Часть 5

Лента транспортера сбрасывает чемоданы на медденно вращающийся широкий металлический круг. Вот и мой желтый кожаный чемодан, некогда элегантный, а теперь с бахромой на всех четырех углах. Громкий смех, поцелуи и тумаки каких-то встретившихся друзей. Завидно. А ты один, уже без опеки и еще не освоившийся в месте, где когда-то был и где, однако, все внове, — настороженный чужой человек. Ничего страшного, никаких не ждешь ты провокаций и покушений, не замечаешь скользящего профессионального взгляда — не встречает никто из тех парней, которые в прошлый раз провожали чуть ли не до трапа. Но есть-таки, не уходит это чувство чужого.

Впрочем, где-то среди моря огней, которое открывалось с борта скользившего вниз самолета, должен быть и дружеский огонек. И ты говоришь молодому таксисту из мексиканцев: «Бульвар Ла Сьенега, 1775 Саут». Такси вливается своей каплей света в вечернюю таинственность автострад и несет ее к сине-красному неону мотеля «Аннес», к вывеске, которая сжатым для автомобилиста языком сообщает о «свободных комнатах, ТВ, фоне (телефоне), подогретом бассейне (верх комфорта по умеренной цене)».

Вася путешествует по-американски — с путеводителем Эйэй-эй (Американской автомобильной ассоциации), в котором содержатся нужные сведения о всех мало-мальски приличных отелях и мотелях всех американских городов. Мотель «Аннес» он облюбовал, еще не видя его, будуцм в Техасе, — по умеренной цене и местоположению. Ведь кроме справочника Эй-эй-эй Вася изучал и дорожную карту. Лос-Анджелес — это открытый для нас, советских, город, в котором, однако, много закрытых районов. Передвигаясь без дорожной карты, можешь нарваться на закрытый район — и неприятности. И Вася выбрал мотель в Биверли-Хилс — этот район открыт полностью. В богатых особняках на Бобровых холмах жизнь полна своих секретов. Но это частные секреты, и власти не берегут их так, как секреты военных предприятий и объектов, которыми нашпигованы графство Лос-Анджелес и вся Южная Калифорния.

Вот он, скромненький мотельчик, с неоновыми буквами «Аннес» над въездом на тесную парковку. Старичок в дежурке подтверждает, что супружеская пара со странной фамилией уже прибыла и что, да, соседний номер заказан для другого человека, тоже со странной фамилией. Старичок не просит документов. Заполнив коротенький бланк и получив ключ, замечаешь в темноте парковки знакомую синюю «фьюри» — и по лестнице на галерею второго этажа, чемодан и портфель — у двери своего номера, и кулаком в дверь соседнего, и оттуда хрипловатый басок по-русски: «Это ты, брат?».

Вася в двери — тощий, с живыми глазами, утонувшими в энергичных морщинках, насмешливый и только что из душа с влажными кудрями и в резиновых шлепанцах на босу ногу. Только что они отмахали — весь день в пути — четыреста миль по невадской и калифорнийской пустыням, через пески, какие я видел на крохотном экране над темной Америкой, — под таким же раскаленным солнцем, но без злого револьвера, а с бесконечной искусительно-прекрасной лентой дороги, над которой стеклянело марево, такое же, как воздушный след за крыльями реактивного самолета, включившего двигатели и покатившего к стартовой полосе...

И на стол в своем номере для начала ставлю бутылку охот. ничьей водки и банку сосисочного фарша — то немногое, чем могу утешить коллегу, соскучившегося по отечественному продукту в дорожных кафетериях Америки.

На следующее утро едва успели в закусочной на углу управиться с омлетом, тягучим, как спагетти, и перелистать самые стоящие из полутора сотен страниц пухлой будничной «Лос-Анджелес таймс», как к нашему мотелю подкатил полуспортивный «мустанг». Из него вышел мужчина среднего роста, лет сорока с лишним, легкий и верткий, с острым, будто слегка обугленным лицом — Том Селф, заведующий отделением «Бизнес уик» в Лос-Анджелесе, наш главный гид и опекун. Через пять минут он был для нас просто Томом, а мы для него — Василием и Станиславом. И первым делом Том, как положено перед гостями в Америке, вытащил из кармана сложенный вчетверо листок бумаги — нашу программу. В бумаге значилось все, заблаговременно заказанное по телефону, включая и миллионера. Программа задавала спешку и скорость. Согласившись жить по закону американской деловитости, пеняй на самого себя: день расчертят так, что не вырвешься, а пешие прогулки, осмотр достопримечательностей, праздношатание — последнее дело, на взгляд деловых людей. Мы уселись в «мустанг» и понеслись, оставив Тане солнечное утро на бульваре со звучным именем Ла Сьенега.

Мы выскочили на автостраду. Том прибавил газ и перевел машину в левый, самый скоростной ряд. «Мустанг» зашуршал шинами по ребристым бугоркам, которыми на лос-анджелесских автострадах обозначены разделительные линии. Машины шли по четыре ряда в обе стороны. И на огромных зеленых щитах, нависших над полотном дороги и указывающих съезды, въезды и развязки, как в поминальнике католических святых, замелькалИ названия соседних городов: Сан-Фернандо, Сан-Габриэль, Сан-Бернардино, Сан-Диего, Санта-Ана, Санта-Моника и т. д. Поминальник доказывал, что первыми из европейцев Калифорнию осваивали францисканские монахи.

Мы пересекли границу Лос-Анджелеса, попали в другой город, но не было между ними никакой сельской местности, тот же городской пейзаж мелькал справа и слева — с домами, фабричными корпусами, стальными плетениями нефтеперегонных заводов, бензостанциями, торговыми комплексами.

Тянулся и тянулся один нескончаемый многоград — мегаполис. (Не из Калифорнии ли позднее угодило в наш язык это слово — мегаполис?)

Четыре дня сумасшедших фривеев и разных офисов, а когда график нашей поездки, утвержденный госдепартаментом, продиктовал разлуку с Лос-Анджелесом, мы вспомнили о великом океане, ради одного его стоило пересечь континент, и напоследок пронеслись вдоль берега, ловя горько-освежающее дыхание большой воды, и федеральная дорога № 27 катапультой отбросила нас назад, в глубину континента, за четыреста миль от Лос-Анджелеса. И только там, в мирном селеньице Фиш-Кэмп, под гигантскими секвойями на южной окраине Йосемитского парка, медленнее пошло время, и, прокручивая в памяти сумасшедшие дни, я силился вспомнить: не забыл ли чего?

Забыл посмотреть на Лос-Анджелес глазами пешехода, самыми надежными в мире. Город всего лишь мелькал за окном машины. Однако именно так, с колес, воспринимают свой город и лос-анджелесцы.

В маленьких и не очень маленьких городах предельно автомобилизированной Америки пешеход еще с конца двадцатых годов вытесняется как анахронизм; за пределами деловых и торговых районов тротуары зарастают травой или отсутствуют, люди — на мостовых, в автомашинах. Но в таких городах-гигантах, как Нью-Йорк и Чикаго, в таких «компактных» городах, как Сан-Франциско, жители еще не разучились ходить пешком, хотя бы потому, что негде поставить машину, а общественный транспорт довольно хорошо развит. Лос-Анджелес, третий по населению, — исключение.

Так что же дурного в том, чтобы смотреть Лос-Анджелес по-лосанджелесски? Свидание с миллионером? Нырнули в подземный гараж «Сенчури сити» — и прямо из подземелья в лифте на семнадцатый этаж. Нефтеперегонный завод «Ричфилд-атлантик» — осмотр из директорской машины, с директором за рулем. Перед университетским городком застекленная будка пропускного пункта. Университетский полицейский, чертя карандашом по карте-схеме, объясняет, как и куда проехать и где оставить машину. Вечером на бульваре Ла Сьенега подкатываешь под козырек ресторана, ключ — бою в фирменной накидке, он позаботится о твоей машине и полям подаст ее.

Лишь в Диснейленд мы на пару часов разлучились с «мустангом» Тома Селфа, запомнив его ряд и место среди тысячи машин на огромной стоянке. Предвидя неизбежную пешую прогулку, Том захватил с собой пару специальных легких ботинок.

Между прочим, рассказывал Том, в Диенейленд, пропускающий каждый год миллионы детей и взрослых, некоторые приезжают в деловые командировки — за опытом crowd management, управления толпой. Умение быстро и организованно.пропустить и обслужить большие массы людей немаловажно в век массовых зрелищ и гигантских людских скоплений. Очереди можно организовать по науке. Научно организованные очереди — это такие, которых нельзя избежать, но зато можно заставить быстро двигаться, экономя время и нервы стоящих. Ненаучные очереди не нуждаются в характеристике и, увы, слишком хорошо нам известны. Простейший пример, когда труд продавца за прилав ком организован, как и десятилетия назад, продукты не расфасованы — роскошь, которая в Штатах доступна лишь магазинам деликатесов, рассчитанным на гурманов-богачей, а допотопные кассовые аппараты не обучены автоматически выводить сумму выбитого и сдачу (что давно делают их собратья в Аме_рике).

В «Пещеру карибских пиратов» стояла очередь современная. Хвост ее быстро втягивался между двумя металлическими барьерами. Людей было не менее сотни, но через двадцать минут мы уже сидели в лодке и мчались по искусственной подземной реке в брызгах перекатов (брызги были натуральными) и могильной прохладе. Лианы, сталактиты, ароматы тропиков, карканье попугаев-какаду — и обломки потерпевших крушение кораблей, и жутким блеском отсвечивали человеческие черепа, отдельно разбросанные кости и вполне комплектные скелеты, и в раскрытых настежь кованых сундуках вспыхивали груды жемчугов и бриллиантов. Одноглазые пьяные пираты, восседавише на винных бочках с пистолетами и кривыми саблями в руках, выглядели так натурально и находились так близко к скользящим лодкам, что дети визжали от страха и даже взрослые на мгновение забывали, что это всего лишь шедевры диснеевской «аниматроники», воспроизводящей живой мир.

Но вернусь к лос-анджелесским впечатлениям. У Москвы есть Кремль, у Нью-Йорка — «Эмпайр стейт билдинг», в Афинах — Акрополь, в Париже — Эйфелева башня, в Сан-Франциско — мост «Золотые ворота». Каков он, отличительный знак Лос-Анджелеса?

Уилшир-бульвар? Этот центральный проспект, заставленный громадами банков и корпораций, известен на Западном побережье США так же, как на Восточном — нью-йоркская Пятая авеню. Земля по дороговизне уступает лишь манхэттенской.

Голливуд? Лишь для заезжих чудаков с устаревшими представлениями. Золотой век Голливуда кончился, а Лос-Анджелес считает себя на ты с будущим. По населению (три миллиона в собственно Лос-Анджелесе) стоит на третьем месте после Нью-Йорка и Чикаго. По объему промышленной продукции обогнал Чикаго давно. Физически Голливуд в лос-анджелесских дебрях столь же незаметен, как речка, давшая имя городу. Экономически уцелел, вступив в сделку со своим злейшим врагом — телевидением, приспособив свои павильоны и рабочую силу для производства телешоу и телефильмов.

Нет, и Голливуд не годится в символы Лос-Анджелеса.

Так, может быть, «Сенчури сити» — элегантный прообраз тех городов будущего, которые обычно манят лишь в чертежах?

Но довольно загадок. Символа Лос-Анджелеса не найти среди домов, улиц, архитектурных комплексов. Символ — в дорогах, в знаменитых freeways. Странный символ, но необычны и дороги, необычен и город, и век, в который заглядывает он первым в Америке. Это мощные жгуты фривеев фотографируют с воздуха, когда хотят передать зрительный образ Лос-Анджелеса. Главная лос-анджелесская достопримечательность располагается под колесами миллионов автомашин...

