Нас выбирает любовь. Заявка на декабрь 30000 знаков

Глава 18.

Никита.

Игра в бадминтон.

В липовой аллее неподалеку от конторы Гордеева поджидал Вадим. Никита уже слышал о случившемся и без лишних вопросов отпустил помощника на похороны. Про себя отметил, что судя по поведению, смерть дяди Вадима удручала не слишком.

— Начальник! Если так и дальше работать будем, план выполним, премию получим, правда? — звучало искренне.

— Да!? — не то спросил, не то согласился Гордеев. Ему, еще не отошедшему от визита к Титычу, было не до плана.

— Я говорил, что дело у Вас пойдет, говорил! И мужики Вас уважают! Вот только Маруська…

— Что — Маруська?

— На хрена такая мастерица нужна? Какой от неё прок?

— Я думал, у вас хорошие отношения. В бадминтон играете.

— Хорошие-то хорошие, и в бадминтон поигрываем, — Вадим сально усмехнулся. — Но отношения работе не помеха. Я бы на Вашем месте, простите за наглость, Маруську уволил и мастером жену взял.

— Жену? Хорошо, Вадим, я подумаю.

Вадим потоптался на кривых ножках и мечтательно вздохнул:

— А я, вообще-то, в футбол играть люблю! Не удивляйтесь. Мне мои колеса не помеха. Я хороший левый хав. Помню, в детстве с пацанами до вечера гонял мяч. «Свинопас-кривоножка!» — кричали они – «дай пас!». Свинопас-кривоножка — так меня звали. И я делал ювелирную передачу в стиле Феди Черенкова! «Свинопас-кривоножка»! — кричали пацаны – «бей по воротам!» И я забивал, как Олег Блохин.

— Здорово! А почему тебя звали свинопасом, Вадим?

— Когда мячик прокалывался,   взрывался или расклеивался, и нечем было играть, а новый купить было не на что, да и негде, я шел на свиноферму, выпрашивал у знакомых фермеров ненужную им голову забитой свиньи и вот этой-то головой мы продолжали играть в футбол. Видели бы вы, начальник, какие пасы я отдавал, какие пасы!..

Казалось, помощник, погрузился в воспоминания. Никита хотел напомнить ему о предстоящих похоронах дяди. Но спросил неожиданно для себя:

— Вадим, ты не одолжишь мне ракетку для бадминтона?

— Вы хотите?.. — вскинул он брови.

— Завтра суббота, выходной. Почему бы и нет?

— Конечно, конечно! О чем речь! У меня замечательная ракетка! Эх! А я бы погонял в футбол!

Жене Гордеев сказал, что пошел общитывать наряды, конец месяца — нужно готовить отчет. Лужайка, на которой обычно играли в бадминтон Маруся и Вадим, начиналась сразу за конторой и не просматривалась с их кордона, поэтому Никита не переживал, что обман раскроется. Да и что это за обман — игра в бадминтон с подчиненной по службе.

Он взял в условленном Вадимом месте ракетку и, насвистывая, отправился на лужайку.

Маруся уже ждала. Одетая в спортивную желтую куртку, такую же мини-юбку с бейсбольной кепкой козырьком назад и в темных солнцезащитных очках, она разительно отличалась от той Маруси, которую Гордеев привык созерцать на работе. Нет, она не превратилась из золушки в принцессу, не стала мисс Обояшка Окоемовского лесничества, но она была мила.

Завидев Вадима, Маруся, улыбаясь, подбежала. В очках бликовало солнце, отражалось потемневшее небо.

— Доброе утро, начальник! Начнем? На счет?

Она запустила волан птицею в воздух. Небо на самом деле оказалось удивительно синим, ни облачка на нем. А солнце слепило. Следя за полетом воланчика, Никита сделал пару шагов в сторону и резко по нему ударил.

— Вы ходили к Титычу?

— Ходил.

— И что?

Воланчик камнем падал на мастерицу. Солнце теперь пряталось за макушками сосен.

— Ничего! – Никита достал из заднего кармана брюк фляжку, сделал глоток. Коньяк обжег горло. Вспомнились слова Титыча: «свиней в Окоемове больше нет!»

— Как — ничего? — Маруся замерла, опустив растерянности ракетку. Воланчик нырнул в траву. — Я знаю, знаю, что будет… мне… страшно…

— Что будет? — Никита подошел к ней. Она уткнулась лицом ему в плечо. К воланчику прыгнула кошка Маруси, пробуя лапой.

— Ничего не будет, о чем ты! — Никита догадывался. — Чушь все это! — Титыч вздорный мужик! Успокойся!

Маруся рыдала.

