Часть 6

На Джонс-стрит в холлах дешевых гостиниц-богаделен, глядя через окна на улицу, безучастно и молча сидели в креслах одинокие старики. А вот и «Женский отель» — пристанище для одиноких старушек.

В кафетерии нашего отеля официантами работали филиппинцы, привратник, он же носильщик, выглядел мексиканцем, киоскер на углу был однорук — такого не вообразишь у отеля «Сент-фрэнсис». И по тротуару в ненормально повышенной пропорции шли люди в обтрепанных одеждах и с заживо разлагающимися лицами алкоголиков и отверженных, покорные, не бузящие и не буянящие в общественных местах обитатели дна. Их лица, как и окрестные заведения, открывали нехитрые секреты района, в котором сложно распорядившаяся жизнь спрессовала бедность, старость, потерянность, неудачливость, порок.

Отель «Губернатор» «менным оазисом возвышался над этим микрорайоном. Он еще удерживался на поверхности и на страницах справочника Эй-эй-эй, удостоверявшего его принадлежность к приличной Америке, но дни его, очевидно, были сочтены — изымут его с этих страниц, исключат из этой Америки.

Выглянув из окна в двенадцатом часу ночи, я мысленно ахнул. Нет, в таких местах останавливаться не приходилось. Прямо под окном на Джонс-стрит, между магазином на углу и баром «Клуб 219», прохаживались женщины более чем сомнительного поведения. Мужчины, подходя к ним, приглядывались к их достоинствам и о чем-то справлялись, очевидно, о цене. Девицы были белые и черные, и я не заметил какойлибо расовой вражды, хотя каждая занимала свою сепаратную позицию возле «Клуба 219» и на углу, у магазина. Я уяснил, что «Клуб 219» — один из местных «джойнтов», ночная санфранцисская биржа...

А с утра пустой тротуар и никакой ночной торговли. Но в баре с обмызганной стойкой и драными сиденьями табуретов — нерассеявшийся смрад дешевого порока и огромная полупорнографическая картина на стене.

В Сан-Францџско, городе на все руки, изобрели свою разновидность стриптиза — так называемый topless. В ночных, да и в дневных, заведениях определенного рода не только танцовщицы, но и официантки у столиков работают голыми по пояс, «без верха» — в смысле одежды. Первые заведения «топлесс» утверждали себя через скандалы и вопреки попыткамт властей покончить с новым посягательством на общественную нравственность. Рестораторов-экспериментаторов лишали. торговых лицензий, но частная инициатива пробила себе дорогу, победила и тут, а громкие скандалы в Газетах пригодились, обеспечив нелишнее паблисити нововведению которое прижилось и в других городах.

На девиц «топлесс» можно было полюбоваться даже днем в обеденный перерыв. Но стейк, который подаст обнаженная до пояса молодая официантка, естественно, повышался в цене.

В баре на Пауэлл-стрит, куда мы зашли, девушки «без верха» оправдывали наценку не к стейку, а к пиву. На маленькой сцене, переминаясь с ноги на ногу, танцевала молодая негритянка, взмахивая некрасивыми грудями. Она работала — это слово как нельзя лучше подходило к тому, что она делала, — без воодушевления, под музыку из музыкального автомата. Сев за стойку и косясь на негритянку, мы не сразу приметили другую эстрадку — справа, у самого входа. Там работала совсем молоденькая блондинка, нехотя переминаясь с ноги на ногу. За стойкой сидело всего лишь пять человек, включая еще двух девиц, которые, скинув платьица, полезли потом на сцену — подошла их очередь.

Дело было организовано экономно (музыкальный автомат вместо джаза) и рационально, с соблюдением знаменитого принципа равных возможностей: танцовщицы менялись,. чтобы клиент мог получше рассмотреть их с любого места.

Когда музыкальный ящик замолкал, меняя пластинку, девушки прикрывали обнаженные груди руками. С музыкой это была работа, без музыки — неприличная нагота. Негритянку заменила белая дама средних лет, грузная, как морская львица на прибрежных камнях Кармела. Первые две, одевшись, сидели за стойкой бара, дымя сигаретками, как рабочие на перекуре. Вряд ли ремесло не коснулось их душ, но есть и психологический заслон — это работа, не такая пристойная, но почти столь же законная, как работа секретарш или манекенщиц. Среди танцовщиц — студентки, есть и замужние. Как и всякий ширпотреб «топлесс» пошел на поток. Конвейерный сбыт секса, доступного, как центовочные магазины «Вулворта».

Мы снова в Беркли, без мистера Лэмба и двух англичан, тайком жалующихся на американскую жизнь, но нашедших в ней лучшее, чем дома, применение своим талантам. Ориентируемся по карте. Беркли — это город с населением около ста пятидесяти тысяч, на берегу залива, входящий в Большой Сан-Франциско. но когда говорят о Беркли, то подразумевают обычно университет, расположенный там у живописных холмов, вернее, часть Калифорнийского университета. По этому университеТскому Беркли я и хожу с картой-схемой. Без нее там заплутаешь. Калифорнийский университет, гигантски разросшийся в последнее десятилетие, географически разбросан по всему штату и состоит из девяти кэмпусов — университетских городков, в которых обучается почти сто тысяч студентов. В Беркли — крупнейшем и самом известном из кэмпусов — около тридцати тысяч.

С другой стороны, Беркли — весьма уважаемое учебное заведение. Какой еще вуз в Соединенных Штатах, а может, и во всем мире насчитывал среди профессоров девять лауреатов Нобелевской премии?! (Во всем Калифорнийском университете их было тридцать.)

С другой стороны, больше, чем профессорами, Беркли известен политически активным студенчеством. В этом смысле у него поистине всемирная слава. Это там в 1964 году, когда еще не умолкли разговоры о «молчаливом поколении», началось движение free speech — за свободу слова — предшественник и провозвестник студенческих волнений конца 60-х годов, охвативших кэмпусы по всей стране. Студенты Беркли первыми потребовали, чтобы им дали слово в разработке учебного процесса, первыми запротестовали против его стандартизации и обезличенности, против того, чтобы специалистов с высшим образованием изготавливали так же, как «шевроле» или «форды» на конвейерах Детройта. Кларк Керр, бывший ректор Беркли, назвал американские университеты «заводами в индустрии знания». Он казался слишком консервативным для студентов, избравших его своей мишенью, но Рональд Рейган, сев в 1966 году в губернаторское кресло и получив тем самым полномочия верховного главы Калифорнийского университета, со скандалом изгнал Кларка Керра как либерала, не справившегося с бунтовщиками.

Потом студенческий протест наполнился конкретным политическим содержанием — против вьетнамской войны и связей университетов с Пентагоном, против дискриминации негров. Снова и снова шли из Беркли сообщения о захватах студентами университетских зданий-холлов, о маршах протеста на военно-морскую базу в соседнем Окленде, который некогда описал Джек Лондон и где в портовых ресторанчиках до сих пор выставлены его фотографии. Теперь полиция — частый гость в кэмпусе и без карты-схемы прекрасно ориентируется среди десятков зданий университетского городка.

Беркли — целый мир, плеМя младое, незнакомое и не до конца сознающее самое себя, но открытое и порывисто ищущее. Там приятно побродить и постоять, присматриваясь. Студенты с книгами под мышкой, с рюкзаками, пешком, а то и на велосипедах передвигаются по дорожкам между холлами. Распахнутые рубахи, свитера, полотняные джинсы. Многие босиком. Не терпящая снисходительности взрослых молодежь — эмбрион, стесненный в чреве матери, — в кого он выпрямится?

Но в те дни в Беркли было затишье, пора экзаменов, и я выбрал не площадь перед Спрол-холл, где обычно кипят страсти, а Вурстер-холл, где размещен Колледж городского планирования.

Профессор Уильям Уитон, декан колледжа, видный специалист в своей области, окончил Принстонский университет получил докторскую степень в Чикагском, десять лет руководил Институтом исследования городских проблем при Пенсильван. ском университете, был директором департамента регионального планирования в Гарвардском университете, американским пред, ставителем в Комиссии ООН по вопросам жилья, строительства и планирования, авторитетным консультантом госдепартамента и дюжины разных ведомств, комитетов, групп, связанных с проблемами американских городов. Из кабинета на втором этаже Вурстер-холла профессор Уитон руководил крупнейшим в США колледжем, занимающимся исследованиями «окружающей человека среды» и подготовкой архитекторов, планировщиков, экономистов. Все эти специалисты так или иначе пытаются регулировать человеческие клубки в городах, управляемых законами частной инициативы.

Профессор удовлетворен как человек, избравший в. юности редкую и малопонятную область приложения сил, а теперь, когда «кризис больших городов» стал едва ли не самым крупным американским кризисом, убедивший и себя, и других, насколько верен был его выбор.

— У одаренных молодых людей все сильнее тяга к общественным наукам, — говорил он. — Ореол, окружавший в первые послевоенные годы физику, химию и другие точные науки, исчез.

Озадаченный динамикой городских дебрей Лос-Анджелеса, глядящих в ХХ1 век, и степенью человеческого отчуждения на сан-францисской Турк-стрит, я пришел к Уильяму Уитону за ответами на свои недоумения. Ведь он профессионально следит за пульсациями американских городов. Лос-Анджелес?

Планировщики считают американские города хаотичными и рассеянными. Архитекторы находят их уродливыми с эстетической точки зрения. Но проницательные экономисты видят, что они продуктивны, Его экономическая и Лос-Анджелес — наиболее эффективный из всех. Его экономическая база — авиационно-космическая промышленность, электроника и связанные с ними научно-промышленные исследования. Этот бизнес зависим от правительственных контрактов, и весь город как бы балансирует вместе с ними' находясь в постоянных поисках сложного равновесия. У его квалифицированной рабочей силы занятость в целом стабильна, хотя место и даже вид работы у многих людей могут меняться. Лос-анджелесский житель говорит: «Я готов тратить 30-40 минут, чтобы добраться на машине до места работы, но иметь хороший дом и хорошую работу». В отличие от банковских центров типа Нью-Йорка и Сан-Франциско Лос-Анджелес не обязательно должен быть компактным.

Острые проблемы городов?

— Мы отстаем с жильем и с правительственными субсидиями на жилье для малоимущих. В наших городах неважно обстоят дела с общественным транспортом. И есть большие проблемы в развитии и планировании городских центров. Зажиточные жители, как вам известно, бегут из центра в пригороды, потому что в городах тесно, грязно и небезопасно, к тому же там растут налоги, к примеру, для покрытия расходов на полицию. Но в пригородах убежавшие начинают стонать от высоких местных налогов на содержание школ, а в городах налоговый пресс сильнее прижимает бедняков по мере того, как среди населения уменьшается прослойка богатых и платежеспособных людей, переместившихся в пригороды. Получается, что прогрессивный подоходный налог, взимаемый федеральным правительством, существенно сводится на нет регрессивными местными налогами, которые ущемляют бедных в гораздо большей степени, чем богатых.