Когда в человеке живет нью-йоркский темп, Москва кажется оазисом спокойствия. А Лос-Анджелес поражает темпом даже в сравнении с Нью-Йорком. Он потерялся среди своих дорог, в нем заражаешься одним сквозным и связующим все ощущением — неотвязным ощущением скорости и темпа, бега мощных машин, освобожденных от пут светофоров. Будто тебя, помимо твоей воли, включили в неохватное, равное стихии, быстрое движение тебе подобных. Куда вывезет эта стихия?

Не ради красного словца приходят мне на ум две метафоры. Люди на фривеях, как кентавры — не мифические, но необыкновенные. Вот они несутся и сзади, и спереди, и по бокам от тебя, нагнув гривы голов, нависнув над баранкой, слившись со своими машинами, выдвинув вперед щит ветрового стекла. Но если сказочный кентавр был как бы на грани между животным и человеком, как бы перерастал в человека, отделяясь от животного, то кентавр лос-анджелесский уже «перерастает» человека. Во что?

И другая метафора, рожденная фривеями. Уже через день другой ощущение постоянного движения, постоянной скорости так пропитывает тебя, что, кажется, совсем не удивишься, увидев за очередным плавным виражом фривея фантастический космодром с ракетой, нацеленной в зенит, и — ты вполне подготовлен к этому чуду — влетишь, не замедляя движения, в космический корабль, а все остальное будет даже не новым качеством, а всего лишь количественным приращением — до второй космической скорости. И растворишься во Вселенной. Распылишься. Атомизируешъся… Во имя чего?

Freeway в буквальном переводе — свободный путь. Свободный от светофоров и других ограничений скорости. Свободный значит также бесплатный, без будочников, которым автомобилист протягивает из окна машины свои центы, а то и доллары, свободный от металлических сеток-автоматов, которые надо ублажить монетами, чтобы зажегся зеленый свет. В этом отличие лос-анджелесских фривеев от многих подобных им американских автострад.

Это первоклассные бетонированные автострады, которые при строительстве обходились в среднем по три миллиона долларов за милю (между центром Лос-Анджелеса и городом Санта-Моникой каждая миля обошлась в двенадцать миллионов). Стоимость строительства покрывается из бюджета штата Калифорния, за счет федеральных ассигнований автомобилистами, платящими налог с каждого купленного галлона бензина, а также за счет других специальных налогов.

По добротности, качеству, ширине у лос-анджелесских автострад много достойных соперников в стране, которая вдоль и поперек пересечена фривеями, хайвеями, тернпайками, экспрессвеями и проч. Многие американские города, как сквозняками, продуваются полотнами бессветофорных автострад. Но нигде дороги не вторгаются так лихо и свободно в пределы большого города, как в Лос-Анджелесе, не задают так властно тон, хозяйничают.

Для наглядности представьте, предположим, Садовое кольцо в Москве. Удлините его раз этак во сто. Разрежьте на неравные отрезки и, соединив их мощными развязками, пустите на все четыре стороны света. Уберите с такого Садового кольца светофоры. Сметите, сломайте, выровняйте все, что мешает его стремительному рывку в пространство, отодвиньте уцелевшее подальше от обочин, образовав широкую зону отчуждения — при строительстве 27-километрового фривея Санта-Моника за компенсацию в 95 миллионов доллларов убрали более четырех тысяч домов, банков, предприятий, церквей, магазинов и т. д.

В центре вместо резервной полосы соорудите прочные металлические барьеры, задача которых принять на себя удар потерявшей управление машины и не дать ей врезаться во встречный поток — худшая из возможных катастроф, а по обочинам — такие же барьеры и металлические сетки, через которые не перелезет ребенок или, предположим, собака, взрослому и мысль не придет ступить на фривей (да и собаки, кажется, приучены). Свободный путь должен быть абсолютно свободен от всего не на колесах.

Эту бетонную реку шириной в семьдесят метров разметьте на восемь рядов — по четыре в каждую сторону.

Дайте ей с десяток звучных названий городов и графств, примыкающих к Лос-Анджелесу: Санта-Моника, Вентура, Пасадена, Сан-Диего, Харбор, Лонг-Бич, Голливуд и т. д.

И, наконец, набросьте сетку этих дорог на небольшую часть Южной Калифорнии.

Площадь графства Лос-Анджелес десять тысяч квадратных километров. Собственно Лос-Анджелес царит там почти над сотней младших братьев-сателлитов, над конгломератом городов, городков и городишек. Все так переплетено, что и старожилам не разобрать, где кончается один город и начинается другой. Границы их к тому же причудливы. Биверли-Хилс, например, считается городом, хотя со всех сторон окружен Лос-Анджелесом.

Диковинный город. Фривеи, соединяя его с городами-сателлитами, одновременно рассекают и дробят, превращают в «придорожнную автостоянку, окаймленную несколькими зданиями», как в осудительном запале выразился один конгрессмен от штата Джорджия.

На этой «придорожной стоянке» живет три миллиона человек — население собственно Лос-Анджелеса. Во всем мегаполисе — семь миллионов человек. И не меньше четырех миллионов автомашин.

Перемножив людей, машины и дороги, получаем поистине космические цифры автомобилизации Лос-Анджелеса. На фривеях графства Лос-Анджелес, названного по имени города, и соседних графств Вентура и Ориндж машины проходят в сутки сорок три миллиона километров, что по расстоянию равно пятидесяти путешествиям на Луну и обратно. Машины множатся быстрее, чем люди. Трое из каждых четырех жителей ездят на работу в собственных машинах. Типичный лосанджелесец между делом, а точнее между работой и домом, делает в день по сто и больше миль, и не из любви человека-кентавра к своему авто, а в силу необходимости. Сеть фривеев дает жителю известную независимость: его дом может находиться в десятках миль от места работы. Он мобилен не только в выборе работы и жилья, но и на отдыхе. Горы, океанские пляжи, стадионы и ипподромы в соседних городах все в пределах досягаемости; въехав на один из фривеев, он уже подключен ко всей их сети.

За мобильность, разумеется, надо платить. Подсчитано, что житель Лос-Анджелеса в среднем тратит на машину и все расходы по ее эксплуатации почти вдвое больше жителя Нью-Йорка. Между прочим, тем самым он платит и за отсутствие развитого общественного транспорта.

После известного мятежа 1965 года в лос-анджелесском негритянском гетто Уоттс отмечали прямую взаимосвязь между высокой безработицей негров, разбросанностью Лос-Анджелеса и никудышным городским транспортом. Вот один из малопонятных нам парадоксов Америки: человек должен иметь машину даже для того, чтобы искать себе работу и скромный кусок хлеба.

Безмашинные негры были замурованы в своем Уоттсе, даже если колонки газетных объявлений предлагали работу за пределами гетто.

Признаться, я так и не узнал, открыт ли для советских корреспондентов район Уоттса. Но однажды, завершив дневной цикл встреч, мы возвращались в наш мотель с Томом Селфом, и он интригующе спросил по дороге: «А хотите, покажу вам Уоттс?». Мы интригующе промолчали: должно быть, он провентилировал эту идею у кого нужно — и в конце концов, какие в Уоттсе военные секреты?

Том съехал с фривея и, как горожанин на лесных тропинках, долго и неуверенно плутал по каким-то закоулкам и подъездным путям, пока мы не попали на неухоженные улицы с одноэтажными домами, с черными полными матронами, так не похожими на своих поджарых белых соотечественниц, с черными темпераментными, неугомонными детьми и черными усталыми мужчинами. Мы не останавливались, не покидали машину. Как разведка на чужой территории, хотя вез нас коренной лосанджелесец и на неухоженных улицах жили его земляки.

Черные земляки — в этом вся разница.

Притихнув и озираясь, мы ехали по Уоттсу, где — миля за милей — не было видно ни одного белого человека, ни одного белого лица. И наш гид напряженно пошутил: «Туземцы сейчас ведут себя спокойно».

Мы уже по-приятельски сошлись, но в интонации его была еще и другая откровенность — белого человека, рассчитывающего на понимание других белых людей, а в слове «туземцы» скрывался не только иронический, но и серьезный смысл — он воспринимал негров как носителей другой, примитивной и потенциально враждебной цивилизации, не вписывающихся в цивилизацию господствующую и потому доставляющих немало хлопот. Тому не нравилось, что в лос-анджелесской округе растет число бедных негров и мексиканцев: они беспомощно барахтаются в жестко организованном обществе, им приходится помогать, их не жалуют, как надоевших иждивенцев. Такой распространенный взгляд четко выразил замеченный нами однажды придорожный транспарант с изображением бородатого дяди Сэма в звездно-полосатом цилиндре и разъяснением для тех, кто забыл: «Это твой дядя, а не отец».

Крупным городом Лос-Анджелес стал в эпоху массового автомобиля, пришедшую в Америку в двадцатых годах. С начала века население Нью-Йорка и Чикаго увеличилось менее чем вдвое, Лос-Анджелеса — почти в десять раз. Старые города, сложившиеся еще до прихода автомашины, не могли не развивать общественный транспорт, строили подземки и надземки. ЛосАнджелес раньше сделал ставку на индивидуальное авто. Их становилось больше и больше, город рос не ввысь, как Нью-Йорк и Чикаго, а вширь, и тогда наступила очередь фривеев.

Америка немыслима без дорог, динамики своих больших городов и, разумеется, машин. Лос-Анджелес кажется синтезом этих трех непременных элементов американской цивилизации. Америка глядится в него, как в зеркало будущего, и… частенько отшатывается. Почему их так много, людей, пугающихся быстрого роста и заразительности этого Роудсвилля — Дорогограда?

Как объяснить, что чрезмерная автомобилизация жизни тоже несет с собой проблемы, и немалые? Объяснить читателю, который мечтает, скорее всего, о собственной автомашине? Как объяснить человеку, не знающему, что такое попробовать вздохнуть полной грудью на углу Пятидесятой стрит и авеню Америкус в пять вечера в июле, как объяснить ему, что московский, отнюдь не чистый воздух кажется деревенским после нью-йоркского? Или что такое нервы, когда, опаздывая и чертыхаясь, ты кружишь и кружишь по улицам, пытаясь куда-то всунуть свой «шевроле», а машины стоят бампер к бамперу, слева и справа у бровок тротуаров и свободные места есть лишь там, где столбы с запретительными знаками, и очереди машин даже у подземных платных парковок? Или что ты не можешь проникнуться величием Гудзона, текущего под окнами твоей нью-йоркской квартиры, — «Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина», — потому что величие перебито неумолчным ревом машин — день и ночь, день и ночь — на прибрежной автостраде, и тебе уже не до величия, а лишь бы, заткнув уши ватой, выспаться ночью в относительной, ненадежной тишине. Да и зачем все это объяснять, если я тоже за массовую автомашину и не хочу прослыть ретроградом. И тем не менее...

В этом случае, как и во многих других, наши проблемы совсем иного свойства, чем у американцев. Для нас массовый индивидуальный автомобиль— не сегодняшний, а завтрашний день. Он нужен, вне всякого сомнения, как и хорошие дороги, он, можно сказать, уже на подходе, хотя понадобятся десятилетия, чтобы приблизиться к американской насыщенности автомашиной.

Автомобиль — добро или зло? Ответ более категоричен в стране, где нет еще массового автомобиля, а не в Америке, которая громко стонет на весь мир, что автомашины притесняют людей, хотя и не собирается от них отказываться. Явления технического прогресса одноцветно голубыми выглядят лишь в теории, а в практическом, не к о н т р о л и р у е м о м их развитии голубизну частенько затягивают грозовые тучи так называемых побочных последствий. Практика сожительства человека с массовым автомобилем вводит в действие диалектику, при которой благо рождает зло, а баланс плюсов и минусов вывести довольно сложно. Нам бы их заботы! — скажет на это читатель и поворчит по адресу тех, кто с жиру бесится. И будет прав. Боюсь, однако, что не поймут его лосанджелесцы.

Две жертвы автомобиля очевидны — эффективный городской транспорт, о чем упоминалось, и чистый воздух. Лос-анджелесский смог знаменит не меньше лондонского, а ведь не так давно по совету врачей легочные больные селились в Лос-Анджелесе, в его теплом сухом климате. Смог впервые зарегистрировали 8 сентября 1943 года, и с тех пор ядовитые белесые испарения, порожденные в первую очередь выхлопными газами, стали «климатическим компонентом» города, не допускающим на землю солнечные лучи благословенных субтропиков.

