» — примерно таков тут ход читательской мысли. А герой может быть странен, неординарен, даже страшен. Внутри него может быть очень неприятно. «Это отвратительная книга!» — вопит эскапист и отшвыривает отличную книгу подальше от себя. Думать тяжело и больно.

Читатели такого типа в классику обычно даже не суются. Потому что в классике бывает так сложно, тяжело, больно и без хэппи-энда, что совсем никак не выходит бездумно развлекаться красотами вымышленных миров. Ну, ведь Раскольников – мучительный кошмар! Порфирий Головлёв – затянутый кошмар! К Дымову, Обломову, Чичикову – просто непонятно, как относиться. И относительно новая литература – Зюскинд, Фаулз – тоже не радует: Жан-Батист Гренуй – даже хуже Раскольникова, если это возможно.

Эти сволочные классики не расставляют точки над ё, ни о чём не говорят прямо, обожают погрузить читателя в чужую душу – а душа живая, и в ней бывает так же мутно, как в твоей собственной. В чём же радость?! В результате, эскапист благополучно забрасывает всё вообще, что имеет хоть какие-нибудь признаки литературы – и переходит на сплошной мусор. Ему спокойно, не больно, и можно спокойно мечтать, как он царём будет. Синдром Бальзаминова…

Второй случай классики не исключает. Читатели второго типа воспринимают фактически любую книгу, как каталог потенциальных объектов влечения. Соответственно и оценивают – всё, от классики до самой мусорной книжонки: есть там мужчина или женщина мечты – или нет.

Эти ребята… впрочем, барышни больше – заполняют читательские форумы мощным «сю-сю-сю» и «ми-ми-ми». Их выбор непредсказуем. Барышне может показаться крайне эротичным и мрачный Раскольников, и тютя Обломов – каких только пунктиков не бывает у людей! Кот Бегемот – «милая пушистая киса»! Любого персонажа мировой литературы такой читатель – скажем, онанист – приведёт в соответствие своим потребностям и будет томно вздыхать.

По сути, это было бы не так плохо, как в первом случае. В конце концов, барышни от сотворения мира влюблялись в героев баллад. Но явление принимает угрожающие масштабы, а влюблённость и восхищение доходят до полной атрофии здравого смысла.

Читателю, выискивающему «цепляющее», по сути, не важен ни идейный посыл книги, ни душевный склад героя, ни его настоящие чувства. В запале читатель-онанист додумывает книгу в силу собственного разгулявшегося воображения. Любитель гомосексуальной порнографии находит, чем возбудиться, во «Властелине Колец» и в «Обитаемом Острове». Целомудренному герою приписывается скрытая похоть. Боевое товарищество превращается в грязноватый эрос, уважение к женщине становится вожделением, душевная рана кажется «розовыми соплями» – и предполагается, что её можно элементарно залечить парой оргазмов.

И мы возвращаемся, сделав круг. Думать – тяжело и больно. Мыслительный процесс, катарсис – заменяется сладким возбуждением и разрядкой. Все сложности и странности человеческой души сводятся к сексу. И – да. Если герой не возбуждает такого читателя – значит, книга не хороша.

Остаётся только бурно радоваться, что не весь читающий люд воспринимает книги так. Но радость выходит довольно-таки горькой: процент читателей двух этих типов возрастает лавинообразно.

Им – и тем, и другим – наплевать на писательский замысел. Им непонятно, да и не интересно, почему писатель создал героя именно таким: странным, страшным, мрачным, эротичным, весёлым, хитрым, самоотверженным. Они вообще не думают о том, зачем книга написана – им очевидно, что для сладких грёз и убийства времени. И рассуждения этой публики о классических персонажах – мучительны до тоски.

Они осуждают Толстого за то, что он придумал Анну Каренину с её небезупречной личной жизнью и страшным концом. Зачем это было нужно? Ни натянуть её на себя, чтобы понаслаждаться дореволюционной Россией и светским обществом, ни возбудиться ею – тяжело как-то. Ни то, ни сё. Возмутительно. Они возмущаются героями, которые нехороши собой и ведут себя непредсказуемо. С другой стороны, слишком чистыми душой героями эта публика тоже возмущается: вот зачем Соловьёв написал своего Ходжу Насреддина так? Не бывает таких людей в их системе координат. У Белянина-то лучше – привычная обыденная грязь, чисто поржать, без всяких намёков и угрызений совести.