-Это случится, я знаю! — Шептала она — пусть! Что будет, то будет, только…

— Что только?- Никита предложил коньяку, Маруся глотнула, закашлялась.

— Я люблю тебя! — выдохнула она со слезами на глазах то ли от кашля, то ли от спиртного. Как в омут головой. — И ничего не требую взамен, ничего не прошу, просто хочу, чтобы ты любил меня сейчас! — ракетка выпала из ее рук.

Никита опешил. И в то же время, Как никогда он чувствовал, что обязан исполнить свой долг. Перед этой маленькой несчастной женщиной, ради него готовой принести свою жизнь в жертву непонятно каким темным силам. Никите не то, чтобы не хотелось, он испытывал неловкость перед женой, но, чувствуя неотвратимость судьбы, стал раздевать Марусю, пальцы как бы сами собой, с ловкостью вора-карманника расстёгивали пуговичку за пуговичкой.

— Сейчас… в туалет сбегаю! — прошептал он смущенно, когда Маруся осталась в одних трусиках, а сам в гараж побежал, за топором.

В гараже он оттягивал время, хлебнул из фляжки для храбрости, втайне надеясь, что Маруся сбежит со стыда, но когда он вернулся, женщина лежала на спине, подложив под голову куртку, и, уже без очков, смотрела на небо. Заслышав его шаги, она улыбнулась:

— Небо сегодня… удивительное! – прошептала, не оборачиваясь, давая возможность незаметно спрятать в траве топор.

— Бездонное! — подтакнул Никита, сел рядом и поцеловал ее в плечо. Потом еще раз, во впадинку под ушком, и рядом, где легкой пульсацией чувствовалась под губами сонная артерия.

— Родной! — Маруся выгибалась под ласками. — Как я ждала этой минуты. С самого твоего приезда!

В траве стрекотали кузнечики, ползали рыжие муравьи, кошка игралась с воланчиком.

— Я люблю тебя! — прохрипела Маруся, когда Никита вошел в нее. Она кричала так, что он боялся, как бы кто не услышал и закрывал ее рот рукой. Тогда она начинала непотребно хрипеть под его пальцами и Никита вспоминал о топоре…

Рука нашарила его холодное лезвие… Никита подтянул его, перехватил за топорище. Маруся, счастливая, смотрела глаза в глаза. Голубые ее глаза были бездонны, как небо. Гордеев не выдержал, отвел взгляд.

— Поцелуй! В последний раз!

Никита нашарил штаны, достал из кармана фляжку, глотнул коньяку и поцеловал ее нежно в лоб, как покойника. Она прикрыла веки. Теперь он нашарил топор, взмахнул им и… в бессилии опустил его на землю.

— Не могу! Не могу! — кошка заинтересовалась блеснувшей на солнце новой игрушкой.

— Родной! — Маруся прижалась к Никите с той безграничной самоотрешенностью, но которою способны только любящие женщины. — Я помогу тебе! Во имя любви! Я спасу тебя!

Со стороны села, урча пламенным мотором, выехал автомобиль и скрылся за поворотом. Гордеев проводил машину тоскующим взглядом, как провожают журавлей.

Наверное, это был любовно-предсмертный экстаз. Маруся схватила топор — кошка шмыгнула в траву — и лезвием, быстро, так что Никита не успел сообразить, провела себе по горлу. Не зря Никита вчера вечером точил топор. Кровь хлынула на зеленую траву, орудие самоубийства выпало из рук. Обагренный кузнечик тщетно пытался выбраться из липкой горячей жижи. Наполовину расставшись с головой, Маруся, упав, заслонила кузнечика. Никита так и не узнал, выбрался ли горемыка? Он поднял, как хоругви, кровавый топор.

— Сволочь! — раздался истошный крик. Никита вздрогнул, удивленно взглянул на Марусю. Нет, он не верил ее словам, она не любила его, женщина и перед смертью не бывает искренна, значит, она не могла с такой ненавистью кричать. Но ведь кричали. — Подлец!

Никита обернулся. Кричала Машенька, невесть, когда и откуда появившаяся. — Ты!!! Ты!!! Ты!.. — сжав кулаки, подступала она.

— Я не убивал! Не убивал! Я объясню!

— Ты изменил мне! Сволочь! Подлец! Свинья!

— Маша! Машенька! Подожди! — Никита приблизился к ней, все еще держа топор в руках.

— Изыди! Я верила, а ты!.. — она оттолкнула его и, ссутулившись, побрела, неуклюжая, прочь. Никиту обуяла горечь обиды. Почему? Почему никто не хочет понять? Он не виноват! Обстоятельства! Они сильнее его! А измена и не измена вовсе, а последнее желание приговоренного.