Вот печаль калифорнийского старожила писателя-фантаста Рэя Бредбери: «Когда-то машин было мало, смога не было, подземка работала, городской транспорт был жив, небеса были ясными, голубыми, неотразимыми. Это действительно была земля обетованная. Сейчас ясное небо — такая редкость, что, когда видишь его после дождя, сердцу тяжко от воспоминаний о давно минувших днях».

Или печаль известного киноактера Джека Леммона: «Они хотят проложить фривей через Биверли-Хилс, и это все равно что искромсать картину Рембрандта… Оставьте красоту в покое. Я отвергаю идею, что на свете ничего нет красивее, чем кратчайшее расстояние между двумя точками».

Есть нечто почти неуловимое, из области психологии. Жалуются, что в Лос-Анджелесе нет community — общины, сообщества, соседсКих связей, отношений человеческого общежития. Не только город разорван фривеями и высокими скоростями, разорвана теплота соседства, приятельства, дружбы.

Однажды после очередной встречи мы неслись по фривею в центр города, в офис Тома Селфа. Был час пик, на дорогах бушевали стада машин, спешивших в домашние стойла. Том съехал с фривея, замер на красный у светофора. Слева, самого перекрестка, была разбита автомашина, свежеразбита разлетевшееся вдребезги ветровое стекло припудрило мостовую, капот задран и сплюснут, вдавленный радиатор, обнаженные моторные внутренности. Сбоку уже стоял полицейский «плимут», а за ним еще одно, тоже свежепобитое авто.

— Слава богу, пострадавших нет, — сказал Вася.

Дали зеленый, мы тронулись. Я мельком взглянул на расширившуюся сцену. Жертва была. За последней машиной на тротуаре лежал человек, недвижно, покорно. Жертва была, и ее видели из машин на пересекающей улице, когда мы стояли на красный, а у них был зеленый. Жертва была, но машины не медлили, проходили, не останавливаясь. Отчуждение, связанное не только с правилами движения, спешкой, напором других машин, но и с тем, что все привычно, с многоопытностью, с огромным количеством информации, в том числе и самой драматической, которая обрушивается на человека каждый день, наконец, с законом самосохранения, с экономией душевной и мозговой энергии. Ранен он или убит? Ранен, убит — о несчастном на тротуаре думали не больше, чем о человеке, убитом понарошку на телеэкране. Да и можно ли иначе? Огромный город — не деревня с редкими происшествиями, о которых судачат годами. Автомобильные катастрофы — привычное дело. Чертыхнешь полицейского, велящего замедлить скорость, короткиЙ взгляд на жертву — и снова глаза на дорогу, слух — на радионовость, которую мозг уже уравнял с «единицей информации» только что добытой тобой, как очевидцем. Пока доедешь до дому, несчастный на тротуаре уже вылетит из головы. Не донесешь его до разговора с женой за обеденным столом…

Но разве не так же бывает в Нью-Йорке, разве не видели мы этого в Москве? Да, бывает, видели. В Лос-Анджелесе это показалось еще естественнее, логичнее, н о р м а л ь н е е.

Через день в университете Южной Калифорнии мы беседовали с профессором Луи Дэвисом, главой «социально-технологического» отделения. Ученые — наполовину естественники, наполовину гуманитарии — бьются там над специфической задачеи: как применить математическую методологию «систем управления» при решении социальных вопросов? Как, например, помочь английским судовладельцам внедрить усовершенствованные методы погрузочно-разгрузочных работ, если это наталкиваетсЯ на психологическое противодействие профсоюза грузчиков? Как обеспечить высокую производительность труда на алюминиевом заводе, построенном в сельской местности, если сельская местность почему-то пагубно влияет на производительность? Американские и иностранные бизнесмены ставят такие задачи перед профессором и его сотрудниками, а те берутся решать их, заключая платные контракты с клиентами. Профессор Дэвис, сухонький любезный мужчина, самокритично говорил о трудностях нового начинания, о том, что «физические системы», к сожалению, не накладываются механически на «системы социальные», что многое надо постигать, что приходится приглядываться к «биологическим ориентирам», объясняющим поведение человеческих особей.

Он оперировал и местным примером: как использовать «системы управления» при катастрофах на дорогах, как быстрее и рациональнее помочь пострадавшим в условиях напряженного автомобильного движения и пробок на фривеях?

Вспомнив эпизод на перекрестке, я подумал об амплитуде Лос-Анджелеса: от жертвы на тротуаре до «социально-технологического» специалиста, для которого эта жертва — всего лишь элемент решаемого уравнения. Старомодная помощь ближнему, попавшему в беду, исчезает, во-первых, потому, что на нее не остается времени и энергии, потому, что она вообще не согласуется со стилем и темпом жизни. Во-вторых, она кустарна и н е с пе ц и ал и з и р о в а н а — потуги случайных одиночек в век, когда и автомобильные катастрофы поставлены на некий поток. На смену идут социально-технологические системы, увязывающие реакции людей и машины, наука, математика. Да, выход в науке. Но она не управляет стихией машин и фривеев. Она берет на себя скромную задачу сгладить и уравнять наиболее крайние, жестокие проявления этой стихии.

— То, что сегодня происходит в Калифорнии, завтра произойдет во всем мире или, во всяком случае, в США.

Вот образчик калифорнийской самоуверенности, а точнее — сумоуверенности лос-анджелесского дельца. Оракула звали Дон Мачмор, ему 45 лет, моложавое лицо, энергичный рот, волосы бобриком, очки в роговой оправе. Откидываясь в качающемся и вертящемся кресле, поигрывая золоченым ножом для разрезания конвертов, он произносит свое пророчество без пафоса и экзальтации, будничным торопливым голосом занятого человека, как matter of fact, констатируя факт и не очень утруждая себя аргументами. К чему аргументы? Разве вы не видели динамизм Лос-Анджелеса?

Дон Мачмор — pollster — человек, занимающийся опросами общественного мнения (американская политическая терминология, очень легкая на новые словообразования, произвела это слово, которому трудно найти такой же энергичный эквивалент в русском языке; от слова poll — опрос). Дон Мачмор — самый известный в Калифорнии полстер, калифорнийский Джордж Гэллап. 250 платных интервьюеров приносят его фирме немалый доход, стучась в двери калифорнийских домов и выясняя мнения по самым разным вопросам — от популярности той или иной политической фигуры, добивающейся избрания на ту или иную должность, до рыночных шансов нового сорта кофе. у фирмы солидная репутация, много клиентов, большая точность прогнозов. Политикам конфиденциальные опросы, проведенные по их заказам, помогают при выборах. К своим подопечным Мачмор относится со снисходительностью врача, знающего и берегущего чужие тайны. Он считает себя умеренным консерватором, но на политические опросы смотрит как на чисто аполитичный бизнес.

По poду занятий Дон Мачмор держит руку на политическом пульсе Калифорнии и обязан знать настроения разных групп населения: ошибочные оценки подорвали бы его реноме и сократили бы клиентуру и доходы.

— Большинство нынешних жителей пришли в Калифорнию в поисках земного рая, — говорит он. — И они все еще ищут его. Одна треть населения меняет место жительства каждые два года. Не хочу Пасадену — там смог, хочу Лонг-Бич, где океанский бриз, хочу Санта-Монику, где можно найти хорошую работу, — вот их психология.

— В политических своих взглядах калифорнийцы отличаются независимостью. Люди на новом месте, они не связаны традициями, не оглядываются на родителей. Папа и мама не живут рядом, как где-нибудь в Индиане. Лишь половина молодежи голосует за ту же партию, что и их родители, тогда как на Востоке одинаково с родителями голосуют 75 процентов молодых людей. Именно здесь начался упадок двухпартийной системы в ее традиционном виде. Конечно, демократы с их массовой базой остаются первой партией в стране. Но Калифорния доказывает, что на второе место выходит своеобразная независимая партия, то есть избиратели, которые, не будучи лояльными к демократам и республиканцам, выбирают не партию, а личность, и их мало интересует, к какой партии она принадлежит.

Дон Мачмор — один из удачников Лос-Анджелеса. Их немало. А вот и другой.

Майкл Тензер, 37 лет, высокий и массивный, элегантнообворожительный брюнет. Красивое крупное лицо. Благородные жесты. Внешне он производит впечатление чуть ли не аристократа, хотя американская родословная Майкла начинается с деда, польского еврея, перебравшегося за океан. Внук родился в Нью-Йорке, учился в частной привилегированной школе, у него друзья из влиятельных семейств. После школы занялсЯ художественной фотографией. Потом корейская война, где Майкл был фронтовым кинооператором. Сняв военную форму, обнаружил, что на художественной фотографии далеко не уйдешь. Переехал на Западное побережье. Чтобы не растерять друзей и старые связи, дважды-трижды в год навещает Нью-Йорк. Зато во всем остальном...

Майкл Тензер — вице-президент и директор по сбыту компании «Ларвин», крупнейшей в США семейной корпорации по строительству и продаже жилых домов: около трех тысяч индивидуальных домов в год, практически все — в кредит. Кредитоспособность покупателя проверяется правительственным агентством. По существующим правилам, рассказывает Тензер, ежемесячный взнос клиента не должен превышать одну пятую его реальной зарплаты, то есть зарплаты, из которой вычтена сумма его обязательств по другим, ранее взятым кредитам, например ежемесячные взносы за — автомобиль. Определив таким образом заработок клиента, компания определяет тип и стоимость дома, который он может себе позволить. Бизнес очень прибыльный, так как район Лос-Анджелеса стремительно развивается, а правительство берет на себя гарантию неустоек.

О своих доходах Майкл говорит стыдливо: «Очень существенные».

Он работает в день по шестнадцать часов, из конторы берет бумаги на дом, но имеет вид человека, не знающего спешки.

Черный «кадиллак» еле разворачивается на тесной парковке нашего мотеля. В «кадиллаке» освежающий запах, как в первом классе трансатлантического самолета. Хозяин за рулем, под рукой у него телефонный аппарат: «По этому телефону однажды говорил даже с Австралией». Неторопливо шелестит «кадиллак» по бульвару Ла Сьенега, по Голливудскому бульвару — к дому Майкла на Биверли-Хилс. Улицы тише, зеленее и как бы провинциальнее, дома реже и шикарнее, лучше спрятаны на больших участках, за деревьями и кустарниковыми заборчиками.

И вот каменные ворота, и мы в покое и тишине дома-крепости, как будто нет на свете фривеев, патрульных вертолетов и высоких скоростей. Жена Джекки. Два сына-близнеца, «один на четыре минуты старше другого».

Начинается великий американский ритуал показа дома. Сначала нас ведут на лужайку за домом, и по ее величине, по просторности я стараюсь определить, сколько же стоит это поместье. Цена подпрыгивает, когда вижу, как расположена лужайка — за ней склон и просторный вид на горы, за них устало переваливает солнце. Утром, когда семья собирается в веселенькой breakfast room — комнате для завтрака, солнце бьет в эти горы ранними своими лучами. Сейчас же оно бросает мягкий свет на холеную зелень, на деревья и на кустарниковую изгородь, над изгородью почти незаметно нависают два ряда колючей проволоки.

Двенадцатилетние близнецы, не забывая, видимо, о школьных уроках политграмоты, оглядывают нас настороженно, без милой непринужденности родителей, которые ждут, когда иссякнут восторги по поводу солнца, гор и лужайки, чтобы повести гостей восторгаться домом.

Гостиная с роялем — у Джекки музыкальное образование. Столовая… Детская… «Темная» комната с набором дорогого фотооборудования… Библиотека — на стенах полдюжины дипломов и грамот в рамочках, книг не густо, зато в солидных переплетах. На кухне густо — холодильники, газовая плита с сигнальными часами, термометром и прочей автоматизацией, два гриля с жароупорными стеклами — они автоматически себя чистят и моют.