— Современные американские города заселены по принципу концентрических расходящихся кругов, причем, вопреки. традиционным концепциям, бедняки живут в самом центре, и он загнивает.

Сан-Франциско?

— Как раз в Сан-Франциско эти концентрические круги отчетливо прослеживаются. Как и в районе Большого Сан-Франциско, включающего города по берегу залива. Посмотрите на карту: собственно Сан-Франциско, через залив — Окленд, Беркли, Ричмонд. Во всей этой метрополии сейчас 13-14 процентов негров. В Беркли их около 25 процентов, в Окленде — почти каждый третий житель. Так вот, если сдавить залив, то снова в самом центре окажутся самые бедные жители, селящиеся ближе всего к берегу.

— Власти начали было расчистку трущоб на Фултон-стрит

и других улицах негритянского района. Но операцию замедлили из-за расовой ситуации. Куда девать жителей после этой расчистки? Приходится учитывать их протест. Теперь больше усилий тратится на оздоровление и ремонт этого района.

— С неграми, как вы знаете, проблемы весьма острые. Идет, например, процесс перемещения судостроительной и обрабатывающей промышленности из собственно Сан-Франциско в Ричмонд и Окленд. Но как быть с рабочими, преимущественно неграми, которые были заняты на перемещаемых заводах? Или — автосборочный завод «Дженерал моторс» был переведен из Ричмонда в зажиточный Фэрмонт. Части чернокожих рабочих обещали сохранить работу и на новом месте. Но не все они хотят уезжать из гетто, где кругом свои. С другой стороны, белые жители Фэрмонта не хотят соседства с неграми — из-за расовых предрассудков, из-за возможных убытков вроде падения цен на землю и дома, которое обычно происходит, когда район чисто белый становится смешанным, из-за дополнительных налогов на школы.

— Да и в гетто часть негритянских лидеров выступает против интеграции, в ней видит измену расе. Подниматься со дна — так всем вместе, а не в одиночку — вот растущая в гетто идеология, уже не либеральная, а скорее типа марксистской..

Мимоходом декан Уитон навел критику и на своих коллег — советских планировщиков, с которыми ему доводилось встречать. ся на международных конференциях:

— Я говорил и вашим, и японцам: что же вы отказываетесь заглянуть лет на двадцать вперед, строя дома, которым стоять по сорок лет. Почему не создаете при них гаражей или открытых стоянок для автомашин? Ведь массовый автомобиль непременно придет и к вам...

Из подопечных Уильяма Уитона, ежегодно получающих в Беркли дипломы магистров городского планирования, треть иностранцы. Из иностранцев половина, как правило, оседает в Штатах, не возвращается к себе на родину.

— Индийцы остаются практически все. Почему? Да потому, что здесь с такой квалификацией их ждет приличная работа, приличный заработок и приличная жизнь. А в Индии их ждут скромные доходы, негигиеничная пища и хуже всего — бюрократия, которую невозможно одолеть. В добавление ко всему, по статистике средней продолжительности жизни, он умрет там через двадцать лет. Короче, я решил не брать аспирантов-индийцев, если у них нет гарантий работы на родине по специальности. Я совсем не хочу разорять эту страну...

Он иронически усмехнулся, а я подумал об истоках американского суперменства. Конечно, не в силах Уильяма Уитона разорить или не разорить Индию, но и через его кабинет проходит некий канал «утечки мозгов» — в Америку из многих стран Запада и «третьего мира». И он на своем месте волен приоткрывать или закрывать этот канал. Людям без острого чувства родины, со взглядами индивидуалистов и буржуа Америка дает много приманок — в виде высоких окладов, в виде хотя бы привлекательной политической деятельности молодых людей в кэмпусе Беркли, зрелищем автострад и сонма машин, прущего отовсюду богатства, настолько ошеломительного для индийского, предположим, аспиранта, что оно загораживает в его сознании американскую бедность, тем более что и бедность по-американски кажется зажитком в сравнении с индийской нищетой, с людьми, умирающими голодной смертью где-нибудь на калькуттских улицах. Америка манит также обширным полем приложения сил, передовой технической и научной мыслью, интересом к новым перспективным — и прибыльным — идеям. За это, конечно, надо платить отказом от патриотической ответственности перед своим народом, минутами острой тоски и годами трудного приспособления к чужой жизни. Увы, находятся люди — и, судя по статистике «утечки мозгов», их много — которые готовы внести эту цену за право в одиночку попасть в развитое индустриальное общество второй половины двадцатого века, так как поняли, что им не удастся попасть туда вместе со своей страной. Они продают свои. мозги, обогащая Америку и продлевая отставание народа, который дал им жизнь.

Хаос Калифорнии профессор Уитон раскладывал, как привычный пасьянс, и это впечатляло. Критическая оглядка пришла позднее: стратег регулировал стихию преимущественно в своем мозгу. Городские планировщики полномочны вносить лишь штрихи в калейдоскопическую картину, которую пишет частная инициатива. В штате Калифорния нет, например, центрального планового органа, отвечающего за развитие городов. Мечты Уитона скромны — усилить общественный контроль над городской планировкой, дать местным властям хоть какие-то рычаги регулирования в. масштабах разрастающихся городских метрополий. Он считает, что динамика прогресса лучше всего обеспечивается частной инициативой, но в то же время выступает за элементы регулирования при помощи правительственных субсидий на жилье, на школы, на целесообразное размещение ин№трии, что смягчило бы сегодняшнее противостояние бедности и богатства и уменьшило бы запасы социального динамита в городах.

Вечером я опять отодвигаю занавеску и с восьмого этажа отеля «Губернатор» вижу кургузые сверху, сплющенные человеческие фигуры, сведенные к головам, плечам и ногам, к солдатским фуражкам и бутсам, к пышным прическам и лакированным сапогам проституток. Опыт по преодолению человеческого отчуждения, по образованию непрочных молекул продолжается у «Клуба 219». И я думаю: по какой долгой цепочке должны идти социальные лекарства, прежде чем от профессоров дойдут до уличной проститутки?

Границы гетто не демаркированы, а концентрические круги, распирающие Сан-Франциско силой внутреннего напряжения, не имеют геометрически правильных линий, просто у Уильяма Уитона тяга к образным формулам. Дом № 1360 по Турк-стрит был вполне приличен и стоял у краешка гетто, а не в клокочущем его эпицентре. В этом доме работал Карлтон Гудлетт, врачебный кабинет свидетельствовал о его профессии медика, а тесные редакционные комнатки — о том, что он издатель и редактор газеты «Сан-рипортер» — «крупнейшей негритянской газеты Северной Калифорнии» с тиражом в десять тысяч экземпляров. Кроме того, доктор Гудлетт был членом Всемирного Совета Мира и руководителем местной негритянской организации, примыкающей филиалом к «Конференции южного христианского руководства», основанной Мартином Лютером Кингом.

В ту субботу доктор Гуддетт имел две нагрузки — председаТельствующего на симпозиуме «Черный сегодня» и организатора бойкота телевизионной дискуссии между Юджином Макхарти и Робертом Кеннеди; с утра оба сенатора прилетели или, можно сказать, влетели в Сан-Франциско со своими свитами, кометами мелькали по его улицам, показывая себя избирателям а в четыре дня встречались друг с другом для получасового телевизионного ристалища на глазах всей американской нации.

Доктор Гудлетт, как уже догадался читатель, был американцем с черной кожей, и это определяло его гнев и сарказм в субботнее утро 1 июня 1968 года: оба сенатора охотились за голосами негров, не скупились на слова об их жалкой доле и обещания доли лучшей, однако из трех корреспондентов, которые должны были задавать вопросы сенаторам в сан-францисской телестудии, не было ни одного негра. Снова одни белые будут говорить о неграх. Карлтон Гудлетт хотел задать перцу обоим сенаторам, выставив протестующие негритянские пикеты у телестудии.

А пока он сунул меня в свою маленькую юркую автомашину и, передав часть своей энергии и гнева педали акселератора, помчался по улицам и автострадам к Дейли-сити, где на территории Сан-францисского колледжа имел место упомянутый симпозиум «Черный сегодня».

В руках у меня программка симпозиума, на ней типографски нанесенные черные подтеки и кляксы — бесформенные и хаотичные, как хаотично ныне самосознание американского негра. Читаю в программке: «Черный сегодня не тот — не тот, что десять лет назад, шесть месяцев назад, даже не тот, что вчера. Что же значит в этот миг истории думать, как черный, чувствовать, как черный, и быть черным? Считают, что всякий может говорить за черных людей. А вот теперь здесь собрались некоторые из самых известных в стране черных мыслителей — теоретики, преподаватели, студенты, и они говорят сами за себя. Это единый большой кулак, утверждающий сегодняшнюю черность».

В зале больше черных, чем белых, и взрослых, чем студентов. Это не черные бедняки, а интеллектуальная элита, по-разному нащупывающая мосты к массам. Доктор Гудлетт занимает председательское место. На трибуне доктор На тан Хар — красивый негр с мужественным лицом, американский негр в африканском одеянии, спадающем с широких плеч, — и в этом вызов и начало самоутверждения, разрыв с другой Америкой.

Вызов и в речи.

— Я вижу здесь ряд знакомых лиц, — начинает он, оглядывая зал и наполняя свой голос неприкрытой ненавистью, ФБР, ЦРУ и ККК (ку-клукс-клана) ...

Вызов в мыслях: доктор Хар делит негров на черных, то есть настоящих, и «белых» — соглашателей и прислужников господствующей белой Америке, изменивших своей расе.

Думать — значит жить. Думать, как черный, — значит жить, как черный, и главное — поступать, как черный… В детстве мать пугала меня: если будешь пить черный кофе, станешь еще чернее. Так разрушается черное «я»...

Такие слова всегда вызывают у меня смешанное чувство симпатии и раздражения: они сверхрадикальны, но толку от них, как от заклинаний. Словесный радикализм — всего лишь очередная форма безнадежности и безвыходности, как, впрочем, и черный расизм.

Другой оратор — Бенни Стюарт, лидер созданного в колледже «Черного студенческого союза».

Черное мышление, подчеркивает он, должно быть конкретным, реалистичным и целенаправленным. Черное мышление должно быть оптимистичным и конструктивным.

— Если мы хотим уничтожить нынешнюю Америку, то надо думать: что будет на ее месте? Если мы хотим уничтожить капитализм, то надо думать, какую систему мы создадим...