Ступая бесшумно, Гордеев догнал жену, размахнулся и словно ракеткой по воланчику топором ударил в область седьмого шейного позвонка. Голова улетела в траву и покатилась, как футбольный мяч. Туловище сделало самостоятельно пару шагов по ходу движения и рухнуло навзничь.

Кошка внимательно отслеживала происходящее.

Глава 19.

Вадим.

Извещение

Неизвестные люди прибывали, чтобы отдать долг покойному, называли себя сослуживцами. Вадиму пришлось забыть футбол своей юности. Он даже не думал, что где-то там в лесничестве на лужайке лесничий с мастерицей играют его ракетками в бадминтон. Вадим бродил из кухни в бухгалтерию и обратно, мешаясь под ногами. Зайти в комнатку с телом дяди было выше его сил. « Ничего … ничего… — подбадривал сам себя – чуток осталось, перетерпим, перемелем!» Внимательно, долго, как бы исподтишка изучал поведение супруги. Клотильда роняла посуду, – Вадим надеялся: к счастью. Если поблизости заговаривали о покойнике, Клотильда потупливала взор: легкий румянец играл на ее щечках. Вадим бы сказал, что супруга влюбилась. Да, но в кого?

Жена попросила почистить картошку. Вадим надел фартук, взял нож.

— Дядя всю жизнь любил меня! – сказала она.

— Еще бы! – ответил Вадим, счищая кожуру с картофелины. – Мы близкие родственники. – И, усмехнувшись, добавил – Очень близкие. Только не всю жизнь.

— Что?

— Со дня нашей свадьбы, на которой ты познакомилась с дядей прошло чуть больше года – а это не вся жизнь.

— Да…а кажется, что я его знаю давно. Лучше тебя даже. Не обижайся, но так кажется. Он любил меня как женщину.

Вадим зарезал очередную картофелину. Если бы картофелина была бы живой, то насмерть. Взглянул на Клотильду. Сам не ангел, чтобы верить жене, но изменять ему с…? И когда? У них и случая-то подходящего не было. Картофелина была садистки искромсана. Вадим боялся смотреть на супругу.

— С чего ты взяла?

— Знаю! Всю жизнь знаю!

— Только не всю жизнь! – закричал он, бросив орудие преступления – нож в раковину. Вадим не понимал как себя вести: обсмеять бабью галиматью или врезать по морде? Кулаки чесались. Его жена, мать его ребенка, наследника рода Ольявидовых! Она вылезла из форм, как взошедшее тесто. Это пол – беды. Но она вышла из ума.

— Я благодарна ему за любовь! – сказала Клотильда.

« Дура! Отец это мой!» – Вадиму хотелось крикнуть, чтобы достучатся если не до сердца ее, то до сознания. Но мама просила. И он промолчал.

Когда все было готово к обряду, когда гости собрались, кто искренне переживая случившееся, кто из родственного этикета, а кто и пропустить стакан другой за чужой счет, а то, что счет был человека, покинувшего жизнь, любителей выпить на дармовщинку волновало чуть, так вот, когда церемониймейстер встал, чтобы сказать речь – все смолкли, и в этот миг тишины, о которой говорят – ангел пролетел – раздался стук в дверь.

Вошел посыльный в черном, в черных очках. Смущенно оглядываясь на полуоткрытую дверь, он сказал:

— Изь – вините! – и сделал шаг назад. – вам изь – вещение!

Вадим подошел к нему. Посыльный отступил еще на шажок, протягивая бумагу. – вот — с! С гербовой печатью. Из суда! – в голосе его трусливо дрожали торжествующие нотки.

Вадим развернул бумагу. Из извещения следовало, что колхоз оспорил фамильное право владеть огородом – землею в десять соток, примыкающей к дому. Не надо быть юристом, чтобы понять: произошла досадная ошибка, бюрократическая система дала сбой. Требовались дополнительные документы, оформить которые, было делом времени, но вот этого времени и не было. Хоронить по всем правилам нужно сегодня, в огороде уже выкопали могилку, однако, выходило так, что огород пока семье, в отличии от дома, не принадлежал, и захоронение было бы незаконным.

Вадим передал бумагу матери. Когда мама озвучивала извещение, у нее не дрогнул ни один мускул на лице. Поднялся галдеж. Родственники возмущались несовершенством законов. Предлагались различные варианты захоронения, не подходящие по разным, большей частью, финансовым причинам. Вадим подтолкнул посыльного к выходу:

— Пойдем!

В сенях ударил его так, что улетели очки, из глаз посыпались кровавые огонечки.

— Ты приносишь дурные вести! Мог бы и опоздать!

— Вьедная у меня абота! – подбирая очки, ретировался посыльный.