И опять, словно стыдясь и извиняясь, Майкл доверительно говорит:

— Немногие живут так, как я и моя семья. Но, поверьте, я не забыл тех политических убеждений, которые были у меня в средней школе. Я знаю, что многие американцы живут бедно. Студентом однажды месяц проработал на шахте. Не забыл, что это такое. Тогда шахтеры требовали, чтобы рабочее время отсчитывали с момента спуска в шахту, а не с того момента, когда они доберутся до забоя. Мы поддерживали их...

По убеждениям Майкл Тензер — либерал, и; собственно, поэтому мы у него в гостях, Либерал знакомого нью-йоркского типа. Против войны во Вьетнаме. За советско-американское сближение. Он считает, что социализм «оправдал себя» в Советском Союзе. Ничего не имеет против Фиделя Кастро и революции на Кубе. Ему стыдно за бедствия негров и шахтерских семей в Аппалачах, этому человеку, скучающему по Нью-Йорку и нашедшему свою удачу в Лос-Анджелесе.

Тертый калач Том Селф обычно насмешлив и ироничен, но сейчас мы едем на свидание с Генри Синглтоном, и он преисполнен типично американского восхищения перед человеком, делающим большой Доллар, перед чудом предприимчивости в эпоху господства гигантских корпораций, когда места за столом заняты — локоть к локтю — и к пирогу не протолкаться. Мы едем к чудотворцу, и восторг Тома бескорыстен: ему чуда не сотворить, но кто отберет право поклоняться чуду? Генри Синглтон и есть тот самый, ныне персонифицированный, миллионер, которого я заказывал Васе по телефону. Он лично стоит порядка тридцати миллионов долларов, по прикидкам Тома. Не рекорд, нет, но с чего и когда началось? И что еще будет?

Генри Синглтон — основатель, президент и председатель совета директоров корпорации «Телидайн», производящей сложные электронные и полупроводниковые устройства. Какие? Для чего? Электроника — плоть от плоти военной индустрии, и мы не вправе задавать лишние вопросы, да и миллионер согласилсЯ на встречу не для того, чтобы делиться военными секретами. Бомбы, самолеты — эту рутинную работу, как выразился Генри Синглтон, — его корпорация не делает. Ее специализация — усовершенствованные электронные системы и приспособления. Синглтон не скрывает, что у него большой бизнес с Пентагоном.

Позже я нашел «Телидайн» в списке ста фирм, получавших самые крупные заказы от Пентагона. Правда, ее место было во второй половине списка. Первая пахла миллиардными заказами. Шестьдесят восьмое место — наверное, десятками миллионов долларов. Но ведь и Синглтон не так давно пробился к этому столу заказов.

Опытный инженер-электронщик, он основал корпорацию «Телидайн» в начале 60-х годов. Один — пан или пропал! — вложил все свои сбережения — триста тысяч долларов. Сейчас это акционерная компания, и ее акции можно приобрести на Нью-Йоркской фондовой бирже. Через шесть лет после основания компании объем продаж превышал триста миллионов долларов.

Мы ныряем на «мустанге» в подземный гараж одного из зданий «Сенчури сити» и затем выходим из лифта на семнадцатом этаже в приемной с ковром «от стены до стены», столом орехового дерева, за которым сидит секретарша, кожаными тяжелыми креслами, никелированными пепельницами на ножках и глянцевыми обложками рекламных брошюр. Молодой человек с умным лицом застенчиво переминается с ноги на ногу, Том успевает шепнуть: «Очень способный физик. Работает на „Телидайн”». Но нам не до физика. В двери одной из комнат, выходящих в приемную, возникает сам чудотворец Генри Синглтон.

Ах, как безнадежно устарел знакомый с довоенного детства образ пузатого богача во фраке, полосатых брюках и с мешком золота за плечами! Ах, как долго не могли— расстаться с ним карикатуристы! А надо, образ этот смещает акценты. Миллионеры давно перестали быть толстыми. Они хотят дольше жить. У них не по возрасту спортивные фигуры. И, кстати, обходятся они без мешка с золотом и даже без наличных зеленых бумажек, уберегая гангстеров от излишнего соблазна и на все случаи жизни предъявляя именные кредитные карточки, запечатанные в пластик, — наличными в Америке не платят даже за обед в ресторане.

Итак, высокий, мужественного вида красавец. Под пятьдесят, но юношески прямой и стройный. Ни следа обрюзглости, и лишь слегка потускневшая кожа лица, морщины на переносице и у глаз да красивая седина в коротко постриженных волосах выдавали возраст молодца.

Мы снова в лифте, потом вчетвером идем по изящной площади в ресторан отеля «Сенчури сити», и миллионер шагает, чуть-чуть поводя руками, прижатыми к бокам, сохраняя и на ходу этакую боксерскую стойку, чувствуя на себе наши любопытные взгляды. Обеденный час, в ресторане людно, но стол заказан, и приход Генри Синглтона не вызвал ажиотажа. Обслуживают хорошо и быстро, но не лучше и не быстрее, чем других гостей, без лакейской суеты и подобострастия: мало ли миллионеров в Лос-Анджелесе.

Под еду и коктейли мы вдвоем пытали мистера Синглтона Том молчал, наблюдая коллег — простыми. в деле. Пытка, И миллионер впрочем, отвечал была деликатной, вопросы наши просто и кратко.

У корпорации «Телидайн» два десятка заводов, двадцать пять тысяч рабочих, тысяча инженеров. Рабочие не объединены профсоюзом. Заводы территориально разбросаны, и не случайно — распыленность рабочей силы выгодна предпринимателю препятствует созданию профсоюза, а значит, и забастовкам. Профсоюз обуза, и Синглтон, не стесняясь, говорит нам об этом, рассчитывая на понимание деловых людей.

У него лично три процента акций корпорации, больше, чем у кого-либо из акционеров. Хватает ли трех, чтобы контролировать компанию? Он отвечает, что контроль осуществляет не через процент акций, а через свое положение основателя, технического и административного авторитета.

— У кого остальные акции?

Сейчас тенденция такова, что крупнейшими акционерами являются не отдельные лица, а фонды и другие корпорации. Во-первых, страховые компании, они богаты и вкладывают капиталы в акции промышленных корпораций. Совместные фонды, во-вторых. Их капиталы образованы из взносов индивидуальных вкладчиков, которым в одиночку не под силу и не так выгодно приобретать акции. Эти люди участвуют в биржевой игре, так сказать, в складчину. Пенсионные фонды, в-третьих. Они складываются из отчислений членов профсоюзов и предпринимателей — последние по коллективным договорам с профсоюзами обязаны вносить в пенсионные фонды суммы, равные пенсионным взносам своих рабочих. Чтобы умножить капиталы и соответственно пенсии, пенсионные фонды зачастую покупают акции и играют на бирже.

Что касается служащих и рабочих самой «Телидайн», то их тоже привязывают к биржевой игре, например системой льгот при покупке акций: к каждым четырем купленным акциям пятую им приплюсовывают бесплатно.

Для сотни людей, занимающих высшие посты в корпорациИ, есть экстра-привилегии, укрепляющие лояльность нужных администраторов и специалистов. Каждый из этой верхней сотни имеет право приобрести определенное число акций по ньшешней их биржевой цене, но не платя ни цента в момент приобретения, как бы в кредит. Он заплатит потом, в будущем, когда стоимость этих акций поднимется, предположим, с десяти до тридцати тысяч долларов. Заплатит по прежней цене — лишь десять тысяч.

— Следите ли вы, мистер Синглтон, за тем, чтобы ни у кого не было больше акций, чем у вас? Не опасаетесь ли, что кто-то другой перехватит контроль над вашей корпорациеЙ?

Это вопрос в нарушение неписаных праВИЛ. Тень раздражения на лице миллионера. Слегка встряхнул красивой головой' поглядел острее и тверже, но руки также спокойно лежали на скатерити, а в ответе — скрытый вызов. Нет, не боится. А если и перехватят контроль, ну что ж, ничего смертельно опасного, он готов к этому.

— Купить же «Телидайн» будет трудновато: сейчас это обойдется, пожалуй, миллиарда в полтора...

Эти небрежно оброненные слова громыхнули над столом. Миллиарда в полтора… Ведь на эту сумму — не ходя далеко за примерами — можно купить и этот ресторан с диванами и стульями под красный сафьян, с метрдотелем и официантами, да что за мелочи — ресторан, весь отель и, пожалуй, весь комплекс «Сенчури сити» с десятками элегантных зданий — жемчужину Лос-Анджелеса. Миллиарда в полтора… Прочно и заметно стоит Генри Синглтон на этой земле, и красивая его голова вознеслась выше небоскребов.

Конкуренты были и есть, этот внешне спокойный человек — в напряжении непрестанной борьбы, хотя рассказ его прост, — по-солдатски эпичен. Главное, рассказывает он об истоках, о первых месяцах, было в том, чтобы предложить не совершенно новый продукт, такое случается крайне редко, а продукт, уже имеющий спрос на рынке, но перспективный и качественный. Помогли обширные знакомства и связи в Пентагоне, с другими заказчиками. Его знали как отменного специалиста, ему доверяли. Но и соперники не дремали. Люди из других корпораций, уже имеющих авторитет, уговаривали покупателей не брать «продукт» Генри Синглтона.

— Так прямо и уговаривали не покупать?

— Да, так прямо и нашептывали: не покупайте у этого парня, он вас надует...

«Телидайн» не удалось задушить в колыбели. Теперь попробуй! Корпорация процветает, стоимость акций фантастически растет, положение стабильно, репутация продукта — хорошая, в своей области она — одна из крупнейших. Синглтон умеет удерживать ценных людей, и приманки с акциями — не единственные. Очень важно привлекать способную молодежь. Молодежь — это будущее. Любимый афоризм в устах американских бизнесменов! Молодежь — это будущие большие прибыли в век невиданно быстрого технического развития. Инвестиции в пытливые молодые мозги из самых выгодных, это дрожжи бизнеса. И Генри Синглтон рассказывал, что посланцы «Телидайн» ездят по университетам, ищут, вербуют и сманивают талантливых студентов по всей стране. Изучают оценки. Расспрашивают профессоров...

Имея дело с передовой отраслью промышленности, с квалифицированной рабочей силой, с талантами ученых и инженеров, Генри Синглтон не скупится. Сам специалист, он знает, как прибыльны настоящие специалисты. Экономить доллары на их окладах — это ехать на рыбалку с гнилой сетью. Делец новой формации ценит науку, ведет дело крупно, понимает, что низкие зарплаты означают низкое качество работников, низкие прибыли и в конце концов — банкротство Ожесточен. ной конкурентной борьбе.

— Сюда приехали динамичные, способные, — вот в деловые чем «видит люди, он приехали, чтобы пробить себе дорогу, причину калифорнийского процветания.

Подобно Дону Мачмору, он смотрит на свою страну как на своеобразное огромное и сложное предприятие, которым должны управлять дельцы от экономики и дельцы от политики.

Пусты кофейные чашки, покончено с ланчем и вопросами. Журчит вода в фонтанчиках на нарядной площади «Сенчури сити». Мы возвращаемся к небоскребу средней величины, где на семнадцатом этаже правит президент и председатель совета директоров корпорации «Телидайн». Вот он, рядом со мной, локти прижаты к бокам, и люди, снующие по площади, не подозревают, что это шествует чудотворец. Велик мир...

— Мистер Синглтон, недавно в газете «Уолл-стрит джорнэл» я прочел, что корпорации испытывают трудности при вербовке на работу студентов-выпускников. Что студенты не хотят служить военному бизнесу. Верно ли это?

— Нет, неверно. Мало ли что пишут в газетах...