Доктор Гудлетт куда-то исчезает. Боясь потерять его, я тоже встаю и иду из зала, чувствуя на себе взгляды аудитории. Все здесь знают друг друга, а кто этот белый с блокнотиком? Не из тех ли организаций, которые перечислил доктор Хар?

В коридоре на столах разложена черная (негритянская) литература. В новенькой антологии черной поэзии мир страдания, гнева, страсти.

В студенческом кафетерии выбиваю из автомата сандвич с ветчиной и сыром, из другого — картонку с апельсиновым соком.

Потом, примерно через год, уже в Москве, всплывет в моей памяти дорожка между Аудиторией искусств, где проходил симпозиум, и студенческим кафетерием. Я увижу фотоснимок и на нем молодого негра, вооруженного подушкой от стула, — не того ли самого, на котором я сидел, запивая сандвич апельсиновым соком? А рядом с негром молодой белый бородач, и в руках у него металлический каркас стула. Оба как авангард возбужденной толпы, куда-то глядящей. Куда же? И вот другое фото, другая весточка из Сан-францисского колледжа: два полицейских в щеголеватых темно-синих робах — на широких ремнях кольты, патронташи и всякие ключи-отмычки, и ножны для дубинок, и противогазы; на головах каски, на лицах прозрачные плексигласовые забрала. Они волокут здоровенного негра. Темные подтеки, темные кляксы на его рубашке и большое темное пятно на животе — как расшифровка тех абстрактных клякс, которые художник бросил на программку симпозиума «Черный сегодня».

Они темны лишь на черно-белом фотоснимке, в жизни они — красны.

Это восстали еще один раз черные студенты колледжа и их белые союзники и встретили полицейских кирпичами, бутылками и демонтированной мебелью из своего кафетерия.

Много было тогда побоищ на лужайках Сан-францисского колледжа. Шапками на первых полосах попадали они в сан-францисские газеты, а потом, ужимаясь в размерах, на страницы газет нью-йоркских, потому что газетное место нужно было и для событий в Колумбийском университете, в Нью-Йоркском городском колледже, в Гарварде, Корнелле, в десятках других вузов — в какой ни ткни наугад пальцем, почти всюду были и сражения с полицией, и захваты ректоратов.

До советских газет Сан-францисский колледж доходил скупыми заметками. Но другое дело, когда ты был там, что-то видел в мирный субботний день. Хоть длинна цепь, но выкована из того же материала, и симпозиум «Черный сегодня» с некоторой дистанцией во времени уже выглядел словесной репетицией перед действием.

С доктором Гудлеттом я возвращался в его офис, вокруг нас простирался город под безоблачным небом, и гостю СанФранциско его житель рассказывал о симпозиуме, как о новой достопримечательности, пусть не столь известной, как «Золотые ворота», но по-своему весьма интересной.

По взглядам он всего лишь либерал, но...

— Видели, как выступают молодые? Они воинственнее, чем я. Но я их понимаю. Представьте, что они видят перед собой, эти молодые черные, — безработицу, дискриминацию, оскорбления. Они готовы к мятежам. Умереть для них — легчайший путь.

По материальному положению он обеспеченный буржуа, но...

— Свобода относительна. Я смог использовать возможности этого общества. Но какая свобода у человека, не имеющего работы, дома, средств, чтобы прокормить семью?! А ведь в известном смысле именно этот человек определяет степень и моей свободы.

Они «ограничивают» его свободу, потому что добиваются своей, потому что в общем балансе его свобода, как и свобода мистера Лэмба, как и свобода сан-францисского врача, который под кофе и ликер обсуждал когда-то вопрос о принудительной стерилизации неудачников Америки, достигнута за счет свободы других.

Доктор Гудлетт — разумный просвещенный эгоист, черный либерал, понимающий, что надо торопиться, ибо во весь рост встает вопрос, сформулированный Мартином Лютером Кингом: «Куда мы идем — к хаосу или сообществу?»

В офисе на Турк-стрит доктора Гудлетта ждала смешливая сухопарая старушка, его белая секретарша Элеонора. Стремглав влетев в помещение, он принялся диктовать лозунги для пикетЧиков. Лозунги давались ему легко:

— Маккарти и Кеннеди! Пересечете ли вы линию пикетов?

— Никаких дебатов без представительства негров!

— Вам нужны голоса! Нужны ли вам негры?

Посмеиваясь над суматошным шефом, Элеонора принялась за изготовление плакатов на листах ватмана. Крохотная мастерская американской демократии заработала полным ходом.

Доктор Гудлетт тем временем звонил в мэрию, в негритянские организации, в штаб-квартиры двух кандидатов, в редакции газет, предупреждая всех и вся, что он покажет, черт побери, американскую кузькину мать двум именитым сенаторам — и сорвет их теледискуссию, даже если ее ждет вся Америка. Когда он вешал трубку, раздавались ответные звонки. Из мэрии сообщили, что пикетирование разрешено. Газеты интересовались, сколько будет пикетчиков. Гудлетт и сам не знал, сколько, но уверенно говорил, что около сотни.

Ему явно нравилось быть в центре внимания, а заодно и показать красному репортеру, как это делается в Америке. Почти мальчишеский азарт и вызов пробивался сквозь серьезную мину на его лице.

Между тем из-под быстрой руки Элеоноры один за другим выходили самодельные плакаты, и шеф ее все чаще поглядывал на часы: пора было ехать.

Сложив плакаты в кучу, он понес их к машине. Я шел рядом с пустыми руками: выше вежливости принцип невмешательства во внутренние дела другой страны. Внутренние дела состояли в пикетировании здания на Маккалистер-стрит, где помещается телестудия Кей-джи-оу, сан-францисский филиал телекорпорации Эй-би-си. Вдруг какой-нибудь местный «охотник за ведьмами» узрит советского корреспондента, выносящего плакаты из редакции «Сан-рипортер»? Доктору Гудлетту навесят такой ярлык, что он проклянет тот день, когда судьба мимоходом свела его со мной.

На что уж раскован доктор Гудлетт, но и его осенила эта мысль. Подбросив меня к отелю «Губернатор», который находился совсем неподалеку от телестудии, он припарковал свое авто в переулке и, взяв плакаты с заднего сиденья, сказал:

— А теперь нам, пожалуй, лучше расстаться. Могут не так понять...

И бодрой своей походкой отправился за угол, к зданию, где за полицейскими барьерами уже шумела толпа сторонников Маккарти и сторонников Кеннеди и просто зевак, без которых не обходится ни одно такое событие.

Когда мы пришли с Васей к телестудии, толпа уже заполняла все пространство между полицейскими барьерами и стеной противоположного дома. Людской коридор образовался и У самого здания, и полицейские охраняли лишь проход к дверям, над которым нависали плакаты «Очистимся с Джином!» и «Бобби — в президенты!»

Пикетчиков Гущлетта, наверное, было много меньше обещанной сотни: я что-то их вообще не увидел.

Мы пробились в вестибюль с помощью своих пресс-карточек. Там тоже была толчея разных дам и господ и, конечно, журналистов: Маккарти в его предвыборных странствиях сопровождал самолет с журналистами, а Кеннеди, пожалуй, и два.

— Приехали ли они? — только и слышалось в вестибюльной толчее… Я был у лифта, когда шелест пронесся по толпе, и все головы вдруг повернулись в одну сторону и продолжали поворачиваться, следуя за чьим-то движением, и вот из-за этих голов в двух шагах от меня возникла знакомая голова Роберта Кеннеди — — с резкими не по годам морщинами на лбу, с опущенными краешками верхних век, под которыми холодно поблескивали светлые глаза. Холодный, готовый к быстрой реакции взгляд и, однако, застенчивость улыбки, и вместе с тем рассчитанные жесты человека, который привык п о д а в а т ь себя толпе и быть кумиром тысяч и тысяч, хотя внутренне, может быть, и не избавился от удивления, что так легко стать кумиром.

На нем был темно-синий костюм в белую мелкую полоску — похоже, фамильный вкус: такие любил и Джон Кеннеди. Знаменитый чуб его был тщательно зачесан, как приклеен, и оттого на лице как-то хищно выделялся асимметричный крючковатый нос. Спадающий на лоб чуб подкупал молодых избирателей, но старших убеждал в чрезмерной моложавости, и потому, взвесив плюсы и минусы чуба, его, видимо, решили убрать на период теледебатов с Маккарти, выглядящим солиднее своего противника. Рядом с Бобби была бледная от беременности и косметики жена Этель, которую в суматохе успели задеть плакатом восторженные поклонники.

Толпа ужималась, освобождая сенатору дорогу к лифту, и многие осматривали его, как будто и не глядя, потому что в прямом взгляде был бы некий вызов, а какой вызов ты, простой смертный, можешь бросить этому человеку. Сенатор повернулся ко мне затылком, и меня почему-то поразило, как тщательно — волосок к волоску — был причесан этот узкий англосаксонский затылок.

Но тут вдруг вынырнула из толпы фигурка доктора Гудлетта с его покатым лбом и смешными усиками на овальном негритянском лице и заставила Бобби повернуться в профи» ко мне настойчивым обращением: «Сенатор!» И толпа теперь смотрела на обоих, прикидывая, что же может случиться, и самые разные взгляды обежали негра в коричневом костюмчике, среди них и взгляды людей, у которых оттопырены карманы и подмышки и которые в таких ситуациях как бы невзначай оглаживают тебя с плеч почти до колен.

— Сенатор! — повторил свое обращение доктор Гудлетт, и, продвигаясь к нему, репортеры бесцеремонно оттеснили других людей: — Почему вы не согласились допустить негра за стол дебатов?

Доктор Гудлетт волновался. Он знал, что дело не удалось, но должен был идти до конца. Нужно было произнести какие-то слова, которые могли бы попасть в телевизионные новости и газетные отчеты. И, срываясь с голоса, пуская петуха, он крикнул:

— Вам нужны негритянские голоса, а не забота о неграх! Все заняло секунды, В этой сценке сенатор должен был доказать быстроту реакции, что он и делал десятки раз на дню. Не выдав досады, он что-то ответил Гудлетту, спокойно, не повышая голоса, и еще что-то сказал, чтобы не подумали, что он излишне спешит и хочет уклониться, и только после этого двинулся к лифту, не забыв пропустить вперед свою жену.

— Что он сказал? Что он сказал? — переспрашивали друг друга корреспонденты.

— А как быть с американцами из мексиканцев, — вот что, оказывается, ответил сенатор.

И в ответе была логика: если допустить негров к столу дебатов, то почему бы не допустить и американцев мексиканского происхождения, которых в Калифорнии не меньше, чем негров. А что, если участия потребуют и представители других меньшинств?