И в итоге все дороги всё равно ведут к мусорному чтиву. Там уже нет ничего царапающего, может быть только совсем уж неграмотно и скучно. Зато многие и многие современные пописушники создают именно то, что имеет спрос у этой части публики. Либо «дырку» для эскапистов, либо… чуть не сказал «дырку» для онанистов, но большинству онанистов требуется не столько дырка, сколько что-нибудь более существенное… меч-кладенец какой-нибудь. Чтобы либо себя вообразить с таким мечом в руках, либо Мужчину Мечты с ним же, если барышня развлекается.

И что интересно… ведь для писателей, обслуживающих публику посредством сочинения мусорных книжек, слова «положительный» или «отрицательный» применительно к герою уже напрочь утратили смысл. И для их читателей таких определений нет. Причём, не потому, что герои эти так сложны и многогранны, что сразу не понять, с какой стороны их оценивать. Нет, большей частью они проще пареной репы – но их внутреннее содержание никого не интересует. Плюс и минус одинаково серые и по сути своей не отличаются друг от друга. И даже эскапистские игры уже не напоминают те, о которых пел Высоцкий в своей знаменитой «Балладе о борьбе».

Потому что в те времена, когда он написал свою Балладу, играя в героев, дети и подростки отрабатывали, примеряли на себя этические нормы и человеческие качества. Играли в Д`Артаньяна – и верность товарищам: «Один за всех – и все за одного!» В Шерлока Холмса – и всепроницающий разум: «Элементарно, дорогой Ватсон!» В Жана Грандье – и отвагу, в Мориса-мустангера – и честь…

У взрослых игры были сложнее. Но и взрослые понимали, что значат упомянутые в разговоре Иудушка Головлёв, Пётр Иваныч Адуев, Гамлет или Ромео. Для них имя персонажа ассоциировалось с его личностью, с теми или иными чертами человеческой натуры. Любого из старых литературных героев можно воспринимать с разных позиций: для кого-то Тарас Бульба – образец высокого служения Родине, для кого-то – рубака из полуразбойничьей вольницы. Но он истово предан товарищам и принципам, как бы читатель ни относился к этим принципам и к этим товарищам. Сам факт того, что Тараса можно обсуждать с разных позиций, обвиняя или оправдывая, как живого человека, жившего в жестокое время, говорит о том, что образ создан сильно и чудесно. В этом и видится смысл литературы: в создании образа живого человека, неоднозначного, многопланового, порой – противоречивого, но наводящего читателя на глубокие мысли и заставляющего его анализировать и собственную личность.

Любопытно, что к героям беллетристики и забавной прозы прошлых лет всё это относится точно так же, как и к героям классической прозы. Остап Бендер – не менее сложная и спорная фигура, чем Тарас Бульба, разве что вызываемые похождениями Остапа мысли и чувства лежат в другой плоскости. А играть, примеряя разные этические системы и увеличивая степени внутренней свободы, можно и в того, и в другого.

Вот эта многоплановость, сложность и живость и отсутствует в героях массового чтива напрочь. У среднего персонажа нет личности. Создаётся впечатление, что ни читатель, ни писатель даже не думают, что личность там вообще необходима. Главный герой снабжается случайным набором свойств, а потом на него надевают всякого рода всемогущество и прочие боевые заслуги. Ни у героя, ни у автора нет никаких чётких представлений ни о жизни, ни о человеческой душе. Даже элементарные представления о теле – и то пропускаются между глаз и ушей. И, наконец, мерзейшее поветрие в самом дрянном чтиве: герой не может умереть. Раны на нём заживают вмиг, волшебным образом, а смерти для него не существует.

Что лишний раз подчёркивает полное отсутствие всяких признаков жизни: ведь не может умереть только мёртвое или изначально неживое. Кадавр.

Соответственно, герой лишён страха перед болью и смертью – боли он не чувствует, а смерть ему не грозит. И это обесценивает в ноль любой квест – грош цена тому, что достигается без усилий. Ни автору, ни читателям не приходит в голову элементарнейшая мысль, вроде бы, очевидная для любого: если герою на победу армии орков требуется не больше усилий, чем на истребление мух с помощью липучки – то эта победа не подвиг. В чём заслуга, если ты выполняешь элементарную работу, которая ничем тебе не угрожает? С давних времён, дописьменных ещё, герой обретал свой полубожественный, мифический статус, пройдя через сверхчеловеческие страдания и смерть. Позднее – он обретал статус, пройдя сложнейший нравственный выбор, обретя новые свойства духа, поднявшись над собой. Ещё позднее – герой мог и подняться, и пасть, но, в любом случае, писательский взгляд следил за мытарствами души, которая пыталась что-то преодолеть.