Честно говоря, разговор получился бесконфликтным, и мне не хочется так вот и расстаться с этим миллионером, подмывает чем-то зацепить его, и не из журналистского задора или озорства, а из желания преодолеть эту деловую одномерность, вызвать его на какие-то эмоции — их не хватало в нашей беседе. И я чувствую, как внутренне напрягся идущий рядом человек. Он считал, что привычный ритуал общения с прессой, на сей раз красной прессой, благополучно завершен, что эти двое незнакомых ребят в общем вели себя нормально. Но в последнем вопросе какой-то подвох. Он принял нас за деловых людей, а от этого вопроса попахивает политикой и пропагандой. Словлю и ему бросают какой-то упрек.

— А как с «Доу кемикл»? — не отстаю я.

— Вы имеете в виду этот шум насчет напалма? — оборачивается он ко мне.

Я подтверждаю, что да, имею в виду этот шум, эти протесты в университетах против корпорации «Доу кемикл», поставляющей напалм для американских войск во Вьетнаме, эти осады вербовщиков от «Доу кемикл» в университетских городках, эти их ретирады через черный ход под улюлюканье студентов.

И тогда не мне, а в сторону, щадя меня, как человека непричастного, как иностранца, с которым надо быть вежливым, в сторону тех, кто позорит его страну и осмеливается опровергать его принципы и его чудо, Генри Синглтон бросает негромкую злую реплику:

— Bunch of educators! (bunch of educators буквально означает горстка воспитателей, кучка профессоров, но в этой враждебной интонации звучит как шайка моралистов-гуманистов.)

Ну что ж, ты добился своего, вызвал эмоции, на миг вывел из себя этого сдержанного человека. И понял, что дальнейший разговор будет бесполезен, потому что он провел некую межу, и ты оказался на другой ее стороне — с теми, кого отвергает этот миллионер, а ты считаешь надеждой Америки.

Bunch of educators… Генри Синглтону смешны и нелепы все эти моралисты-гуманисты, эти саботажники его бизнеса.

Bunch of educators.., Это было, как удар хлыстом, как щелчок по вымирающей, но еще надоедливой осенней мухе, как ненависть делового человека к гнилым либералам-гуманитариям, ко всем противникам вьетнамской войны, которые верещат о совести, мешают налаженному процессу производства вооружений и, чего доброго, если их подраспустить, могут замахнуться и на его, Генри Синглтона, детище. «Бизнес Америки есть бизнес», — говорил когда-то президент Кулидж. Бизнес превыше всего. И если рухнет этот принцип, то и ему, Генри Синглтону, не найдется места на верхних ступеньках американской иерархической лестницы, по которой он поднялся трудом и талантом...

Он готов был продолжить наш разговор в своем офисе, но мы спешили на другую встречу, к другим деловым людям, и под мелодичное позвякиванье мягко сошлись створки музифицированного лифта, скрыв лос-анджелесского миллионера, заказанного по телефону из Нью-Йорка через Хьюстон. В машине, как водится, мы посудачили насчет Генри Синглтона, нейтрально сойдясь на том, что это сильный и крупный человек. Том Селф говорил еще и о человеке приятном во всех отношениях, и о том, как непросто далось то чудо, о котором так просто было рассказано в ресторане «Сенчури сити».

А потом от редакторов я даже натерпелся из-за Генри Синглтона.

— Какие еще там красавцы-миллионеры, если капитализм загнивает? — спрашивали меня те, кто не видел ни его, ни ему подобных, но наперед знал, как миллионеры должны выглядеть.

Эти мелкие недоумения говорят о силе и живучести давнишних стереотипов. Представляю усмешку Синглтона. Человек другого мира, он воспринимает нас как соперников — сильных и потому достойных уважения. Какой груз упадет с его плеч, если он узнает, где начинаются наши недоумения? Опасно, когда о сложнейшей, противоречивой, но и весьма жизнеспособной стране судят на уровне таких вот стереотипов. Опасно по многим причинам, в частности потому, что, разбиваясь о реальность, стереотипы могут рождать иллюзии совсем другого, противоположного свойства. В самом деле, почему Генри Синглтон не похож на Кащея Бессмертного? И если нет универсального физического безобразия, то непременно должны же быть детали компрометирующего порядка: взгляд вороватый, бегающий или пальцы крючковатые, или, на худой конец, кадык острый.

Я поверил словам Генри Синглтона — что у его рабочих и служащих высокие зарплаты, что финансовые вознаграждения, предлагаемые корпорацией «Телидайн», помогают удерживать ценных людей. Миллионер страшится профсоюза — классовая позиция предпринимателя. Не боится потерять контроль над своей корпорацией? Может быть, и побаивается, но вряд ли это тот парализующий человека страх, что не дает жить.

Человек— существо социальное, со всеми своими потрохами он вписан в экономическую и политическую систему. Хозяин корпорации, стоящей не на последнем месте среди подрядчиков Пентагона, может быть примерным организатором производства. Но как защитника «Доу кемикл», производительницы напалма, я его отвергаю.

Этот продукт, превращающий живых людей в горящие — негасимые — факелы, стал символом бесчеловечности американского бизнеса в далекой от американских берегов войне. Защищая «Доу кемикл», Генри Синглтон защищает самого себя, свою мораль и репутацию, свое назначение на земле, природу того чуда, которое он сотворил, превратив триста тысяч долларов в тридцать миллионов личного капитала и в большую корпорацию, стоящую полтора миллиарда.

Среди продукции «Доу кемикл» удельный вес дешевого в производстве напалма ничтожно мал. Почему кричат о напалме? — открещиваются от критиков руководители «Доу кемикл». Почему не славят удобства, которые мы несем в миллионы американских домов? Зайдите в любой супермаркет — всюду есть тончайшие крепчайшие прозрачные ленты из пластика, тоже продукт «Доу кемикл». Рулончиками длиной по двести и больше футов они уложены в картонные брусы, на краешке бруса мелкозубая пилочка — отрезай, сколько хочешь, от ленты. Она незаменима на домашней кухне: банки с соком, тарелки и судки с пищей, ветчину, масло, овощи заворачивают в этот пластик, чтобы дольше хранить в холодильнике. Теперь «Доу кемикл» предлагает американцам и «саранрэп» — прозрачную огнеупорную ленту, выдерживающую жар духовки. Цыпленок, баранья нога, кусок телятины, обернутые в «саранрэп», аппетитно запекаются в собственном соку.

Далекий человек где-то там, за Тихим океаном, в конвульсиях вместе с собственной кожей пытается содрать пылающее напалмовое желе. Цыпленок томится в духовке американской домохозяйки. Напалм и «саранрэп» выпускаются в соседних цехах или даже в одном. Аппетитного цыпленка едят' может быть, перед телеэкраном, на котором время от времени возникают люди-факелы, попавшие под напалм.

Вербовщикам «Доу кемикл» не дают покоя в университетах, а компании нужны молодые кадры (молодежь — это будущее), и ее руководство разработало специальную инсТрукцию. Когда вербовщикам досаждают напалмом, они должны кричать в ответ: «Саранрэп»! Любой продукт законен, коль скоро на него есть спрос, ибо бизнес Америки есть бизнес, и разве вина «Доу кемикл», что те далекие черноволосые маленькие и без американской улыбки люди на телеэкране родились не в той стране, которая сбрасывает напалм, а в той, на которую сбрасывают напалм?!

На кухне в своей нью-йоркской квартире я увидел изящный картонный брус и на одной из его граней маленькие буковки «Доу кемикл». Я выбросил его в мусоропровод и наказал жене не покупать ничего с клеймом «Доу кемикл». Но, несмотря на шумные протесты, прибыли этой корпорации растут, и не за счет напалма — на ее мирную продукцию прежний большой спрос.

Американец дорожит удобствами, даже мелкими, и что за блажь подвергать остракизму корпорацию, всего лишь делающую свое дело. Если летчик без угрызений совести сбрасывает канистры с напалмом, почему совесть должна мучить производителя напалма, а тем более покупателя «саранрэп»? Бизнес Америки есть бизнес. Каждый делает свое дело, хочет жить и иметь кусок хлеба, намазанный американским маслом второй половины ХХ века, то есть и машину, и дом, и цветной телевизор, пикники по уик-эндам, праздничные фейерверки 4 июля, в День независимости, детей в колледжах и деньги на летние отпуска, чтобы слетать в старушку Европу и ботинком человека из новой империи. постучать о древние камни Колизея.

И все это заложено в коротенькой реплике Генри Синглтона о bunch of educators.

Свое чудо Генри Синглтон сотворил там, где много такого чудотворства. Приглядимся к сцене, на которой стоит наш миллионер и кружатся карусели лос-анджелесских фривеев. В них динамизм главной военной кузницы США.

История экономического развития Лос-Анджелеса знает несколько магических слов. Железные дороги — в эпоху освоения Дикого Запада они следовали за пионерами в фургонах, скрепляя строчками шпал шаги прогресса… Нефть — она была открыта в девяностых годах прошлого века и превратила Южную Калифорнию в индустриальный район. Нефтяные качалки до сих пор видны на улицах, возле ресторанов, по соседству с богатыми особняками, хотя собственной нефти уже не хватает для мощной местной индустрии.

Дальше — самолет. В двадцатые годы это слово было скорее романтическим. Авиазаводы появлялись именно в Калифорнии, потому что теплый климат удешевлял их строительство, а вечно ясное небо не задерживало испытаний продукции. В небо устремлялся человек. Самолетов выпускали все больше во время и после второй мировой войны. К концу пятидесятых годов на индустриальную арену Калифорнии вышли ракеты и электроника. Любящий краткость английский язык обзавелся словом aerospace. В практическом контексте aerospace означает современную, преимущественно военную, индустрию, в которой тесно переплетены самолетостроение, ракетостроение и электроника. Бремя гонки вооружений Лос-Анджелес принял с восторгом. Здесь говорят не о бремени, а о мощном экономическом стимуле.

В справочнике «Калифорния» я нашел краткие сведения о городах графства Лос-Анджелес. Бербенк — центр авиационной промышленности. Кулвер-сити — авиазаводы корпорации Хьюза Гардена — электроника и самолетные части вперемежку с казино. Инглвуд — авиационные заводы и лос-анджелесский международный аэропорт. Лонг-Бич — военно-морская база, судоверфь и ежегодный международный конкурс красоты. Лингвуд — электроника и самолетные части. Монровия — электроника и пищекомбинаты. Полмдейл — военно-воздушная база Эдвардс. Пасадена — знаменитая лаборатория «Джет пропалшн», связанная с подготовкой полетов на Луну, электроника. Помона — ракеты, самолетные части. Санта-Моника — «РЭНД корпорейшн», авиазаводы, электронные лаборатории и ежегодные церемонии вручения Оскаровских премий лучшим кинофильмам, кинорежиссерам, киноактерам.

Главная военная кузница современной Америки застраховала себя с разных сторон. По сборочным линиям своих военных заводов Южная Калифорния гонит «холодную войну» и «малые» войны, оружие для ядерной войны и экспедиции космической эры, тесно увязанной с нуждами «обороны». По некоторым подсчетам, шестьдесят процентов людей, занятых в обрабатывающей промышленности Южной Калифорнии, трудятся на военных заводах.

Кипучий, ультрадинамичный, сверхамериканский город, куда люди приезжают за заработком и счастьем, где будущее проступает в виде самодовлеющих скоростей, где даже герл с порочно-обжигающими глазами, из бурлеска на бульваре Ла Сьенега, вращает ягодицами в общем механически отрешенном темпе, — этот Лос-Анджелес заставляет напряженно задуматься над сложными метаморфозами века. Традиционный образ смерти — костлявой старухи с косой — больше относится к временам францисканского монаха Креспи, не увязывается с резкими гранями модернистских зданий, со стремительными бетонными реками автострад. И конечно, американское богатство происходит не только от прибыльной гонки вооружений. Но главная неоспоримая подоплека послевоенного экономического чуда Лос-Анджелеса — бизнес войны, работа на старуху-смерть. Высокие средние доходы на душу населения сколько от контрактов с костлявой? Десятки тысяч домашних бассейнов деля плавания и еще больше частных яхт — сколько субсидировано урожаями смерти на холмах Кореи, в джунглях Вьетнама?