— Иди на бюллетень! Травма на производстве! – Вадим пинком ускорил движение посыльного к двери и больничному листу.

Когда Ольявидов вернулся, поднялась – на правах сестры покойного и фактически главы рода – мать. Тихим от горя голосом. она произнесла:

— Мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь дорогого нам человека. Злые силы хотят помешать предать земле брата, отца (”Оговорилась!” – вздохнула Клотильда) и друга. Мы не позволим! Мы похороним тело назло злым силам сегодня! Да, место на кладбище нам не по карману! Да, огород не наш! Но мы похороним Пашу в его детской. Пола там нет, а земля, заменяющая пол, является частью дома и принадлежит нам, а не колхозу! Когда же формальности с огородом решаться, останки перезахоронят.

Присутствующие одобрительно загудели. Мама продолжила:

— Молодым, конечно, придется потеснится, но ничего – трудности в жизни сближают.

Вадим наблюдал за женой, когда говорила мама. Услышав, что дядю похоронят в их комнатке, рядом, она вцепилась в локоть супруга, прошептав:

— Ужасно!

А глаза таили радость.

Глава 20.

Вадим.

Измена.

Могилку копали у изголовья кровати. Земля, поначалу твердая, вскоре пошла легко и вокруг могилы выросли маленькие холмики. Мифические гидры застыли над пропастью. Холмики скрыли под собой войлочный тапок с бубончиком, один из двух, которые Вадим купил после свадьбы, обнаружив, как громко скрипит жена по паркету квартиры. Теперь вместо квартиры – родовые руины, лишь тапки напоминали о прошлой жизни.

Могильщики разливали самогон по стаканам, пили и копали, все глубже и глубже скрываясь в земле. Могила в комнате казалась скорее погребом, в котором должны хранится соления, маринады и компоты. Батюшка в комнате старших пропел ”смертью смерть поправ”. Близкие прощались с умершим. Под руки подвели маму. Сухонькая, в черном, прямая, как палка, она утирала слезы с опухших век. Склонившись, поцеловала листок на лбу покойника. Надрывно всхлипывая, позволила себя увести. Отчим нагнулся следом, обозначив поцелуй: « прощай, ек – комарок!» – прошептал он, машинально оглаживая край савана.

Клотильда долго всматривалась в лицо дяди Паши, словно хотела запомнить навсегда. Провела пальцем по его щетинистой щеке. И вдруг прильнула губами к губам покойного.

— По обряду не положено! – зашипела елейная старушенция из дальних родственников. – Нельзя! Нельзя в губы!

Клотильда охнула, грузно осев на пол. Ее отвели на кровать. Когда Вадим нагнулся над усопшим, ему показалось, что в приоткрытых глазах мертвеца играла насмешка. Почудилось, что покойник вот – вот обнимет его и похлопает по спине. Вадим выпрямился и, оглядываясь на присутствующих, отошел в сторону. Никто ничего не заметил.

Саван сняли со стола, на веревках опустили в могилу. Кидали горсти земли. Женщины подняли плач, сильнее которого Вадим слышал однажды – прошлой ночью ревел ребенок. Клотильда рвала на голове волосы, вырывалась из рук, норовя броситься в могилу.

— Что она делает? – Вадим спросил протрезвевшего отчима. Отчим пожал плечами. Было видно, что и его неприятно удивило поведение снохи.

Лопаты работали ритмично. Мелькнул и исчез в земле тапок – теперь они не связывали Ольявидова с прошлым. Лопатами плашмя утрамбовали землю. В изголовье поставили небольшой, не выше спинки кровати, деревянный крест. Под крестом – фотографию, с которой усмехался папа- дядя. Вадим только сейчас осознал, что понес двойную утрату. Дядю, он любил как отца, больше отца, а он и оказался после смерти отцом.

Сели за стол. Клотильда сказала тост за безвременно ушедшего любимого всеми человека. Выглядела она соответственно ситуации: черный платок, опухшее от слез лицо. Поминали, тихо переговаривались, ели. Гремели вилки, ложки. Клотильда украдкой посматривала на часы. Вадим пил водку. Много. Отчим не дождавшись киселя, нетрезвой походкой, вышел на улицу. Мама обслуживала гостей, принимала соболезнования, переходящие в изливания души. Когда гости разошлись, близилась полночь. Клотильда, потянувшись, сказала, что устала, отправилась спать. Вадим посмотрел ей вслед Пышные формы спьяну волновали воображение. Он, к стыду своему, и понимал, что ситуация не располагает, хотел ее как никогда. Алкоголь заглушал стыд. Вадим встал и пошел следом.