Во все времена и в разных культурах мира считалось, что правильно умереть не менее важно, чем правильно прожить. Я говорю не только о самурайской этике: учёный, перед смертью от болезни описывающий собственное состояние для будущего своей науки, не менее велик, чем воин, спокойно встречающий грудью клинок. Описания «правильных смертей» не только возвышают душу и вызывают катарсис – они ещё и помогают читателю справиться с собственными страхами и, соответственно, опять-таки выйти на новый уровень внутренней свободы. Освободиться от страха перед смертью – великое дело.

Но авторы мусорного писева боятся смерти, как огня. Страх они реализуют в бессмертии и неуязвимости героя плюс в «пластании мяса»: «Вы околели, собаки несчастные, я же живу и дышу». Эффект ровно обратный: подпитка страхов, комплексов и той мелкой жестокости, которая побуждает кидать на лампу таракана. Душа опускается под плинтус.

Впрочем, никакие вопросы, связанные с душой, большинство мусорных писак не волнуют. Герой ведь считается героем лишь потому, что МАГИЯ. Дальше он может не делать ничего или делать что-нибудь мерзкое – никого это особенно не трогает. Оценивается «читабельность», «забавность», «нравится ли герой» и «приятно ли себя с ним отождествлять». А поскольку Чехов говорил, и был прав, что нет урода, который не найдёт себе пары, то можно с уверенностью сказать: в массовом чтиве нет увешанной плюшками мрази, которая не найдёт себе аудитории.

Любимое занятие публики, которой нравится создавшееся положение вещей – оправдывать происходящее «прогрессом» и «совершенствованием литературы». Новые времена, мол, требуют новых темпов, старые книги неторопливы, их надо изучать неспешно, скорость современной жизни этого не позволяет. Надо – быстро, бодро…

Декларацию эту я слышал много раз, и каждый раз тихо поражался дурости говорящего. Ну да, нынче требуется другой темп. Хочется высокой скорости, яркости и остроты. Но почему же тогда беллетристика, написанная сто-сто пятьдесят лет назад, выглядит быстрой, бодрой и яркой по сравнению с подавляющим большинством современной жвачки? Писатель, позиционирующий себя как автора лихих боевиков или приключенческой прозы, еле-еле справляется с вязким сюжетом, ме-еедленно жуёт мочало, бесконечно перечисляя то ли приёмы боевых искусств, то ли рюшки на костюмчике героини. Фабула может быть переполнена бестолковым действием, не увязывающимся в сюжет, герои мечутся, как заполошные куры – а темпа-то и нет. Белка в колесе может бежать очень быстро – но, по сути, она не двигается с места. Личность в центре мусорного повествования – и есть эта самая белка в колесе: совершая множество суетливых действий, она не развивается, не меняется и ничего собой не движет.

То, что темп вполне непосредственно связан с внутренней динамикой текста – авторам писева, похоже, непонятно в принципе. Так же, как и простая мысль о сути вещей, заключающейся не в победе героя над картонными армиями, а в его победе над собой. Поскольку этот вопрос не стоит, мы наблюдаем тьмы и тьмы увешанных фэнтезийными регалиями ничтожеств. Чтение о похождениях ничтожества, запасающего для себя магические финтифлюшки, загребающего, как полностью удовлетворённый кадавр Стругацких, всё, до чего может дотянуться – статус, женщин, силу всех сортов – и норовящего окуклиться и остановить время в конце – вряд ли полезное занятие. Читатель только лишний раз утверждается в мысли, что всё в мире – бессмысленная суета, лишь забота о своей шкуре приятна и полезна.

Все эти разговоры о «новых методах в литературе» — отговорки неграмотных писак и таких же неграмотных читателей. Подниматься, в том числе и над собой – тяжело, скатываться в бездумье – легче. Вот массовая литература и скатывается, таща читателей за собой, в тот самый сон разума, который рождает много интересного. И всё больше людей учатся полному бездумью, даже читая. И про очередного персонажа очередной новинки впору сказать словами Гоголя: «А ведь если разобрать хорошенько дело, так, на поверку, у тебя всего только и было, что густые брови», — если только кто-нибудь из читателей вспомнит, какие брови у него были…