Мир — как производственный комбинат. На одном конце выбивают у человека из рук жалкую плошку с рисом, а на другом — выходит красивый дом в рассрочку для другого человека, и оба, может быть, действительно невиноваты, оба жертвы, только одна жертва несчастная, а другая счастливая. С кого спросить? С Шейлока индивидуального спрашивать легче. А когда Шейлок безлично коллективен — империя, система?

Мэри Маккарти, известная писательница и критик, в книге эссе и очерков о Вьетнаме приводит такой эпизод:

«Когда я летела в Гуэ на большом самолете «Си-130», я слышала, как пилот и второй пилот обсуждали свои личные цели в этой войне, и они состояли в том, чтобы заняться во Вьетнаме бизнесом с недвижимостью, как только война кончится. С возщтха присматривая за вьетконговцами, они прикидывали разные варианты и решили, что Нга Транг, где «красивые песчаные пляжи», подходит им лучше, чем залив Кам Рань — «пустыня». Они разошлись во мнениях, на чем можно сделать больше денег: пилот хотел строить первоклассный отель и виллы на продажу, а второй пилот считал, что будущее за дешевыми жилыми домами. Для меня этот разговор был как галлюцинация, но на следующий день в Гуэ я встретила полковника морской пехоты. В свое время он сражался с японцами, а потом делал деньги на земельных проектах в Окинаве и вкладывал получаемую прибыль в импорт из Японии замороженных креветок, которыми снабжал рестораны в Сан-Диего. Война, этот дешевый вид массового туризма, открывает для них деловые возможности».

По совпадению, символическому, но не случайному, все эти спутники писательницы оказались калифорнийцами.

Национальный секвойный парк. Рыже-красноватые колонны гигантских секвой. Зелень их наверху, в поднебесье. Внизу, на человечьем уровне, они голы и чисты, красновато лоснятся на солнце, будто некие благожелательные существа оперли эти древесные колонны своими швабрами, прежде чем передать достойными экспонатами на всемирную выставку земной красоты.

Солнце, как в храме, цедит рассеянные лучи. Вздымаясь над папоротниками — две мертвые секвойи. Когда-то они рухнули навзничь в этот распадок и, переломившись, лежат рядом с живыми. Они серые, пепельные, слоистые. Их корни торчат над землей, как сопла древних поверженных ракет. Такие корни приносят секвойи из прошлого и из нашего дня унесут в будущее. Не отрываясь от земли, движутся во времени эти ракеты Сьерра-Невадских гор. Сколько же насчитали, сколько навили они годовых колец на красновато-пурпурной древесине под этой своей обманчиво трухлявой, растирающейся в пальцах корой?

За оградкой «самое большое живущее растение на земле» — секвойя имени генерала Шермана. Деревянная табличка с цифрами: возраст — 2000-3500 лет, вес — 1319 тонн, высота — 272,4 фута, окружность внизу — 101,6 фута, диаметр — 36,5 фута, диаметр самой большой ветви — 6,8 фута, высота до первой большой ветви — 130 футов, объем ствола — 50 010 квадратных футов.

Вздулись жилы корней, тысячелетиями вцепившиеся в землю. Сколько лет будут еще помнить генерала Шермана предводителя северян в войне с южанами? И не переименуют ли секвойю потомки, обзаведясь новыми славными героями?..

Йосемитский национальный парк. Отель «Биг три лодж» в южной его части, возле рощи Марипоза. Это тоже не обычная, а секвойная роща, и американцы, с иронической теплотой завязывая отношения с гигантами, прозвали их «большими деревьями».

Столики кафетерия под сенью секвой. В солнечный день не можем наглядеться на красные стволы секвой, на младших их сестер, не столь кряжистых, но мощных и стройных «сахарных сосен» с красивой, чешуйчатой, как у змей, корой. Счастливы, убежав из сумасшедшего Лос-Анджелеса в этот величавый рай.

Секвойи — как пришельцы из другого мира. Никто из нас не видел этого мира, все отшумело из того, что было в их юности, остались лишь горы и реки и сама мать-сыра земля. Их сверстники других пород давным-давно прахом ушли в землю. А они одиноко и отчужденно проносят себя среди новых и новых поколений, умеющим слышать говоря мудро и просто: «Ну что ж, поживем, поглядим еще...» И это прикосновение к тысячелетиям как бы лечит. Помогает точнее определиться в скупо отмеренном веке...

Ездим по парку, отыскивая по сторонам, среди сосен, стволы секвой и радуясь, что узнаем их, даже не глядя в поднебесье.

По нашим понятиям, это не парк, а большой заповедник площадью в 1200 квадратных миль на западных склонах Сьерра— Невады.

Воскресенье. В Йосемитах много посетителей-автомобилистов. Путеводители советуют соблюдать скорость не более сорока пяти миль в час и отводить на каждые тридцать миль дороги не менее часа.

Из полутора миллионов американцев, приезжающих в Йосещиты каждый год, почти все транзитники, на день-два. «Во время автомобильных поездок, не забывайте иногда выйти из машины и пройтись пешком под деревьями и к водопадам, вглядывайтесь в скалы и луга — это будет величайшим вознаграждением в вашей поездке».

И люди спешиваются, идут к обзорным площадкам, чтобы, поняв бессилие фотоаппаратов и кинокамер, замолчать, облокотившись на железные поручни, и с километровой высоты вбирать в себя чашу Йосемитской долины — леса, и дороги, строения, голубые зеркальца бассейнов для плавания и далекий слитный грохот водопадов, блестящими лентами низвергающихся со скал, и сами гранитные скалы, взявшие в кольцо долину.

Скалы еще царственнее, когда спускаешься по шоссе в долину, и недвижные издалека ленты водопадов — уже летучие белые космы, и радуга стоит у самой земли, рукой дотянуться.

Сто лет назад Джон Муир, известный натуралист и защитник природы, писал своему другу поэту Эмерсону: «Я приглашаю вас помолиться вместе со мной Природе в высоких храмах великой Сьерры, вознесшейся над нашим святым Йосемитом. Это вам ничего не будет стоить, кроме времени, да и времени займет очень немного, потому что вы будете рядом с Вечностью». 67-летний Эмерсон, вняв патетическому приглашению, побывал в Йосемитах. «В Йосемитах величие гор, кажется, не имеет равного в мире, — записал он в дневнике, — ибо они обнажили себя, как атлеты на состязании, и стоят перпендикулярными гранитными «стенами во весь свой рост со снежными шапками свободы на головах».

Скалы остались теми же, и вот уже больше ста лет в Йосемитах не рубят секвойи. Избавившись от покушений человека, большие деревья могут положиться на свою непревзойденную жизненную силу — иммунитет от вредителей, обеспечиваемый богатым содержанием тонина в древесине, и огнестойкость, которую дает кора с жароупорными свойствами асбеста.

Секвойи — редкий дар, природа вручила его лишь Калифорнии. «Монархи леса», рядом с которыми даже баобабы выглядят подростками, разбросаны поодиночке и рощами в Центральной Калифорнии, по западным склонам Сьерра-Невады на высоте от четырех до восьми тысяч футов. Каждый год в феврале — марте, когда снег еще лежит в горах, яркожелтые цветы распускаются в поднебесье и миллионы семян падают на землю в маленьких шишечках. У каждого семени, утверждают ученые, менее одного — на миллиард — шанса прорасти в гиганта.

У гигантских секвой есть лишь один достойный соперник — «красные деревья», которые тоже растут в Калифорнии, тоже долгожители и тоже из породы секвой. Они уступают гигантским секвойям объемом, но не державной красотой, а по высоте даже превосходят. Самое высокое дерево на земле — «красное дерево». Его назвали «деревом отцовоснователей» (авторов Декларации независимости). Высота его 364 фута, растет в калифорнийском парке Гумбольдта. В отличие от гигантских секвой, «красные деревья» водятся в Северной Калифорнии, по побережью Тихого океана.

Секвойи — под охраной и в собственности государства, за кордонами национальных парков так же, как гейзеры Йеллоустона, озера в горах Гранд-Титон, долина Колорадо Гранд-Каньоне, Ниагарские водопады. В Америке не один десяток национальных парков и парков штатов — заповедных княжеств природы, открытых дея всех за небольшую въездную плату или бесплатно, рассеченных хорошими дорогами и пешеходными тропами, с отелями, кемпингами, столами для пик. ников, ресторанами, кафетериями, мусорными баками возле каждой площадки-остановки, с туалетами, сувенирными мага, зинами, торгующими фотоальбомами и слайдами, с бензозаправочными станциями и даже бумажными пакетами для му, сора, которые выдают автомобилистам при въезде в парк. И даже с прирученными медведями, которые выходят на шоссе к машинам, например в Йеллоустонском парке.

Эти заповедники — бесспорная гордость Америки и американцев. Они как бы вглядываются в лицо той земли, куда пришли пионеры, в остатки девственной природы, которую люди так сложно, а порой и неблагодарно преобразили. Там Америка даже отвергает самое себя: конкуренция и коммерческая реклама в парках упразднены, обслуживание посетителей — отели, рестораны, бензозаправки — отдано корпорациям-концессионерам,. их контролирует Национальная парковая служба, подчиненная министерству внутренних дел, отвечающему в США за сохранность природных ресурсов.

Энтузиасты Йосемитского парка считают его по времени создания первым в стране. Они ведут летоисчисление с 29 июня 1864 года, когда по биллю, подписанному президентом Линкольном, штат Калифорния получил некоторую сумму денег на сохранение «непотревоженной» красоты Йосемитской долины. Официальная родословная национальных парков датируется позднее — с 1872 года. Тогда конгресс США поставил под федеральную опеку гейзеры, каньоны, леса и скалы Йеллоустона (на границе штатов Монтана и Вайоминг) как «публичный парк… для блага и наслаждения народа». Этой акции предшествовала долгая борьба, которая в известном смысле продолжается и поныне; ведь никогда не говорили так много о насилии над природой и о том, что она все сильнее мстит. Многие конгрессмены голосовали тогда против билля о Йеллоустоне, находя его «роскошью» и заявляя, что не дело правительства «опекать диких животных».

Йосемитскую долину «белый человек» увидел впервые в пятидесятых годах прошлого века, когда, обшаривая калифорнийские горы в период «золотой лихорадки», ворвался в эту священную землю индейцев. Он дал месту наименование от индейского слова «у-зу-ма-те» (медведь гризли) и истребил тишину временно, а индейцев — насовсем. Первые в этих местах дельцы делали беззастенчивый бизнес на секвойях, и двое из них вошли в историю тем, что в 1853 году свалили «мать леса» — стометровую секвойю двадцатиметровой ширины у основания, очистили ствол от коры, отрезали бревно в сорок метров и повезли его по белу свету показывать за деньги — сначала в городах Атлантического побережья США, а потом и за океан, в некогда знаменитый Кристальный дворец в Лондоне. Никто не верил, что масса древесины с пятиэтажный дом в поперечнике — кусок единого дерева. Компаньонов сочли жуликами. К чести просвещенных американцев того времени, этот аттракцион вызвал протесты и призывы создать общество «защиты деревьев от жестокости». Вандализм породил движение за спасение больших деревьев, и через десять лет оно одержало первую существенную победу.

В Йосемитском парке многоликая Калифорния обернулась к нам ликом прекрасным.

Но ведь и мы транзитники. В понедельник опустели парк и наш отель «Биг три лодж», для самих себя поют птицы, уже в безлюдье красновато и таинственно загораются от первых лучей солнца колонны секвой и «сахарных сосен». Погуляли. Недалеко от отеля нашли свое, не указанное в путеводителях ущелье, откуда пиками тянулись к нам хвойные деревья. Посидели на солнышке, поговорили о том, что и нам бы такие вот национальные парки с отличными дорогами, отелями и сервисом посреди непотревоженной красоты.