В комнате он понял, что выпил меньше, чем следовало бы. Раздеваясь, незримо ощущал присутствие постороннего. С фотографии смотрел дядя и все понимающе — по- отцовски — улыбался.

— Как жить теперь? Втроем? Папочка! – пробормотал Вадим. – Будь добр, отвернись, пожалуйста! Мешаешь исполнять супружеский долг!..

Он попытался прижаться к супруге. Клотильда скинула руку со своего плеча.

— Не надо! – прошептала она с твердыми интонациями в голосе и Вадим не обиделся. Он подождал, пока Клотильда уснет и, все-таки, прижался к жене, как к чему-то спасительному. Не было родней человека в этот час. Клотильда спала беспокойно, ворочаясь, Вадим то ли засыпал тяжелым сном, то ли впадал в беспамятство, но бой часов каждые полчаса выводил из забытья. Тогда Вадим трогал жену, как спасательный круг – она была теплая; с тревогой оглядывался за спинку кровати, на серевший в темноте крест. Почему – то брала на покойника досада за тапок. Вадим считал удары часов, и с каждой прибавкой времени возрастала надежда на рассвет.

Был тот самый час, в который пастух путает собаку от дикого зверя, когда Ольявидов понял, что лежащее рядом тело холодно. Именно: сначала понял умом, так как руки все еще как бы ощущали тепло. «Ушла!» — подумал он, но в мысли этой не было безнадежности, в ней зарождалась оскорбленная ревность мужа. Ребенок не орал в своей люльке, видимо, интуитивно догадываясь, что мать к утру вернется.

Вадим сел, посидел на краешке кровати, походил в задумчивости возле могилы, выпил причитающийся покойнику стакан водки, закусил его хлебом, поворошил пальцами ноги землю на холмике. Ухмыльнулся. Папа поставил его в весьма щепетильное положение. Это была хорошая штука. Вадим заглянул в люльку — ребенок тихо посапывал.” Как можно быстрее достать бумаги и перезахоронить!” – Вадим был удивительно спокоен тем самым спокойствие мужа – рогоносца, которое иногда заменяет бешенство: в таком состоянии просто убить…убить? Но кого? Ах, папа, папа…

И все же, в глубине души Вадим чувствовал, что простит супругу, когда она вернется. Сделает вид, что ничего не произошло, ведь Вадим видел в случившемся и свою вину – не додал ей тепла, ласки. Простит и будет любить, как до женитьбы любил не Клотильду — Ирочку, любить сильней, чем отец. Тогда жена сама не будет уходить, и все наладится, все образуется и они заживут, как прежде втроем: Вадим, Ирочка и дочка. К черту Клотильду!.. Он взял лопату, выкопал неглубокую ямку в могилке, положил в нее второй женин тапок, быстро закидал землей. ’’Чтобы не простудилась, босая — то!..” – В этот миг он испытывал нежность к жене.

Рассвело. Но жена не теплела. С минуты на минуту Ольявидов ждал, что она вот-вот зашевелится, стряхнет рукой с лица сон, потянется сладко, скажет: «как крепко я спала!»

Время шло, наступило позднее утро, жена оставалась холодной… С фотографии на могилке улыбался мамин брат. Заплакал голодный ребенок. Вадим сидел, раскачиваясь на кровати как неваляшка, и не мог заставить себя подойти к дочке, надеясь, что ее рев вернет Клотильду. Прибежала мать. Его, Вадима, мать. Вызвала врача. В доме засуетились. Врач, в очках с круглыми стеклами и усиками, пощупал пульс Клотильды, прикрыл веки, выпрямился.

— Мда… — сказал, растерянно щипля ус. – Умерла …

— Совсем? – спросил Вадим, понятное ему одному. На него смотрели с сочувствием. Этой подлянки Вадим от Клотильды не ожидал. Слезы обиды наворачивались на глаза. Он схватил жену за волосы и затряс, что есть силы:

— Лучше бы я убил тебя!

Глава 21.

Никита.

Игра в футбол

В пожарном пруду, расположенном рядом с лужайкой Никита отмылся от крови. Мысли в ключевой холодной воде пришли в порядок, приняли стройность.

«Срочно тела закопать!.. черепа освежевать и вывесить вместе с другими на колья. Жена, скажу, в Москву уехала, не выдюжила, не вынесла тишины, и уехала, а Маруся — откуда мне знать, куда делась Маруся. Мы поиграли в бадминтон, она ушла и больше я ее не видел! Траву… травку надо скосить, скормить кроликам, у соседки Бухтирихи есть кролики, остальное закрасить зеленой краской… И свидетеля убрать! Кошку! Вдруг мяукнет!..»