На третьем этаже телестудии тоже было людно и шумно. Никак не меньше двухсот корреспондентов — не только американских, но и английских, французских, японских, западногерманских, итальянских и прочих и прочих, потому что, хоть и далеко Сан-Франциско, всюду следят за тем, что делается в Америке, особенно в выборный год, особенно с двумя людьми, один из которых, чем не шутят черт и избиратель, может стать президентом США на следующие четыре года.

Нас прикрепили к пресс-свите Юджина Маккарти, так как в комнате, отведенной прессе Роберта Кеннеди, яблоку негде было упасть.

В большой комнате были и новички, и ветераны, прикрепленные своими редакциями к Маккарти еще с мартовских дней его победы в штате Нью-Гэмпшир, которая собственно и положила начало бурным политическим потрясениям года, выявив размах антиджонсоновских настроений и предопределив две другие сенсации — решение Кеннеди б е ж а т ь и отказ Джонсона баллотироваться на второй срок. Ветераны по-рабоче— му спелись друг с другом, изучили объект своего наблюдения, одним Маккарти нравился философичностью, пренебрежением к политиканству и профессорскими манерами, другие обвиняли его в мессианстве и мистицизме деголлевского типа и язвили над его любовью к стихам и над дружбой с поэтом Робертом Лоуэллом. Теперь — прямо из автобусов, прямо с митингов на сан-францисских улицах, уставшие от вечной спешки и суеты, — они толпились около бачка с кофе, подкрепляясь перед новой встряской, моряки в океанах информации, нынче здесь — завтра там.

Вознесенный над людьми, столами и стульями, тускло отсвечивал с передней стены пустой пока экран цветного телевизора.

Маккарти приехал раньше Кеннеди, оба сенатора скрылись в телестудии, куда допустили всего лишь с пяток корреспондентов.

Экран ожил, все изготовились, На экране возник стол, а за ним, в цвете, два сенатора и три корреспондента Эй-би-си — ни одного негра и ни одного из Сан-Франциско, три аса из нью-йоркской штаб-квартиры телекорпорации.

— Добрый вечер, — начал Фрэнк Рейнолдс, главный из них. В Сан-Франциско был еще день, но Фрэнк обращался к телезрителям на Атлантическом побережье, где был уже вечер. Им программу показывали живьем, а для Сан-Франциско и всего Тихоокеанского побережья ее записывали на видеоленту с тем, чтобы прокрутить позднее, вечером, в основное телевизионное время.

— Добрый вечер. Сегодня два претендента на пост президента от демократической партии находятся в одной и той же комнате перед одними и теми же телекамерами и радиомикрофонами, • чтобы включиться в дискуссию или, если вы хотите, дебаты по вопросам, проблемам и возможностям, с которыми американский народ сталкивается в этом году. Эта встреча происходит в значительный, а возможно, и критический момент как для сенатора Роберта Кеннеди от Нью-Йорка, так и для сенатора Юджина Маккарти от Миннесоты. В следующий вторник на первичных выборах демократы — избиратели Калифорнии выскажут свое предпочтение. Оба сенатора баллотируются в этом штате, оба вели свою кампанию широко и энергично.

— Мы будем задавать вопросы каждому из кандидатов, и тот, к кому не обращен вопрос, получит возможность прокомментировать ответ своего оппонента. В начале дискуссии я адресую. свой вопрос обоим. Перед передачей мы разыграли очередность монеткой, и сенатор Маккарти ответит первым. Итак, сенаторы, вы выступаете сегодня перед американским народом и избирателями Калифорнии как кандидаты на пост президента. Если бы вы были президентом, что бы вы сделали для мира во Вьетнаме, кроме того, что делает президент Джонсон? Сенатор Маккарти?

Сенатор Маккарти потянулся к столу:

— Если бы я был президентом в настоящее время, я бы сделал или по меньшей мере рекомендовал две-три вещи. Я бы деэскалировал войну во Вьетнаме, сократив некоторые наши передовые позиции, хотя и сохраняя силу во Вьетнаме… Я ДУмаю, что следовало бы подчеркнуть следующие важные пункты: во-первых, деэскалация войны, во-вторых, признание того, что мы должны иметь новое правительство в Южном Вьетнаме, включающее и Фронт национального освобождения. Я считаю это предпосылкой любых переговоров:

— Сенатор Кеннеди?

И Роберт Кеннеди заговорил со своим резким бостонским акцентом, который у телезрителя сразу же вызывал образ убитого Джона Кеннеди: голоса братьев, как это нередко бывает, были почти неотличимы.

— Ну что ж, я продолжил бы переговоры в Париже. В то же время от правительства в Сайгоне я ожидал бы переговоров с Фронтом национального освобождения. Я возражал бы против позиции сенатора Маккарти, если я ее правильно понял, — против коалиции с коммунистами еще до начала переговоров...

Кроме того, я потребовал бы конфиденциально и публично прекращения коррупции, официальной коррупции, которая существует в Южном Вьетнаме, потребовал бы проведения земельной реформы… И я бы положил конец операциям «найти и уничтожить», которые ведут американские войска, и возложил бы бремя конфликта на южно-вьетнамских солдат. И со временем я бы добивался, чтобы южные вьетнамцы все больше брали на себя бремя конфликта. Я не могу согласиться с тем, что здесь, в Соединенных Штатах, мы призываем молодого человека в армию и посылаем его в Южный Вьетнам сражаться и, может быть, умирать, в то время как в Южном Вьетнаме молодой человек, если он достаточно богат, может откупиться от призыва...

— Ловкий парень, — громко пробормотал кто-то, выставляя оценку первому раунду.

Да, сенатор от штата Нью-Йорк, пожалуй, выиграл очко. Оба высказались за деэскалацию войны, но практичный Кеннеди еще и подчеркнул: войну сразу не кончишь, никакой американский политик не пойдет на «капитуляцию», и пусть продолжают помирать вьетнамцы, — но важны экстренные меры, чтобы спасти американские жизни, чтобы немедля сократить потери, — «деамериканизация войны». Гробы из Вьетнама под звездно-полосатыми флагами, доставляемые для погребения на национальных кладбищах, — вот что больнее всего для американцев. Деамериканизация войны — Роберт Кеннеди едва ли не первым выдвинул этот лозунг.

Между тем пятеро за столом продолжали свой разговор спокойно и даже небрежно.

Пресса в нашей комнате выводила очки, в общем-то для их поровну. Оба сенатора физически привлекательны. Оба католики, с ирландскими предками. Кеннеди обосновывает свою заявку на Белый дом тремя годами деятельности в.Национальном совете безопасности и на посту министра юстиции, Мак-Карти — двадцатью годами в конгрессе. Оба выступают на платформе критики Линдона Джонсона и его вьетнамской авантюры. Состязаются в этой критике, и Кеннеди говорит, что по стажу он старший критик, что он. начал критиковать Джонсона раньше, а Маккарти, напротив, утверждает, что у его оппонента рыльце в пушку, так как изначальные шаги во вьетнамское болото были сделаны при Джоне Кеннеди и не без участияи Бобби, который, помнится, был тогда министром юстиции и ближайшим советником брата. Оба за гражданские права негров но против мятежей, за закон и порядок. Оба за продажу Израилю пятидесяти истребителей «Фантом»: ведь избирателей. евреев несравненно больше, чем избирателей-арабов. Оба не хотят видеть Соединенные Штаты «мировым полицейским», без оглядки спешащим наводить порядок всюду, — хватит одного Вьетнама! — но тем не менее за некую разумную верность Америки ее глобальным обязательствам.

Симпатизируют черным, но так, чтобы не отпугнуть белых агитируют Смита, но так, чтобы Браун не разобиделся и чтобы Джонс не подумал, что его взгляды не учтены.

Великая загадка блещет в бесстрастных зрачках телевизионных камер: ни один из сенаторов не знает, сколько голосов он выиграл, явившись щля дискуссии на телеэкран Эй-би-си, и сколько, не дай бог, проиграл. А джонсы, брауны и смиты на диванах своих гостиных, с субботними пивными банками в руках? А их жены и непослушные взрослые дети? Могут ли они, просидев час у телевизора, решить, кто лучше, определить ;џля себя победителя и побежденного?

О, таинственные трансформации демократии в век всемогущего телевидения, опросов общественности и коммерческой рекламы, чьи методы заимствует политика!

Минул час, дискуссия кончилась, и без секунды передышки включилась другая передача. Из прокуренной комнаты корреспонденты кинулись в коридор к телефонам и к столам, куда подносили одну за другой страницы стенограммы. В соседней, еще более прокуренной комнате, где размещалась пресса Кеннеди, окруженный коллегами, стоял известный обозреватель Том Уикер, находившийся в самой студии, где проходили дебаты. Заглядывая в блокнот, он делился деталями. У Маккарти, сообщал он, был легкий грим, Кеннеди обошелся без грима. Маккарти держал себя непринужденнее, но пил воду, когда телекамеры переключались на его соперника. Кеннеди чувствовал себя стесненнее, но до воды не дотрагивался.

— Том, как оба парня оценили результаты?

И это было в блокнотике у Тома. Кеннеди сказал, чт0' на его взгляд, дискуссия была прекрасной, но что трудно сказать, как она отразится на итогах выборов. «Я не собираюсь анализировать, как я сыграл свою роль, но добавил: Это было нечто вроде боксерской — ответил схватки Маккарти, с тремя рефери, но решить, кто выиграл, невозможно».

— Том, повтори, что сказал Маккарти?

Я тоже слушал тома, но знал, что мою газету не интересует ни легкий грим на лице Маккарти, ни нетронутй стакан воды перед Кеннеди, ни вообще наделавшие шуму телевизионнЫе дебаты. Значение событий меняется с расстоянием, при пересечении государственных границ — что велико в Сан-франциско, незаметно в Москве.

Не дождавшись последних страниц стенограммы, мы ушли в отель.

На следующий день Вася и Таня без меня сели в свою «фьюри» и скрылись за ближайшим поворотом, начав обратный трансконтинентальный пробег, по более северному маршруту. Я помахал им рукой на прощание, и мне стало грустно, как грустно и сейчас, потому что неблагодарно мало пишу я о своих спутниках в этих заметках. Но я возлагаю вину на Калифорнию — это она отвлекала, и это с ней, а не друг с другом приехали мы знакомиться.

Я остался еще на четыре дня в ожидании калифорнийских выборов, чтобы с места, из Сан-Франциско, передать отчет об их итогах.

— Первичные выборы больше годятся деля того, чтобы убить кандидатов, чем избрать их.

Это сказал мне один молодой профессор из Беркли. Убить — значит отсеять. Он не подозревал, что слова его сбудутся по-другому, буквально.