И в путь. Чемоданы в багажник, Вася опять за рулем, Таня сзади, а я рядом с водителем, штурман-навигатор; по этой земле, исполосованной автострадами, мы можем двигаться лишь в коридорах, разрешенных госдепартаментом, и в руках у меня дорожный атлас фирмы «Рэнд Макнелли» и карты Калифорнии, которые бесплатно лежат на каждой бензозаправочной станции.

Далеко вашингтонские чиновники, пустынно в понедельник на горных дорогах, а все же надо блюсти уговор и выделывать кренделя в десятки миль вокруг закрытых районов. И благодарить, если хотите, тот же госдеп, потому что, закрыв нам прямой путь в Сан-Франциско вдоль Тихоокеанского побережья, он вдвое удлинил наш пробег, но добавил соблазна побывать в Йосемитском парке, и мы сделали отрадный четырехсотмильный бросок к секвойям.

Теперь еще триста миль с утра до раннего вечера — простились с горами, плодородная долина вокруг города Фресно, потом выжженное унылое плоскогорье, серые ленты дорог, взмахи нефтяных качалок вблизи и на горизонте и солнце, ставшее горячим и безжалостным над пустыней Габиланских гор. Расстояние, как всегда, оказывается длиннее, чем при прикидке по карте. Сверяемся с номерами дорог, накручиваем мили, а не впечатления, оставляя позади такие обширные темы, как сельское хозяйство и индустрия Калифорнии, фермеры, виноделы, мексиканцы-издольщики и т. д. Потерянность в пустыне, невольное опасение заблудиться, хотя как заблудиться на нумерованных дорогах, вверх и вниз по холмам, солнце, жалящее через ветровое стекло, жаркие сиденья и в полдень сонная скука безвестного Кинг-сити куда рывок по федеральной 101-й до Кармела, где остановка еще на полтора дня.

Кармел — пять тысяч жителей, маленький городок на берегу океана, в 130 милях к югу от Сан-Франциско. Еще один сюрприз, очарование, лирическая интермедия между двумя главными городами Калифорнии. Еще одно место из тех, где к радости обычно примешаны вина и неловкость — сам посмотрел и понаслаждался, а жена и дети заперты в каменном мешке Манхэттена, близкие и друзья не видели этой прелести.

Мы тихо скатились вниз по Оушен-авеню, и вот он, океан со всем своим простором, слегка ограниченным двумя мысами и коричневатыми барьерами водорослей, плавающих в полукилометре от берега.

Мы поспешили на пляж, песок был чист и мягок, но вода — холодной, обжигающей — с Тихим океаном шутки плохи и поздней весной. Две амазонки скакали по песку, у самой воды. Грация молодости, резвость лошадей и ласка океанской волны, готовой подкатиться к копытам и обдать брызгами смеющиеся девичьи лица.

Океан работал, вздыхая вечной своей волной, шумя тем своим шумом, который не нарушает тишины.

Океан объединял, и ты уже не русский в далекой стране, а человек среди людей и возле стихии.

Океан все облагораживал: какие кругом красивые, симпатичные, грациозные люди. Пришел молодой бородач в тяжелых походных ботинках, бросился на песок, раскинул руки и успокоился, смотрит в небо, как блудный сын в потолок вновь обретенного родительского дома.

Вечерний ритуал Кармела: люди сходятся и съезжаются чтобы попрощаться с солнцем. Повиснув над океаном, оно слепит глаза последними лучами. Все ниже к воде, тонет — тающий горящий кусочек золота над мрачнеющей поверхностью воды.

Ночью на пляже темно и пусто. Молодая пара бредет к машине. Одиноко работает океан. Белая волна бьет в темноте о берег. Смутно белеет песок, и на его фоне еле угадывается сидим на скамейке, смотрим на волны и на звезды тишине проступают они над океаном. И вместе с в ними темноте проступают в памяти воспоминания молодости о далеких от океана местах… «Послушайте: ведь если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно?» ...

— Кармел — это состояние духа, — объясняет нам мистер Плакстон. Философствование неожиданно в устах финансового клерка мэрии, но и мистер Плакстон не похож на обычного клерка.

— Чем бы еще помочь вам? — говорит он. — Как-то неудобно мне расставаться с вами, ребята. Жаль, что у вас так мало времени, а то устроил бы барбекыо у себя на веранде…

Барбекью — это домашнее гостеприимство на уровне шаШЛыка, жареные косточки, пропитанные острыми специями. Мистер Плакстон, пожилой мужчина с седыми ниточками усов, полон доброжелательства и внутренней удовлетворенности. С усмешкой признает, что, по общепринятым категориям, он — из неудачников: был водопроводчиком, торговым агентом, теперь скромный клерк. Небогат. «А разве деньги самое важное?» — в устах американца это революционное открытие. Он поставил состояние духа над состоянием материальным и нашел себя в Кармеле, где, по словам мистера Плакстона, нет регламентации, то есть того жесткого действия общественного механизма, который, несмотря на всю пестроту Америки, неумолимо загоняет американца на ту и только ту полочку, где наддежит ему быть в соответствии с размерами банковского счета, клубом, к которому он принадлежит, кварталом, где живет, маркой автомашины, стоимостью дома и т. д. и т. п. В Кармеле мистер Плакстон выскользнул из тисков регламентации. Всего лишь клерк, он состоит в одном клубе с отставными генералами и крупными бизнесменами. Не мало ли? Много для мистера Плакстона.

Брожу по Кармелу. Да, это состояние духа. Уют одноэтажных и двухэтажных домишек, изящно оформленные магазинчики, крохотные картинные галереи, где выставлены на продажу творения местных и неместных художников. Улочки не стесняются выглядеть милыми закоулками и кое-где искривили нить тротуаров, чтобы спасти сосны. Неоновая реклама запрещена муниципалитетом, нет даже уличных фонарей, а бензозаправочные станции спрятаны под черепичные крыши.

Здесь хорошо человеку, уставшему от иссушающей функциональности больших городов с их господством автомобиля. Кармел — это и в самом деле не для машин, а для людей, опровержение Лос-Анджелеса, хотя и неубедительное, если сравнить их размеры. Это завистливая оглядка на старую Европу и попытка убежать от стандартной Америки. Где же истина? Приобретая что-то важное и нужное, человек всегда что-то теряет и часто — тоже важное и нужное. Так неужели спасение в том, что приходит другое поколение и просто не знает, что потеряно?

История здесь тоже началась с испанцев, с той же экспедиции Гаспара де Портола, Колумба калифорнийского в 1770 году, — первая кармелитская миссия на юго-восточной окраине нынешнего городка. Ее основатель, отец Серра, лежит теперь в старой базилике, рядом с Хуаном Креспи, прародителем — Лос-Анджелеса. Англосаксы пришли сюда позднее испанцев — не крестоносцами, фермерами и землеторговцами.

Но нынешнее лицо Кармела определило одно трагическое событие — сан-францисское землетрясение 1906 года. Оставшись без крова, сюда переселилась группа художников, сателей и музыкантов. Они-то и решили, как говорится в официальной городской исторической справке, «сохранить природную красоту и редкое очарование поселения в лесу над белым песчаным пляжем». Библиотека, клуб искусств, театр появились в городке, сосны и кедры были посажены вдоль берега, а параллельно шли «ожесточенные битвы между культурной и деловой группами населения». В 1922 году жители создали первую комиссию по городскому планированию, обязав ее оградить Кармел от «нежелательных коммерческих начинаний». Едва ли не главной вехой было приглашение профессионального градопланировщика, который, спасая город от гегемонии автомашины, вынес сквозную автомагистраль за его черту. Бизнесмены тогда восстали, свергли городской совет, требовали, чтобы дорога прошла прямо через город, но вопреки им в 1929 году был принят городской закон, провозгласивший, что коммерческие интересы «навсегда» будут подчинены интересам жителей.

Так Кармел защитил свое очарование от «разрушительных сил прогресса», к которому здесь относятся с иронией и ужасом, потому что дельцы, монополизировав это слово, сделали его всего лишь синонимом прибыли во что бы то ни стало. Жители Кармела, не без гордости заявляет городская справка, «посмели быть непохожими на других».

Прелестная Торрес-авеню, цветочки под окнами отеля «Росита лодж», за дверью комнаты твоя персональная сосна' темнеющая на фоне голубого неба. Боб Мартин, владелец отеля и отличный охотник, сидя в кресле под бронзовыми фигурками с винтовками — все его призы, улыбаясь, говорит:

— Доброе утро! Похоже, что нас ждет еще один замечательный день?

Да, будет еще один замечательный день. Предвкушаешь прогулки по Оушен-авеню и боковым улочкам, разговоры людьми, у которых кармелское состояние духа, поездку в платный парк Дел Монте, где поля для гольфа, пустынный берег, живописные скалы, о которые разбивается волна, лежбище морских львов, загорающих на солнышке ке и лениво раздумывающих, не слишком ли близко подошел к ним человек, а вечером — ретсоран «Французский пудель», где Боб Мартин, перелистывая подшитые в папку меню пятидесяти трех кармелских точек общепита, чмокает — «цыпленок в вине унесет вас на седьмое небо».

«Ты не обязан читать газету за утренним кофе или настраивать радио для очередной шоковой инъекции… Не нужно нестись на работу в забитой, дурно пахнущей подземке, висеть на телефоне целый день, натыкаться на линии пикетов или на полицию, бросающую бомбы со слезоточивым газом в толпу, охваченную паникой. Не обязательно — покупать телевизор детям. Жизнь здесь может идти своим чередом, свободная от столь многих тревог, без которых нет остальной Америки». Это сказано одним писателем о Биг Суре, другом прелестном местечке на берегу океана, в тридцати милях южнее, но эти слова можно полностью отнести и к Кармелу.

Кармел убежал от Америки, но Америка льнет к нему из-за того, что он осмелился быть непохожим. Боб Мартин рассказывает, что в сезон, с июня по октябрь, здесь темно от туристов: машины, бампер к бамперу, от сквозной дороги № 1 вниз до пляжа, и такая же очередь в полторы мили длиной обратно. Посмотрят на уютный городок, вздохнут или подивятся и опять в стандартную страну. По семьдесят— восемьдесят тысяч машин проходит тогда каждый день. И из машин-доллар за долларом оседает в Кармеле: в ресторанах, в полсотне мотелей и отелей и в сотнях других маленьких заведений. Город делает деньги на неповторимости.

Мистер Плакстон, прощаясь с нами на ступеньках муниципалитета, машет рукой в сторону парка Дел Монте:

Есть у нас своя клика «милосердных баронов» там, на полуострове. Они не пускают сюда аутсайдеров...

Слава растет, земля, недвижимость дорожают. Художники и писатели — это местная экзотика. Их процент ничтожен. Около четверти жителей — военные в отставке. Вместе с пожилыми бизнесменами, удалившимися от дел, это почти половина населения.

Сначала я пренебрег цифрой о прослойке военных отставников. Но потом в Монтре, стандартном городишке, центре графства, на территории которого лежит Кармел, мы запаслись в Торговой палате кое-какими брошюрками. Оказалось, что в некотором смысле полуостров Монтре и одноименное графство милитаризированы не меньше ЛосАнджелеса, с поправкой, конечно, на размеры. На полуострове с морскими львами, нежащимися на солнце, соседствует Форт Орд, где расположен учебный центр для пехоты, а также некий командный экспериментальный центр. Там же школа по подготовке военно-морских офицеров, военный институт иностранных языков, учебный военно-морской аэродром, застава прибрежной пограничной стражи. Если приплюсовать к отставникам военных и членов их семей, то получится больше трети всего населения графства Монтре.

Экономическое процветание и здесь связано с работой на войну.

В последний раз вижу утренние сосны и густо-голубое, сохранившее ночную сочность небо Кармела. Утреннее шарканье машин по кривым улочкам, еще со сна тяжелые лица людей.

— Доброе утро, — слышим мы от мистера Мартина. — Кажется, у нас будет еще один замечательный день.

Да, будет, но уже не для нас. Свежевыбритый и любезный, он берет наши доллары и еще раз извиняется, что предложил комнаты с окнами на тротуар, а не рекламируемые на его визитных карточках люксы с лоджиями, каминами, кухнями.