В выходной день, в субботу, в лесничестве безлюдно. Лесники отдыхают по Окоемовским коттеджам. Никита закопал тела на задворках, прикрыл свежую землю дерном, скосил траву, подкрасил не докошенное, снял скальпы и разделал черепа. Доставая мозги жены, Никита обливался слезами, вспоминал время совместной жизни. Первое поцелуй на балконе, свадьба, частые размолвки, маленькие семейные праздники… да, были и они, семейные праздники, только теперь трудно вспомнить какие…

Перед кордоном, на кольях Гордеев выставил черепа. Титыч был прав. Два свинских, среди черепов Андреича, Кухлевского, Маши и Маруси сильно не выделялись и вполне могли сойти за черепа, скажем, людей другой национальности. У джигита Гайваза, наверное, был такой. У Мбхптыча уж точь в точь!

Вообще, маленькая получилась коллекция, камерная. А получить за нее можно было не один годик камеры. Но совесть не мучила Никиту, она, может, замучает потом, наизусть замучает, покоя, сна и воли лишит, но не сейчас — сейчас он должен выжить, выстоять и победить!

Облако пыли всклубилось перед конторой, из облака вышли жители села Окоемова. Гордеев даже вздохнул с облегчением: томительное ожидание завершилось. Среди прочих различил в толпе Порфирия Мбхптыча и Титыча, Рустамова и Гайваза, детей Гайваза и села Окоемова. Возглавлял шествие, опа! — Никита пригляделся — директор лесхоза, бывший институтский товарищ отца, сам Сергей Ромуальдович Кнороз. Перед кольями с черепами толпа остановилась.

Сергей Ромуальдович подошел к Никите. Всем видом своим он выражал укоризну. Лицо его выглядело усталым, карие умные глаза смотрели сочувственно. Никите было немного неловко, что из-за его никчемной персоны побеспокоили важного и занятого человека.

— Рад вас видеть! — сказал он Кнорозу.

— Ты что натворил? — грустно спросил он. — Ты же неглупый мужик.

Из толпы вышел участковый — толстый потный боров с опухшей мордой в форме старшего лейтенанта.

— Вы обвиняетесь в убийстве! — объявил он, обращаясь к толпе, как конферансье. Толпа загудела, как труба, по которой пустили воздух. Никите захотелось раскланяться и что-нибудь спеть. Например, «Вдоль по Питерской...» — Изъять вещественные доказательства!

Бемба-Мемба и Рустамов услужливо сняли с кольев черепа свиней.

— Эй! Вы ошиблись! — закричал Никита. — Это не те черепа! Я виноват, да, но я хочу чистосердечно признаться! Надо вон те! Человечьи!

— Молчать — приказал Кнороз. — За дачу ложных показаний тебе прибавят срок!

— Это он! – Никита бросился к Титычу — это все он!

Но Гайваз перехватил Никиту, выломал руки за спину. Титыч зажал рот. Подъехал воронок.

— Нам не нужны черепа животных. За них не сажают! — похлопал Гордеева по плечу Сергей Ромуальдович. — Прощай! Сын своего отца!

— Прощайте, но… — договорить не дали, силой запихнули в машину. Машина медленно тронулась. На переднем сидении тихо бряцали друг о дружку вещественные доказательства — черепа свиней.

— Дяденька милиционер! — Никита услышал, как один из отпрысков джигита Гайваза спросил толстого борова в мундире — можно мы поиграем в футбол?

— Конечно ребятишки, в чем дело? — участковый потрепал отрока по смоляной шевелюре. Дети сняли с кола череп Кухлевского, смастерили из штакетника ворота и, разбившись на две команды, стали играть в футбол.

— Эй, ребята, я с вами! — засеменил кривыми ножками на лужайку теперь уже бывший помощник Вадим — Давай! Давай!

Последнее, что Гордеев услышал, были азартные крики: «Бей, Свинопас, бей!» — и через секунду, когда машина уже выехала на шоссе и скрылась за поворотом, всеобщее ликование:

— Гоооол! Гоооол!

Глава 22.

Никита.

Хрю-хрю!

Никита проводил машину тоскующим взглядом, каким провожают журавлей. До трагедии не хватило мгновения.

— Сволочь! — своим истошным криком Маша спасла всех. Никита со страхом посмотрел на Марусю: жива! Она лежала на траве, он стоял с топором в руках и то, что спортивная юбочка ее была неприлично задрана, в наличии топора, не вызывало никаких подозрений. — Что ты делаешь!? Не убивай ее! Зачем? За что?

Никиту передернуло. Опоздай Маша хоть на десять секунд…

Топор выскользнул на траву.

— Я… я запутался… где столько свинок взять?

Маша гладила мужа по голове, успокаивала.