В Сан-Франциско происходила масса событий. Неизвестные взорвали опоры линии высоковольтной передачи, оставив на пару часов без света триста тысяч домов. Муниципалитет оказался финансово не подготовленным к решению Верховного суда США, объявившего алкоголизм болезнью, а не преступлением. Опрос в начальной школе на Вудсайд вскрыл конфликт поколений: родителей больше всего волновали расовый вопрос, демографический взрыв и коммунистическая угроза, а детей — ядерная война. И так далее.

Но два сенатора — пришельцы из других штатов — теснили все другие события на страницах газет, на телеэкранах, а также на заборах и стенах домов. Они не жалели энергии и денег, чтобы встряхнуть калифорнийских избирателей-демократов, ибо от них зависела политическая судьба двух сенаторов. Победителю доставались 174 делегата, которые штат Калифорния посылает на съезд демократической партии.

Знатоки, правда, почти единодушно сходились на том, что вся эта суета ничего не даст ни Кеннеди, ни Маккарти и что на съезде в Чикаго кандидатом от демократов в президенты все равно изберут Губерта Хэмфри, у которого, как у преемника президента Джонсона, была под контролем партийная машина в большинстве штатов. Но тактика двух сенаторов, и особенно Роберта Кеннеди, состояла в том, чтобы утвердить за собой репутацию «собирателя голосов» и любимца избирателя и тем самым навязать свою кандидатуру партийным активистам и боссам.

Кандидаты предлагали себя, как любая корпорация предлагает свой продукт, а выражаясь точно по-американски — продавали себя избирателю. Все шло в ход при этой продаже — облик, взгляды, биография, обещания, семья, религия, родословная. Но кто купит продукт без рекламы, кто вообще узнает о его существовании в стране, где так много самых разных продуктов? Разумеется, обоих знали — больше Кеннеди и меньше Маккарти, но нужна неустанная реклама чтобы удерживать себя в сознании занятого американца И нужны деньги на такую политическую рекламу.

И деньги лились рекой, и у Кеннеди река была мощнее и шире. В газетах писали, что кампания в Орегоне стоила Маккарти триста тысяч долларов, Кеннеди — четыреста тысяч. В Калифорнии Маккарти, вернее, его доброхоты оставляли не меньше миллиона долларов, а Кеннеди — больше двух миллионов. Лучшие, вечерние, куски телевизионного времени в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе Роберт Кеннеди закупал, не скупясь. Телеэкран в моем номере, казалось, совсем не расставался с нью-йоркским сенатором — с десяток раз в день по разным каналам передавали его получасовой агитфильм.

К большим деньгам всегда обостренное внимание. Протестовали против денежного п а р о в о го к а т к а: Им средний брат давил теперь сенатора от Миннесоты так же, как старший его брат Джон раздавил в свое время другого миннесотского сенатора — Губерта Хэмфри на первичных выборах в Западной Вирджинии. Критикам дала отповедь мать Роберта — престарелая Роза Кеннеди: «Эти деньги наши собственные, и мы вправе тратить их, как хотим. Это в природе избирательного бизнеса. Есть деньги, и вы тратите их, чтобы победить. И чем больше вы можете себе позволить, тем больше тратите».

И, однако, по всем прикидкам, сын бостонского мультимиллионера должен был победить голосами бедняков — негров, мексикано-американцев и других. Он был популярен среди пасынков Америки, энергично обращался к ним и сумел убедить их, что, как и убитый брат, он искренне обеспокоен их уделом и сделает все, чтобы облегчить его. Кеннеди хорошо встречали в гетто, на митингах мексиканцев-издольщиков, в индейских резервациях. И он клялся искоренить бедность в Америке и исправить несправедливости.

Студенты, выдвинувшие Маккарти на предвыборную авансцену, пришедшие к нему добровольными агитаторами, скандировали: «Очистимся с Джином!» Его поддерживали многие из «среднего класса», интеллигенция, люди науки и искусства. Накануне дня выборов на сан-францисских улицах из агитмашин раздавали прохожим бесплатное предвыборное издание книги Роберта Кеннеди «В поисках обновленного мира»: В штаб-квартире Маккарти меня тоже нагрузили значками и литературой. Разрываясь между телефонами и студентами-добровольцами, мистер Холстингер, командовавший в штаб-квартире говорил, что Маккарти — глоток свежего воздуха, обещание реальной перемены и символ того, что молодежь ищет в обществе. Он торговал школьной мебелью, но война во Вьетнаме возмутила его, и два месяца назад, передав заведение партнеру, посвятил все свое время сенатору из Миннесоты.

Жизнь в общем шла нормально, но она настолько многообразна, что все зависит от того, какую ее сторону ты видишь в данный момент. В разговорах с калифорнийцами я не находил какого-то чрезвычайного возбуждения. Но в газетах гремела канонада. Известный обозреватель Джеймс Рестон, путешествуя по Калифорнии, писал: «Голоса по радио, дискуссии в университетах и предвыборные речи — все хотят исправить что-то или что-то улучшить. Ежеминутно нас побуждают взять машину марки «Крайслер» или сторону Кеннеди, покончить с дистрофией мускулов или «очиститься с Джином». У каждого «новая идея», и все — от Генри Форда до Ричарда Никсона — призывают нас «увидеть свет». Может быть, жизнь не изменится от всего этого самоанализа и самоусовершенствования, но есть что-то вдохновляющее и даже величественное в этих шумных дебатах. Что бы ни говорили об Америке сегодня, она берется за великие вопросы человеческой жизни. Она спрашивает: в чем смысл всего этого богатства? Является ли бедность неизбежной или нетерпимой? Какую Америку хотим мы видеть в конце концов? И каковы ее отношения с остальным миром?»

Для многих и вправду это было время самокритичных вопросов и надежд, но кончилось оно тем, что с самого начала предвидели далекие от экзальтации политики, а именно выбором между Ричардом Никсоном и Губертом Хэмфри, и в ноябре этот выбор был сделан в пользу первого.

Этот день запомнился, и я расскажу о нем подробнее.

На календаре обычном был вторник 4 июня 1968 года.

На политическом — долгожданный день выборов в штате Калифорния.

А на дворе был просто ненастный день. С утра Великий океан нагнал нелетних туч над Сан-Франциско, и нудный дождичек, подхлестываемый ветром, кропил посеревшие улицы, сочился, как некие водяные часы, словно природа с тайным своим умыслом замедлила течение времени, намекая, что дню быть долгим.

Но как долгим?

После пяти вечера показалось мне, что день пошел на убыль. В пять вечера увидел я черный тусклый блеск парабеллума, который вдруг извлек из-под бушлата дюжий паренек, чтобы прихвастнуть и г р у ш к о й перед своей милой девушкоЙ. Этакий безусый сосунок… Снисходительное словцо, правда, пришло мне на ум с запозданием, а не тогда, когда в приглушенном свете серого дня игрушка испускала вокруг матово-вороненые отсветы. Ведь может заворожить тусклый блеск парабеллума в руках незнакомца, да еще в незнакомой квартире, да к тому же в городе, который тоже не очень знаком.

Но отсветы были без вспышек. Паренек даже подбросил меня на своем грузовичке до гостиницы, великодушно махнув на прощание горячей молодой рукой и оставив в моем мозгу драматическое «ну и ну!»

И впечатления вроде бы пошли на — убыль, положено а с было ними емуи странный день. Когда же — — по календарю кончиться, он невиданно продлился. Бурно состыковался с ночью, «упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного». ибо в полночь другой человек не в безвестной сан-францисской квартирке, а как бы на глазах всего мира тоже повстречал молодого незнакомца с пистолетом. И случились не отсветы, а вспышки, и человек упал — как бы на глазах всего мира...

Впрочем, по порядку.

Утром я сел в автобус и по Фултон-стрит, мимо лавок негритянских старьевщиков отправился в сторону парка «золотые ворота», выходящего своим зеленым массивом к океанской равнине, Жители Сан-Франциско любят этот просторный парк — с лужайками и рощами, вольерами для диких животных, с автомобильными аллеями, в которых приятно спастись от городской сутолоки. Предмет особой гордости — Японский сад, декоративно разбросанные камни, журчание ручейков, цветы и кусты сакуры искусно воссоздают гармонию природы.

Но вдруг Японский сад, как и сан-францисский Чайнатаун, был оттеснен экзотикой собственно американского происхождения, ходячей и бродячей, о двух ногах. Продуктом не гармонии, а распада. Сан-Франциско стал м и р о в о й столицей хиппи.

Я вышел на Хейт-стрит, застроенную невысокими и неновыми домами, и на ее тротуарах обитатели новой столицы, не смущаясь моросящего дождя, явили себя длинными нечесанымИ волосами, босыми ногами, библейскими хламидами и мексиканскими пончо на плечах, глухими сюртуками а ля Джавахарлал Неру, декоративными мини-веригами с брошами на гладкиХ столбах юношеских шей; Ярко выраженный — долговечный подвид. Своеобразная партия протеста.

Они были красивы, во всяком случае на первый взгляд, красивы той силой жизни, которая сопровождает молодость Но они претендовали еще и на значительность. Среди стандартных домов, стандартных машин и стандартно одетых людей своими бородами и библейскими одеяниями они как бы замахивались на титул вероучителей и пророков, и тут-то возникал неизбежный вопрос о мандате и полномочиях.

Парень лет двадцати трех стоял в нише одного подъезда грациозно касаясь стены плечом. Лицо супермена с телеэкрана — твердый красивый подбородок, прямой римский нос, красивый овал лица. Он отстраненно смотрел куда-то вдаль и это мешало мне заговорить с ним. Колеблясь, я разглядывал соседнюю витрину, за стеклом которой, сознавая собственное величие и высокую цену, красовались сверхдобротные тяжелые сапоги — удачная копия с оригинала прошлого или позапрошлого века — и сыромятные сандалии, тоже тяжелые и тоже удачные, потому что такими вроде и были они на ногах библейских пастухов у берегов Мертвого моря и в междуречье Тигра и Евфрата. И парень, величественный, как проверенный временем товар в витрине, сокращал меня в размерах до сегодняшнего суетного дня.

Два хиппи прошли мимо. Парень бросил им какое-то словцо. Из рук в руки перекочевала сигаретка. Он долго чиркал спичкой, отвернувшись в глубину подъезда, а когда его красивый профиль снова возник передо мной, я встал на ступеньку и сказал:

— Я иностранный газетчик. Хотел бы задать вам несколько вопросов.

Он медленно повернулся ко мне, посмотрел на меня невидящим дымчато-пустым взглядом серых глаз. И не ответил. Я иностранный газетчик...

Но взгляд его оставался таким же прелестно-дымчатым и пустым.

— Эй, приятель, я иностранный газетчик...

Парень плыл по своим, строго индивидуальным, не поддающимся подслушиванию волнам наркотического транса.