— Они придут за мной… — всхлипывал Никита. — Который час?

— Полдень. Я обедать хотела позвать.

— Полдень! Скоро автобус в райцентр. Уезжать вам надо. Обеим. Сейчас. Потом будет поздно. Я дам денег на билет и на первое время.

— А ты? — спросила Маруся.

— Я не могу. У меня работа, уеду — поставят прогул.

Женщины не заставили долго себя уговаривать. Никита проводил их до остановки. Маруся как была — в спортивном костюме, Маша — в домашнем халате и тапках на босу ногу.

— Я позвоню! – успокоил Никита жену, сажая женщин в автобус. Автобус закрыл двери и скрылся за поворотом. Никита помнил, что сотовая связь в Окоемове не берет.

Он вздохнул, утерев испарину со лба. Вернулся за топором и направился в село на добычу оставшихся черепов, твердя, словно заклинание:

— К Титычу! К Гайвазу! К Титычу! К Гайвазу!

Куда податься бедному лесничему, загнанному скверными обстоятельствами в дальний угол, похожий на угол кладовки, в которой Никита нашел запылившийся череп Андееича?

Бедному лесничему ничего не остается, как окрыситься и действовать на опережение.

Приблизительно так думал Никита, твердо и бесповоротно шагая к дому Титыча. Душу тревожило присутствие в видении про арест директора лесхоза Сергея Ромуальдовича Кнороза. «Просто видение!» — успокаивал он себя, но душу все равно бередило: здесь, в Окоемове ничто не случается «просто» — даже видения, уж в чем, в чем, а в этом Никита успел убедиться.

Вот и высокий из двухметровых досок глухой забор Титыча. Не доходя до калитки, Гордеев взобрался на него, напротив окна.

За окном Титыч пил за столом чай, доставая серебряными щипчиками из розеточки кусковой сахар сразу по два кубика.

Кабанчик хлебал из казанка горячее варево, не обращая вокруг, в том числе и на Никиту, никакого внимания. Никита наблюдал через окно за Титычем, слышал аппетитное чавканье и позвякивание толстой цепи.

«Привязан!» — он спрыгнул на вражескую территорию и, согнувшись, держа топор наперевес, подкрался с подветренной стороны к будке. Движения сделались уверенными, чисто механическими, будто не привыкать было подкрадываться с топором к жертве.

Боря ухом не повел и щетинку не успел навострить — топор тенью хищной птицы упал на мощную шею. Что-то хрустнуло, хрястнуло, стукнуло — голова, отлетев, закатилась за будку.

В сознании высветилась картинка: Титыч выронил серебряные щипчики — кусочки сахара игральными костяшками бряцнули о пол. Титыч схватился за сердце и, изумившись, стал медленно подниматься со стула…

Никита подобрал голову Бори, засунул ее в мешок, обтер топор, кинул его к голове и направился к калитке.

— Хэээй! — хрипло, как выстрел крикнули сзади. Никита вздрогнул, резко обернулся. В дверях, опираясь о косяк, стоял Титыч. Из горла его хлестала кровь — Хээей!

Он что-то хотел сказать, сделал шаг и рухнул с лестницы. Рука его дотянулась до сапога Никиты, судорожно цапнула голенище. Гордеев отпрянул — пальцы Титыча сжали, выдрав с корнем, обагренную кровью траву…

Никита дождался ночи. Где-то там, под ясными, яркими звездами в грязном дырявом сарае возле коттеджа Гайваза, будто заложник, спала, зарыв пятачок в землю, последняя окоемовская свинка. «Я спасу ее!» — подумалось героически. Никита исполнился решимости, на которую только способен русский человек, идущий на правое дело. «Пусть потом я зарежу ее, но сейчас, во что бы то ни стало — спасу!» За высоким, как у Титыча, забором собак не было. Дождавшись, когда выблядки не то чечена, не то осетина, промаршировав под бембо-мембовы маршики, разбредутся по домам, тенью, если не отца Гамлета, то отца Андреича, Гордеев подкрался к Гайвазову коттеджу, перемахнул через изгородь и сбил монтировкой с двери свинарника амбарный замок.

Светила половинка луны, ее отраженного неверного света едва хватило, чтобы различить в темноте уставившиеся на Никиту в немом вопросе маленькие грустные глазки и блестящий влажный пятачок.

— Пойдем со мной! Ты будешь свободной! — сказал Никита свинье.

Она поднялась с земли и, не издавая ни визга, ни хрюка пошла за ним.

— Какая тощая! — ужаснулся Никита, когда они вышли на улицу. Она была еще грязной и вонючей. Об этом, щадя самолюбие животной, он ей не сказал.