И, оставив его в этом странном покое, я пошел дальше по Хейт-стрит. Американские мощные машины шелестели по мостовой. Американские пожарные гидранты чугунно торчали на бровках тротуаров. Американские универсальные аптеки перехватывали покупателей на перекрестках. Но американские парни и девушки, одетые под индийских дервишей и гуру, под африканских негров и русских мастеровых начала века, отрицали свою страну.

Небольшая кооперативная лавка художников-хиппи называлась «Дикие цвета». Огромные, в полматраца, подушки отзывались в сердце сладкими картинками детства под эгидой бабушки, от ярчайшей желто-фиолетово-красной пестроты наволочек исходила нирвана Востока. Метровые витые свечи отменяли электросвет и посягали на мебель, ибо место таким царственным свечам на полу, у царственных подушек. Гроздья цепей и бус, цветастые пледы, грубошерстные платья, сувениры, сделанные здесь же, на Хейт-стрит, а не в Японии, которая поставляет Америке сувениры об Америке, томительный аромат восточных благовоний — все это бросало дерзкий вызов конвейерной продукции.

Юный продавец обслуживал двух хиппи, пришедших приглядеться к товару, без которого трудно стать вровень с веком. Они ушли с маленькими фимиамными свечами, а я подошел к продавцу, и он, увидя обыкновенный пиджак и галстук, отсутствие бороды и короткую стрижку, должно быть, сразу же отнес меня к стандартному о д н о м е р н о м у миру, к чужим. Чужой-то чужой, но я оправдался тем, что не просто домашний американский турист, а некий исследователь нравов из далекой страны по ту сторону океана.

Паренек был худощав и белокур, длинные волосы подобраны сзади, как у дьячка. Голосок тонкий и деликатный, Интонации мучительно искренние. Неоперившийся птенец. Четыре года назад покинул родителей в Нью-Йорке и не вернулся в родительское гнездо. Впрочем, приходит ведь время вылететь из гнезда, сохранив к нему любовь и уважение. Но нет любви у нашего птенца, и он признается в этом иностранцу, и не первое это признание. «Мама признается — писатель», — сообщает он, и чувствуется, что совсем не то, на его взгляд, пишет мама. О папе неохотно и стыдливо: «Делает деньги». Занятия папы не уточняются, ибо главное в призвании — делать деньги.

Чему может научить такой папа? Наверное, умению делать деньги. И катится колесо из поколения в поколение, как в песенке о красивеньких домиках на склонах холмов:

«Маленькие домики все одинаковы —

Зеленые и розовые, голубые и желтые,

И во всех: тик-так-тик-так...

И люди из этих домиков поступают в университет,

Где их тоже помещают в боксы

И выпускают одинаковыми —

Докторами, адвокатами и бизнесменами.

И все они тикают: тик-так-тик-так...

Все играют в гольф

И пьют «драй мартини», И заводят хорошеньких детей,

И дети попадают в школы,

А потом — в университет,

Где их помещают в боксы,

Чтобы выпустить совершенно одинаковыми.

Тик-так-тик-так...»

Идиллия?! Вдруг лопается этот обруч, такой прочный на вид, — мечта миллионов, обрывается тиканье и, оставив папу делающего деньги, устремляется наш беглец на Хейт-стрит, чтобы оказаться в «Диких цветах», среди диковинных подушек“ на которые не хватило воображения мамы-писательницы.

Какие странные речи слышу я из уст парнишки. Он рассказывает мне о рецептах Марио Савио, легендарного студента возглавлявшего в Беркли то самое движение за «свободу слова»' за право студентов влиять на учебный процесс в университетах Америки, ставших подобием производственных комбинатов.

— Марио Савио говорил, — слышу я от моего хиппи, — что молодежь превращают в машины, а раз так, то нам надо сломать в себе механизм, чтобы он не работал. И самые решительные ломают, просверливают, так сказать, дырочку в собственном организме.

Что за дырочку? Выбор, честно говоря, невелик — наркотики. Ведь если ты на крючке, это всерьез, навсегда. Путь назад в общество отрезан.

Так говорил паренек, заговорщически наклонясь ко мне, и в голосе его была не бравада, а отчаяние… Что же клубится в молодом мозгу и каким же ненавистным должно быть общество, если готовы они на фактическое самоубийство, лишь бы не тикали ходики благополучной бессмысленной жизни.

— А недавно неожиданно, как вы, пришли сюда трое черных парней, — продолжал паренек. — И нож мне к груди. Странно… Ведь я жертвовал карьерой, участвовал в движении за гражданские права. А они пришли — и нож к груди. Я их понимаю. Я знаю, как виновата белая Америка. Но причем тут я, ведь я-то всегда был за них...

Он и тогда, торопясь, желая опередить нож у груди, прошептал им о своих симпатиях. Они язвительно посмеялись, но не тронули его не взяли ничего, кроме такой вот штучки. Отомкнув стеклянную витрину над прилавком, паренек извлек латунную брошку — популярный символ сторонников мира и ядерного разоружения.

— Почему же именно эту штучку?

— Мне кажется, это был символический жест...

Трое черных пощадили его, но, изъяв символ мира, жестоко намекнули, что не будет мира и здесь, среди вольницы Хейтстрит, пока рядом гетто.

Прошли по воде те самые концентрические круги, о которых столь отвлеченно говорил профессор Уитон, волна подкатила к убежищу паренька, и теперь белокурый хиппи по-иному поглядывает на дверь своей лавки, когда с мелодичным звонком поддается она под чьей-то рукой. И не пробуравив еще непоправимые дырочки, он, пожалуй, хотел бы нащупать мостик назад и уже присмотрел помещение для «Диких цветов» в безопасном центре города. Но там домовладельцы, узрев его длинные волосы, испугались, что следом нахлынут и другие хиппи и что арендная цена упадет, потому что от такого соседства, как от чумы или от негров, побегут другие арендаторы.

— А не бросить ли все к черту — и эту лавочку, и эту страну? Не податься ли в Мексику, благо, она. недалеко и граница открыта? — вот какими вопросами задается бывший нью-йоркский паренек.

Купив фотоальбомчик, в котором танцующие хиппи с гавайскими гирляндами цветов, не утратив экзотичности, выглядели коммерчески приемлемыми для среднего американца, я пожелал удачи новому знакомому и отправился туда, откуда, как грозное напоминание о другом мире, явились трое с ножом — в негритянское гетто.

И вскоре дорожными указателями возникли на стенах домов портреты Мартина Лютера Кинга — как траур по человеку,мечтавшему о братстве черных и белых в условиях равенства.

Накрапывал дождь, улицы были безлюдны и почти без машинны.

Начиналась Филмор-стрит — центральная улица гетто. И другая песня, другой протест — не наследников буржуа, а детей обездоленных. На стенах домов фотопортреты апостола ненасилия Кинга соседствовали с изображениями людей, которые проповедовали, что только насилие может исправить Америку. Под портретом неистового юноши с шоколадным красивым лицом, Стокли Кармайкла, была дерзкая подпись: «Премьер-министр колонизированной Америки».

Еще один черный юноша был на портрете опоясан патронташами, с винтовкой между колен: «Хюи Ньютон — министр обороны колонизированной Америки». От его позы, кресла, похожего на трон, винтовки и патронташей веяло чем-то вызывающе-озорным и отчаянно р-р-р е в о л ю ц и о н н ы м.

И, наконец, во множестве запестрели изображения девушки с тонким красивым лицом и по-детски насупленными бровями: «Кэтлин Кливер. Баллотируется в восемнадцатом округе в ассамблею штата Калифорния как кандидат «партии мира и свободы». Также кандидат партии «черная пантера». Вписывайте Кэтлин Кливер в свои бюллетени!»

К этой девушке я и спешил на свидание — в штаб-квартиру «черных пантер». На деловое свидание. Красивая девушка была замужем. Элдридж Кливер, талантливый чернокожий журналист и писатель, а также «министр информации» того же правительства, сидел в тюрьме по обвинению в покушении на полицейского, В сан-францисских магазинах продавалась его книга «Душа на льду», сборник гневных эссе, плод предыдущей тюремной отсидки.

Чего мы хотим?

Мы хотим свободы. Мы хотим власти, чтобы определить судьбу черных людей.

Мы хотим полной занятости для нашего народа.

Мы хотим прекращения грабежа белым человеком нашего черного населения…

7. Мы хотим немедленного прекращения полицейских зверств и убийств черных людей…

10. Мы хотим земли, хлеба, жилья, одежды, справедливости и мира...

Во что мы ве рим?

Мы считаем, что черные люди не будут свободны до тех пор, пока они лишены возможности определять свою судьбу.

Мы считаем, что федеральное правительство обязано дать каждому человеку работу или гарантированный доход. Мы считаем, что если белые американские бизнесмены не обеспечат полной занятости, то средства производства нужно взять у бизнесменов и передать в общее пользование с тем, чтобы каждая община могла организоваться и дать всем своим членам нам работу и высокий уровень жизни.

Мы считаем, что это расистское правительство ограбило нас, и требуем теперь выплаты давнишнего долга в сорок акров и два мула. Сорок акров и два мула были обещаны сто лет назад как возмещение за рабский труд и массовое истребление черных людей. Мы примем эту плату в деньгах, которые будут распределены среди наших многих общин. Немцы сейчас помогают евреям в Израиле, выплачивая возмещение за геноцид еврейского народа. Немцы истребили около шести миллионов евреев. Американский расизм уничтожил свыше пятидесяти миллионов черных людей, и потому, с нашей точки зрения, мы предъявляем скромное требование…

6. Мы считаем, что черных людей нельзя заставлять сражаться в рядах армии ради защиты расистского правительства, которое не защищает нас…

7. Мы считаем, что со зверствами полиции в черных общинах можно покончить путем организации черных групп самообороны, в задачу которых входит защита черных общин от угнетения и произвола полиции. Вторая поправка к конституции Соединенных Штатов дает нам право носить оружие. Поэтому мы считаем, что все черные должны вооружаться в целях самообороны...

Это были коренные пункты программы «черных пантер». Американское правительство отказывалось принимать ее всерьез, а глава ФБР Эдгар Гувер объявил «черных пантер» самой опасной подрывной террористической организацией.

Многих американцев пугает поступь «черных пантер», хотя последние уверяют, что никогда не нападают первыми, что лишь настаивают на праве вооруженной самообороны, защиты от зверств и преследований полиции. Да на святом принципе погашения долга. Да на великом «праве народа изменить или устранить» то правительство, которое не обеспечивает гражданам «жизнь, свободу и поиски счастья» — это уже из Декларации независимости.

Обложенная охотниками, «черная пантера» небезопасна, а отличие самообороны от нападения определяют ее противники из полиции и белокожая дама Фемида. Итог?

«Министр обороны» Хюи Ньютон за решеткой.

Душа Элдриджа Кливера не оттаяла в тюремных стенах.

Кэтлин Кливер отважно, но тщетно добивается, чтобы голос «партии мира и свободы» был услышан в восемнадцатом избирательном округе Сан-Франциско в день выборов...

Первую въяве «пантеру» я увидел у двери дома 1419 по филмор-стрит. На молодом негре был кастровский берет, пятнистые штаны парашютиста и черная кожаная куртка, перепоясанная широким белым ремнем, как у военного полицейского. На ремне — дубинка. Не кустарная самоделка, а фабричный продукт высокого качества, без трещин и сучков, новенький, упругий — минимальная заявка на власть и силу за дистанцией кулака. Дубинка на бедре негра поразила меня, как поражают на устах приятеля слова из лексикона врага.

Я вошел и наткнулся на клинки взглядов. Они предупредили: «Ни шагу дальше!» Спросили: «Кто такой? С какими намерениями?» И я попытался отвести эти клинки, взглядом же ответив им, что намерения мои самые мирные, не более чем доброжелательное любопытство. Взгляды по-прежнему кололи меня: ведь есть и любопытство зевак в зоопарке.

Кэтлин Кливер была почти светлолицая, контур подбородка не негритянский, губы тонкие, но демонстративным стягом расы венчала лицо большая, как папаха горца, копна жестких, черных, мелкокурчавых волос. Кожаная куртка с круглым значком «Освободите Хюи!». Черные высокие сапоги. Обилие черного искупали неожиданно светлое лицо и серые глаза предводительницы «черных пантер». Удивленно-веселое, детское выражение как бы по забывчивости возникало порою на ее лице. Спохватываясь, она сводила тонкие брови на переносице, возвращая лицу серьезность и решимость.

Дела не ладились у юной кандидатки. С утра газеты сообщили, что Кэтлин Кливер — самозванка, что официально она не зарегистрирована и голоса, поданные за нее, будут сочтены недействительными. Кэтлин набегалась по телестудиям и редакциям, доказывая, что зарегистрировалась с соблюдением всех формальностей. Но всюду был вакуум, как на безвоздушной Луне, где нельзя ведь услышать простой, так сказать, натуральный человеческий голос, а астронавты, даже стоя рядом, разговаривают по радио: такая особая связь была в день выборов у политиков, не посягающих на устои, а голос «черной пантеры» не доходил до избирателя без усилителей телевидения и газет.

Извинившись, Кэтлин исчезла по своим делам. Я разглядывал помещение. На Филмор-стрит от общества отгораживались не вещами, как на Хейт-стрит, а героями, портретами знаменитых революционных бородачей — Хошимин, Че Гевара, Фидель Кастро. Из центра сан-францисского черного гетто тянулись нити, скорее эмоциональные, чем осознанно политические, к тем районам планеты, где обломалась о базальтовые камни сопротивления империалистическая американская коса.

Вернулась Кэтлин. Воспаленными глазами смотрел на нее со стены тоже бородатый Элдридж Кливер. Наш разговор все время прерывали.

— Поедемте ко мне домой, — предложила Кэтлин.

Мы вышли вместе с коренастой белой девушкой — репортером студенческой газеты «Беркли барб». В старом зеленом пикапчике она отвезла нас к Кливерам.

В квартире, простой и чистой, тоже висели портреты революционных героев и разговаривала по телефону миловидная, небрежно босая, белая девушка — меня порадовало, что знакомства Кэтлин опровергали газетные суждения о рассовой нетерпимости «черных пантер». И снова воспаленными глазами смотрел на жену Элдридж Кливер, на этот раз с обложки книги «Душа на льду». Подойдя к книжным полкам, я обнаружил Достоевского — «Записки из подполья», «Преступление и наказание».

— Мой самый любимый писатель, — сказала предводительница сан-францисских «черных пантер» и, улыбнувшись, добавила: — За исключенем, конечно, Эдриджа.

Я принял похвалу великому соотечественнику.

— Он лучше всего раскрыл душу Western Man, — продолжала Кэтлин. — Все другие не добавили ничего существенно нового.

— Но не слишком ли он безнадежен?

И тогда Кэтлин взяла Федора Михайловича под свою защиту и сказала мне с вызовом и упреком: А разве есть надежда на Western Man?

Western Man — человек Запада, а по смыслу, который она вкладывала в эти слова, — человек, искалеченный антигуманистической буржуазной цивилизацией. Достоевский убеждал предводительницу «черных пантер», что ее взгляд на Америку правилен.

Длинноволосая белая девушка, окончив телефонный разговор, сообщила Кэтлин еще одну неприятную новость: у входа в какой-то избирательный участок стоит полицеский и предупреждает избирателей не голосовать за «партию мира и свободы», так как это коммунисты.

Чертыхнувшись, Кэтлин тут же направилась к двери, успев сказать мне взглядом: Видите? Какие могут быть надежды на Western Мап?

Защелкал лифт, и я остался в одиночестве с девушкой, опять ушедшей в телефон. Глядя как дождевые капли мягко касаются стекла, я подумал, что ничто большое, истинное, подвижническое не проходит даром — ни отчаянный героизм Че Гевары, ни великая боль Федора Достоевского, что ветры, гуляющие по миру, несут через континенты, годы и поколения семена, которые дают неожиданные всходы в самых неожиданных местах.

Снова положив телефонную трубку, белая девушка спросила меня: Вы американец?

Я ответил.

— Русский? — она не удивилась, с иронией спросила: — Как вам нравятся свободные выборы в Америке?

Раздался звонок в дверь. Открыв ее, я увидел дюжего белого парня. В этой квартире, убедился я, люди не представлялись друг другу, как принято в Америке.

Теперь нас было трое. Девушка оставила телефонную трубку в покое. Парень стоял у телевизора, осторожно облокотясь на хрупкое сооружение. Она повернулась к нему, выпрямившись на стуле, откинув на спину длинные прямые волосы, поглаживая пол босыми ступнями красивых ног. Они вели деловой скептический разговор о тех же свободных выборах и в присутствии третьего хотели выглядеть по-взрослому умудренными, но под верхним слоем их разговора так очевидно шел другой, глубинный слой. Словами они нежно касались друг друга, как касаются пальцами влюбленные.

Она прервала разговор минимальным испытанием своей власти — поручеџием пареньку сходить за сигаретами. И тогда он — не в силах более терпеть — расстегнул куртку и вытащил черный новенький парабеллум. С ним-то он и спешил к девушке, им-то и хотел похвастаться.

Вдруг нас оказалось четверо в комнате, и от четвертого исходили матово-вороненые блики, а трое молча смотрели на них, пытаясь угадать будущее — с такой штукой оно может быть драматичным и прерывистым.

Не скрою, мне стало не по себе. Не удержишь ведь внезапную мысль: а что будет, если поблескивающий зрачок парабеллума повернется в твою сторону? И, главное, не полагалось мне, иностранцу, присутствовать при этой тайной демонстрации оружия.

Паренек нарушил молчание.

Ничего игрушка, а? — сказал он голосом нарочито небрежным и, однако, задыхающимся от волнения. — Хороша на полицейских, а?

И передал парабеллум девушке, которая, не дрогнув, положила его возле телефона.

— Подержи-ка, пока я за сигаретами сбегаю!

Ему хотелось и похвастаться игрушкой, и освободиться от ее страшной тяжести.

Чем могла запропавшая Кэтлин дополнить это внезапное интервью парабеллума? Когда паренек вернулся с сигаретами, я стал прощаться. Он вызвался подбросить меня до гостиницЫ. Парабеллум, прощально мигнув отблеском ствола, исчез в недрах его куртки. Мы спустились на улицу, к грузовичку паренька.

По дороге он рассказывал о себе, о верфи, на которой работает, о сукиных сынах из профсоюза, которые кричат о патрИ0тизме, поддерживая вьетнамскую войну, и о том, что есть все-таки, да, есть кое-какие боевые ребята и в общем-то число их растет.

— Они думают, что мы так и будем все время сидеть у телевизора. Черта с два!

Мы простились на перекрестке у гостиницы «Губернатор». Было пять вечера.

Мне предстояло долгое сидение у телевизора, который должен был освещать ход и итоги калифорнийских выборов.

Простившись с пареньком, я остался наедине с тревожными впечатлениями и с корреспондентской нагрузкой на вечер — надо было на двух-трех страничках сообщить в газету об итогах калифорнийского состязания Юджина Маккарти и Роберта Кеннеди.

Парабеллум искушал: вот о чем бы и написать!

Но свидетельства эксцентричных Хейт-стрит и Филмор-стрит опровергались Америкой большой, основательной, кондовой.

Видишь ли ты испуг хиппи или опасный порыв паренька с парабеллумом на этих улицах, где люди идут и едут по своим делам, куда, простившись с пареньком, и ты вышел, чтобы остудить разгоряченную голову? Их нет и в помине.

Все было спокойно в подвальном ресторане немецкой кухни, где я подкрепился перед бдением у телевизора. Сидели за столиком мужчины не в кожаных куртках, а в пиджаках, не длинноволосые и совсем не испуганные, а уверенные в себе. Явно не о потрясениях или революциях думали их спутницы. Хозяин настраивал телевизор, чтобы клиенты, не спеша расплачиваться, могли следить за шансами Бобби и Джина.

В злачных окрестностях отеля «Губернатор» так же независимо вышагивали по тротуарам черные и белые проститутки в коротеньких платьицах, а в холлах дешевых пансионатов, заняв привычные места, старики и старухи безучастно глядели через окна на улицу, утверждая с вольными девицами принцип мирного сосуществования на основе полнейшего равнодушия друг к другу.

И дождь иссяк к вечеру.

Запасшись сигаретами и банками с кока-колой в мексиканской лавчонке на углу, я уединился в своем номере на восьмом этаже, поглощенный заботой о двух-трех страничках.

И в восемь тридцать вечера на телеэкране явился мой помощник и вечный спутник в Америке — Уолтер Кронкайт, главный поставщик и координатор новостей по каналу Си-би-эс, без которого, как шутили во время лунной эпопеи «Аполлона-П», вдвойне пусто и одиноко даже в космосе.

Я назвал его своим помощником, а он как бог — вездесущий, всевидящий, всезнающий. Всем доступный и имеющий доступ ко всем, и к чему мелкие примеры, если видел я, как отчаянные репортеры Кронкайта уздой накидывали шнурочек портативного микрофона на шею самого президента США, и тот на разделенном по такому случаю экране представал пред Уолтером, дирижировавшим освещением событий из своей студии на Пятьдесят седьмой стрит Нью-Йорка. И был доволен, ибо почти половина всех американцев знают Уолтера Кронкайта — больше, чем кого-либо из сверхдержавы прессы и телевидения, а его вечернюю программу новостей смотрят не меньше двадцати миллионов телезрителей — учтите, при восьми работающих телеканалах. Не найдешь такого политика, которому не было бы лестно — и полезно для карьеры — показаться в этой программе.