Когда они оказались за калиткой, свинья потерлась о коленку Никиты в знак благодарности. Ему стало совестно. На полшага поотстав, Никита вытащил из мешка топор и, страшась, что свинья обернется и взглянет доверчиво в глаза — уверенным движением мясника всадил ей в загривок.

— Ты умрешь! Но умрешь свободной!

Похороны старейшего лесника Бориса Титовича обставили с помпой. Со всего района съехались лесничие лесхоза. В темно-зеленой форме с дубовыми листами в петлицах, они, склонив голову, несли заколоченный гроб. В селе шушукались, будто тело потеряло голову. У могилы Сергей Ромуальдович Кнороз сказал речь. О том, что покойный — это эпоха в лесном хозяйстве района. О том, как бережлив был в заботе о подрастающем лесе, справедлив в общении с людьми.

Гроб под рыдания осторожно опустили в землю. Комья суглинка забарабанили по крышке, тревожа и плоть, и дух.

«Там ли Титыч?» — подлой мыслью свербело в мозгу Никиты. Зная способность покойного к перевоплощению, он не мог ответить с уверенностью.

На поминках Никита не остался, а, вернувшись домой, развесил на осиновых кольях черепа свиней, среди которых черепа Андреича и Кухлевского являлись, если можно так выразится, стержнем коллекции, этакой изюминкой. Никита отдавал себе отчет, что принял вызов.

После поминок толпа из жителей села Окоемово, лесничих других лесничеств, возглавляемая Сергеем Ромуальдовичем Кнорозом, подвалила кодону. Это было знакомо и скучно. Никита даже мог с закрытыми глазами найти, где в толпе ковыляет Вадим, где вышагивает Рустамов, а где рвет и мечет разъяренный Гайваз.

Толпа окружила коллекцию. На лицах Вадима и прочих Гордеев прочитал разочарование обманутого зрителя, заплатившего за билет свои кровные.

— Где?! — подскочил ко мне Кнороз. — Где человеческие черепа?

— Вот! – Никита честно сознался, показывая черепа Андреича и Кухлевского.

— Врешь, гад! Ты закопал их! Где! Говори! — Кнороз затопал ногами, а Никита поежился — столько ненависти было в его глазах. С чего бы?

— Да вот они!

— Врет он, Сергей Ромуальдович! Нагло врет! Это черепа настоящих свиней. – подсуетился Вадим. Никита помнил, что каждый помощник желает стать лесничим.

Пацаны села Окоемова разочарованно сплевывая, разбредались по лесничеству, вытаптывая белые мхи.

— Эй, ребята! Как же футбол? — крикнул им Вадим.

— Да пошел ты!..

— Сам играй свинячим! — отвечали в сердцах гайвазовы отпрыски. — Мы лучше помаршируем!

Толпа постепенно рассосалась, накормленная, вместо хлеба двойным зрелищем: похоронами и выставкой. Перед коллекцией черепов остались Никита и директор лесхоза Кнороз.

— Ну? — спросил Сергей Ромуальдович.

— Что — ну?

— Мне — то одному можешь показать, куда ты дел черепа?

— Чьи?

— Не придуривайся. Своей жены, Кухлевского, мастерицы. И Титыча!

Никита вздохнул, мол, ничего от вас- то не скроешь.

— Пойдем, если хотите.

Глаза Кнороза, словно глаза гончей, вспыхнули охотничьем азартом. Никита пропустил его вперед. Они вошли в дом.

— Направо, в кладовку! — у порога он неприметно прихватил топор.

— Здесь пригнитесь!

Сергей Ромуальдович Кнороз пригнулся, Никита взмахнул топором, и — голова директора лесхоза поскакала в кладовку.

Гордеев грустно усмехнулся. История повторяется. Скоро вместо него пришлют нового лесничего.

Он закопал обезглавленное тело там, где должен был закопать трупы жены и Маруси и, не мешкая ни минуты, подался в лес на поиски таинственного и всеми неведомого монастырского Кремля.

«Не брешут люди! Отсижусь в безопасности за высокими стенами!»

В лесу, за каждой елкой мерещились секачи, подгоняемый страхом, Никита бежал, ориентируясь по мху на деревьях, дальше и дальше вглубь к черным водам Канала. Просека, ведшая туда, поросла травой и осокой, сапоги утопали в болотной жиже. Запыхавшись от сумасшедшего бега, Гордеев остановился перевести дыхание и услышал колокольный звон.

«Дин-динь-дили-дон! Дин-динь-дили-дан!» — звенело над деревьями.

А может, просто кровь стучала в висках?

Или маршики нацистские неслись вслед из Окоемова:

Хали-хало!

Хрю-хрю!