Итак, устроившись на кровати перед телеэкраном, я вызвал щух Уолтера Кронкайта, и он появился в облике пожилого несуетливого джентльмена с солидными усиками, которые отрастил еще до моды на усы, морщинками у глаз — умножились за шесть лет нашего знакомства, энергичным, подкупающим и приятно усталым выражением лица.

Он вещал из своей нью-йоркской студии, но — существуют ли для бога расстояния? — волны без помех доставили его на Тихоокеанское побережье. Он был в Нью-Йорке, а выборы — в Калифорнии, на другом конце континента. Однако именно от Уолтера ждали самых последних, самых оперативных сведений — не только обыкновенные телезрители, но и журналисты, политики, даже два главных действующих лица — Роберт Кеннеди и Юджин Маккарти, которые тоже, наверняка, сидели перед телевизорами.

Этот бог не в трех, а в десятках лиц. К его трону идут радиоволны от высокопрофессионального воинства репортеров и операторов, разместившихся в лос-анджелесских штаб-квартирах двух сенаторов, в разных калифорнийских городах и графствах, на избирательных участках, а в резерве его стоят штатные ц внештатные комментаторы, профессора политических наук, директора институтов по опросам общественного мнения и т. д. и т. п.

Уолтер явился и, проведя руками по своему чистому столу, как бы смахнул все мои тревоги.

С зыбкой почвы Хейт-стрит и Филмор-стрит, от какого-то жалкого хиппи, от предводительницы «черных пантер» и паренька с парабеллумом он снова перенес меня в мир большой американской политики, где все расставлено по привычным местам, где можно даже заглядывать вперед, и не наугад заглядывать, а методами научного прогнозирования.

Да, наука и прогнозирование — два идола нашего времени, и Уолтер сразу же дал понять, что и они в числе его верных слуг.

Он сообщил, что подсчитан всего один процент голосов, но — есть ли помехи для науки?! Корпорация Си-би-эс на основе «профилей», сделанных в восьмидесяти девяти «научно выбранных» избирательных участках, торжественно предсказывает победу Кеннеди (он должен получить сорок восемь процентов голосов) над Маккарти (который получит лишь сорок один процент).

Си-би-эс всерьез раскошелилась, арендовав компьютеры ради дня выборов, и Уолтер Кронкайт немедля бросил на стол главный козырь, гарантируя одновременно и азарт, и электрОНную точность вечера у телевизора.

Но машины машинами, прогнозы прогнозами, а человеческий элемент тоже привлечен.

— Роджер Мадд, выходи! — воззвал, усмехнувшись в усы, Уолтер, приступая к поверке своего воинства.

И на экране за его спиной возник вдруг другой экран, а в нем лицо Роджера Мадда с припухшими скулами не дурака выпить и усталыми от недосыпа глазами — младшего коллеги и верного архангела Уолтера, вашингтонского корреспондента Си-би-эс.

Я привык видеть Роджера Мадда на белых ступенях капитолийской лестницы, бодро допрашивающим какого-нибудь сенатора или комментирующим еще одно голосование в конгрессе. Но месяца два назад он оставил свой пост на холме и девяносто девять из ста сенаторов ради одного, дни и ночи мотался по стране в хвосте у Бобби Кеннеди, среди сонма корреспондентов, следя за каждым предвыборным шагом сенатора от штата Нью-Йорк.

И сегодня Роджер был под боком у Бобби, в его временной штаб-квартире в лос-анджелесском отеле «Амбассадор», неутомимый, как всегда, готовый к многочасовому репортажу. Как лист перед травой, по первому зову должен был он предстать перед Уолтером. И он предстал на экране в экране и подкупающе фамильярно и, однако, точно доложил, что да, Уолтер, я, как видишь, в отеле «Амбассадор», сенатор пока в загородном имении одного из друзей, а не в своем номере «люкс» на пятом этаже, у его свиты и сторонников, понятное дело, приподнятое настроение, но, Уолтер, как ты знаешь, подсчитан лишь один процент голосов, и мне нечего, увы, добавить к предсказаниям наших всемогущих ЭВМ.

— Окей, Роджер, — принял его рапорт Уолтер. И в дружеской интонации было заложено ненавязчивое, но властное напутствие: «Зри в оба, бди!» Хотя он знал, что старина Роджер не подкачает.

Потом он вызвал другого своего архангела, несущего вахту в лос-анджелесском отеле «Биверли-Хилтон», под боком у сенатора Маккарти, и тот тоже появился за спиной Уолтера, на экране в экране, и отрапортовал, что да, Уолтер, в стане Маккарти, понятное дело, пока отказываются признавать поражение, но пессимизм уже гложет его приверженцев — изволь убедитьля, и телеоко, обегая другой зал другого отеля, нашло понурые лица.

Так началось большое шоу под названием «Первичные выборы в Калифорнии», еще одна демонстрация никем не превзойденной способности американского телевидения превращать в зрелище, перерабатывать в спектакль любое событие, чтобы удержать американцев у телеэкрана.

Демиург Уолтер Кронкайт творил текущую историю.

Мелькали его корреспонденты, на электронном табло выскакивали новые цифирьки.

Мудрейшие машины, обработав шесть процентов подсчитанных голосов, зачеркнули свой первый прогноз, обещав Кеннеди уже пятьдесят один процент, а Маккарти — лишь тридцать восемь,

Ах, как занимательно! Как интересно!

Ах, если бы я лишь вчера прилетел в Америку...

Через час-другой азарт мой иссяк, появилось раздражение. Оно росло, хотя по-прежнему я смотрел и слушал, ибо не бросишь на половине зрелище, если оно нужно тебе по работе.

— Какой смысл спешить? — злился я, мысленно разговаривая с Уолтером. — Что за баловство — за большие деньги арендовать электронные мозги, чтобы при одном проценте они делали один прогноз, а при шести — другой? Какой прок в прогнозах, если через несколько часов все голоса будут подсчитаны? Что за детская игра в угадайку на глазах у десятков миллионов взрослых людей?

Зачем, впрочем, пытать Уолтера неприятными вопросами. Я и сам могу кое-что разъяснить, хотя придется при этом вскрыть некий изъян в его божественности. Ищи деньги, а не женщину! — вот американская поправка к французской разгадке тайн. Ищи деньги, и нешуточные.

Нанимай умные машины и умных людей, используй популярность Уолтера Кронкайта и устраивай шоу из калифорнийских выборов, чтобы приманить к телеэкранам миллионы зрителей.

А будут зрители — будут и корпорации, которые заплатят Си-би-эс бешеные деньги за рекламу своих товаров в эти интригующие часы.

Кто победит — Кеннеди или Маккарти? Карусель вертелась вокруг политического вопроса, а насажена была на ось коммерции, для которой не столь уж важно, кто победит, — кто бы ни победил, телезритель, следивший за драматическим подсчетом голосов по каналу Си-би-эс, запомнит мимоходом и кое-что другое. Что же на этот раз?

Исчезая с экрана, знаменитый Кронкайт время от времени уступал место некоей безымянной бабушке из рекламного фильма. Стоя у аккуратно покрашенного беленького заборчика, бабушка сокрушалась, что любимый внучек не хочет гулять с ней. И мудрая соседка приходила бабушке на помощь, произнося магическое слово «листерин» — превосходное средство от дурного запаха изо рта. Другие кадры у того же аккуратн0Г0 заборчика, но каковы перемены: очаровательный мальчиК прямо-таки льнет к бабушке, и она ласково треплет его по головке, обретя последнее, может быть, в жизни счастье. А почему? Потому, что благоухает бабушкин рот, тяжелое ее дыхание перестало пугать внука. ЛИСТЕРИН во весь телеэкран.

Или вдруг, из другой рекламы, как из жизни, занесло на экран лохматого политикана с выпученными глазами пародийный намек на всем известного сенатора-республиканца и хриплым, натруженным голосом он церемонно провозглашал: «Великий штат Кентукки с гордостью представляет нашего кандидата полковника Сандерса, который клянется давать каждому избирателю жареного цыпленка каждый день!»

Торжественный туш, махание платками, пляска воздушных шаров — все как взаправду, как на всамделишных предвыборных съездах. И, к восторгу толпы, на плечах выносят благообразного старичка в белом костюме южанина, со старомодной, клинышком, седенькой бородкой и галстучком-бабочкой.

Раскланиваясь и рассылая воздушные поцелуи залу, старичок плывет по экрану.

Полковник Сандерс.

Любимец народа.

Творец жареного цыпленка по-кентуккски.

Я впервые познакомился с ним на его родине, в штате Кентукки. Добродушный на вид полковник всюду кидался нас с рекламных щитов. Не спрятаться было от его бородки клинышком, белого галстучка и от соблазна отведать жареного цыпленка по, кентуккски.

И однажды в придорожной стекляшке мы ткнули в меню, как он повелевал, и официантка доставила на наш стол нечто заманчиво большое по массе, но довольно скучное на вкус. Так мы познакомились воочию с жареным цыпленком по-кентуккски.

А полковник Сандерс с успехом продолжал «крестовый поход» во имя своего жареного бройлерного цыпленка и нападал на меня с рекламных щитов уже и за нью-йоркскими поворотами, а теперь подстерег и на телеэкране в Сан-Франциско, приспособив к своей рекламе политическое соперничество двух сенаторов.

Так тянулся вечер у телевизора.

Встреча с полковником позабавила, но не сняла раздражения. Хватит зрелищ, дайте факты, черт подери, — и проверенные: кто же победил, как и почему победил? Дайте сырье фактов для двух, максимум трех страничек. В мозгу привычно щелкало: здесь десять вечера, значит, в Москве восемь утра. Одиннадцать вечера — значит, девять утра, оживают редакционные коридоры, уже вспомнили, что в Калифорнии первичные выборы, что туда отправился наш корреспондент, уже ворчат: где информация? Кто там кого — Кеннеди или Маккарти? Время не терпит. Где информация?

Ржавели остатки кока-колы, горки пепла и окурков росли в пепельницах, но блокнот был чист, разговор с Москвой не заказан.

И новое препятствие, с которым не мне сладить, выросло на пути к двум-трем страничкам. Компьютеры, арендованные телевизионной корпорацией Си-би-си, крутились вхолостую, потому что без дела были компьютеры, арендованные мунициипалитетом Лос-Анджелеса.