— Возвращайтесь!

И мы утешаем его. Все было прелестно, мистер Мартин. Все было прелестно, и очень жаль, что так коротко.

И «фьюри» с хозяином за рулем выносит нас на Оушен-авеню и вверх на дорогу № 1, которую Кармел не пустил в свои пределы. Замелькали рекламные и дорожные щиты, безликая скука города Монтре, убитого засильем автострад и бензостанций. Небо выцвело...

От Кармела до Сан-Франциско около двух часов езды, в основном по федеральной дороге № 101. Это автомобильный тракт через плодородную долину, хорошо известный водителям огромных трайлеров. Дорога, как улица, врезается в города и городишки. И опять! Зеленые поля и виноградники, порыжевшие невысокие горы. Вдоль дороги вывески: «Фрукты — овощи», «Свежие артишоки», «Персики», «Винный магазин, комната дегустации». Калифорния дает восемьдесят процентов американских сухих вин, и лучшие сорта — из виноградников поблизости от Сан-Франциско.

Хорош Сан-Франциско, когда прилетаешь из Нью-Йорка, но сейчас его зеленые щиты-указатели и учащающийся ритм автострад летели навстречу, как петля аркана на шею коня, побаловавшегося под йосемитскими секвойями и на песке кармелского пляжа.

«Сан-Франциско — это город, который любят все».

«Сан-Франциско любят, потому что это Сан-Франциско». «Сан-Франциско любят, потому что в нем легко забыться». Это шуточная похвальба из рекламной брошюрки. Такими снабжают заезжих журналистов, чтобы они не изобреталИ велосипед. У каждой нации есть свои города-любимцы, и мне еще предстоит встретить американца, который не любил Сан-Франциско. Сан-Франциско любят, потому что это Сан-Франциско, а он между тем нахваливает себя как океанский Париж», «Багдад на заливе», «ворота на Восток». Чем непреложнее стандарт, тем популярнее исключения и сильнее американская — и только ли американская? — страсть к любой экзотике: своей ли, будь то Сан-Франциско или Кармел, или Нью-Орлеан с французским колоритом, СанАнтонио и Санта-Фе — с мексиканским; к чужой ли — и отсюда летние нашествия американских туристов в Европу. Человек тянется к непохожему, чтобы обновить приверженность к родному и привычному.

Кто не слыхал о Сан-Франциско? Впервые попав туда с товарищем в конце апреля 1962 года, я уже был готов объясняться ему в любви. Дело было вечером, от городского аэровокзала взяли такси до отеля на Юнион-сквер.

— Откуда, ребята? — как старых приятелей спросил нас

таксист.

— Из Нью-Йорка.

— Жарко там?

— Когда уезжали, было прохладно. Однако дней десять прошло.

— Э, братцы, долгонько вы Добирались. Небось, встретили кошечек по дороге...

Разместившись в отеле, поспешили на улицу. Лихая музыка и пение вылетали из раскрытых дверей бара, возле стоял зазывала в ливрее. Зашли. Бар походил на салун начала века, публика хором тянула старую бойкую песню. За роялем сидел разбитной малый в шляпе, на рояле — мандолинист. Объявление рекомендовало мандолиниста как «нашего профессора музыки, который исполняет все, что вам угодно»...

Первое знакомство подтвердило прелесть Сан-Франциско. Магия состоит в игре сорока крутых холмов, на которых стоит город, и массы воды. Машины штурмуют склоны, как альпинисты: что там за гребнем? А взлетишь на вершину, и вот он, еще один панорамный вид на город и океан. Пространственная мощь океана, стихия в самом богатырском ее проявлении входит в человеческое поселение. Океан несет не душную влажность, как Атлантика в Нью-Йорке, а свежесть и хорошую меру прохлады.

Океанский выдох, и уже окутаны сырым облаком яркорыжие фермы знаменитых сан-францисских «Золотых ворот».

Природа искушает человека стать с ней вровень. «Золотые ворота» — мост через горло залива — доказывают, что человек не уклонился от этого вызова. Почти полтора километра центрального пролета висят на опорных башнях, которые поднимаются на двести пятьдесят метров над уровнем воды. Суда высотой до семидесяти с лишним метров могут проходить под этим мостом, а по мосту каждый год пробегает больше двадцати миллионов автомашин. Другой, многопролетный мост через залив, из Сан-Франциско в Окленд, тянется на тридцать километров и по двум своим ярусам пропускает в год около пятидесяти миллионов автомашин.

Тогда, в первый визит в Сан-Франциско, принимали нас хорошо. Собеседники дорожили репутацией космополитичного города, которому иностранцы не в диковинку, который переварил в своем котле многих из них (в Сан-Франциско, как известно, десятки тысяч итальянцев, мексиканцев, канадцев, русских, пятьдесят тысяч китайцев— тамошний Чайнатысячи таун считают самым большим китайским поселением за пределами Азии) и привил широту взгляда, характерную для телей портовых городов, где терпимость просто диктуется законами торгового общения.

Молодой ученый Дон Ри возил нас в Муирский лес к младшим сестрам гигантских секвой, поведав по дороге свою историю бывшего канадца, ставшего американским гражданином: ему нравилось в Сан-Франциско, где было больше возможностей для научной работы. Другой добровольный гид на экскурсионном пароходике прокатил по заливу — к тюремному острову Алькатрас. Под голубым небом, среди блещущей на солнце воды мрачно поднимались стены и корпуса знаменитой тюрьмы, и пассажиры с жестоким любопытством зевак искали узников окулярами своих биноклей. Стационарные тяжелые бинокли, установленные на металлических столбиках на берегу напротив острова, тоже давали возможность желающим безопасно приблизиться к тюрьме, пока ее не закрыли: оттуда было трудно бежать, но, быть может, власти поняли, что людей сажают за решетку не для развлечения беспечных туристов.

Из бесед больше других запомнилась в первый раз беседа в доме одного сан-францисского врача. Будучи активистом Совета международных дел, он пригласил нас к себе на обед, а потом, под кофе и ликер, на диване и в креслах уютной гостиной вместе с другими гостями мы все взялись разделывать необъятную тушу житейского опыта и вытекающей из него философии. Разговор неожиданно перешел в спор.

Хозяин и его знакомые, тоже врачи, обсуждали при нас, можно ли принудительно стерилизовать женщин и мужчин, которые не имеют средств и возможностей поднять на ноги своих детей. Я был тогда еще молодым человеком, не привыкшим к бесстрастным интеллектуальным спорам. Меня ошеломила сама тема и еще больше тон — спокойный, без эмоций, в нем сквозило сознание собственного права и превосходства, а превосходство-то было в том, что участников разговора и жен их стерилизовать не придется, поскольку, рожая детей, они сверяются с домашними приходно-расходными книгами. Ну и что, скажет читатель, не на небесах живем и сами, как доказывает сравнительный уровень деторождаемости, сверяемся получше американцев. Так-то оно так, но каково, если кто-то будет за тебя сверяться считая, что сам ты свериться толком не сможешь?

Наши собеседники были — озабочены как медики и как горожане. В Сан-Франциско растет число неблагополучных семей, в которых не могут нормально содержать и воспитывать детей. В них видят обузу и угрозу для общества, поскольку американская цивилизация подразумевает хотя бы минимум гуманности, определенный уровень помощи остро нуждающимся, а средства на это дают налоги, которые приходится выплачивать более благополучным, состоятельным горожанам. Не лучше ли стерилизовать родителей? Не рациональнее ли? Не экономнее ли?

Откуда же берутся эти дети? Пригласивший нас врач объяснил, что люди делятся на классы, но не на те, которые привыкли мы видеть в капиталистическом обществе. Нет, это деление наблюдается по принципу отсутствия или наличия а м б и ц и и, а точнее — жизнестойкости, жизнеспособности. Внизу же этакая генетически запрограммированная бездна, своеобразные отсевы и отбросы, люди, которые не могут, по существу, нести ответственность за себя, и потому общество, представленное средним и высшим классами, должно их контролировать в своих разумно понятых интересах, должно ограничивать возможности их самовоспроизводства, в том числе и методом принудительной стерилизации.

Есть, конечно, реальные различия между людьми — нравственном, умственном и физическом потенциале, в максимальном потолке тупицы или гения. Есть «неравенство развития» — самое сильное из неравенств, по замечанию Герцена, и оно происходит не только по вине объективных обстоятельств, социальной среды, возможностей для развития, но и «по вине» природы. Люди неодинаковы и будут неодинаковы, но что же это за общество, которое естественно подводит своих членов к разговорам типа того, что мы услышали в гостиной нашего любезного хозяина?

Я еще вернусь к этой теме, потому что в новый мой приезд Сан-Франциско подготовил кое-какие аргументы к тому старому спору.

Что же касается того давнего визита, то в последний его день мы побывали у тогдашнего мэра Сан-Франциско Джорджа Кристрфера. Американец из греков, он, думается, питал душевную слабость к единоверцам, пусть и ставшим атеистами. Его призывы к хорошим отношениям между двумя странами по разным поводам довольно часто раздавались в те годы. В разговоре с нами мэр тоже сокрушался: «Нет прогресса в науке понимания человека человеком». И вручил нам именные ключи от города. Наверное, он выдавал их десятками, если не сотнями. Однако дорого внимание.

Ключ был сделан из позолоченной фанеры. На нем было написано: «Пожалуйста, возвращайтесь!»

И я вернулся через два года, в июле 1964 года, — корреспондентом, наациональный съезд республиканской партии, собравшийся в сан-францисском Коровьем дворце, чтобы выбрать своего кандидата в президенты. Выбор пал на крайне правого се. натора Барри Голдуотера, который триумфально победил в Коровьем дворце. Но в ноябре того года на президентских выборах другой человек оказался триумфатором — демократ Линдон Джонсон. Избиратель прокатил экстремиста из Аризоны. И вот еще вернулся — в конце мая 1968 года, — определиму точно во времени и в политическом календаре.

Кармел далеко позади, и кармелское состояние духа с».то скоростями федеральной 101-й. При въезде в Сан-Франциско дорожные щиты дают указания автомобилистам. Я ищу знакомцев, и вот как право на воспоминание указатель на Cow Palace — Коровий дворец.

Где прежние страсти?

А карусель между тем вертится, и снова год выборов, но уже не Сан-Франциско, а курортный Майами Бич пригласил к себе республиканский съезд. Демократы, наломав дров вьетнамскими эскалациями, помогли республиканцам кое-как склеить партию, деморализованную сокрушительным поражением Голдуотера. Джонсон вышел из игры, отказавшись баллотироваться на второй срок и тем самым дав противникам республиканцам новый шанс на Белый дом. Но о Барри Голдуотере уже нет и речи. Другие люди на республиканской авансцене, и среди них — Рональд Рейган, бывший киноактер, неожиданный продукт голливудской безработицы. Во время съезда в Коровьем дворце Рейган еще играл роли ковбоев в кинопавильонах, а сейчас — губернатор Калифорнии. Но главный из республиканцев — Ричард Никсон, тоже калифорниец. Его били дважды — Джон Кеннеди на президентских выборах 1960 года и Эдмунд Браун на выборах губернатора Калифорнии в 1962 году, не раз окончательно списывали со счета, но «непотопляемый Дик» — снова фаворит в президентских гонках.

Политические страсти вернулись на калифорнийскую землю всего лишь в виде пробы, хотя и важной, — предстоящими 4 июня первичными выборами. Внимание на двух емократах — -Роберте Кеннеди и Юджине Маккарти. Что касается республиканцев, то Никсон считает тактически невыгодным оспаривать в Калифорнии влияние Рейгана.

Все это мелькает в мозгу, когда мы проносимся под зеленым щитом, указующим путь к Коровьему дворцу. Не желаем!

Нам нужен не дворец, а отель и мистер Лэмб. Отель и немедленный телефонный контакт с мистером Лэмбом, который уже заготовил программу наших сегодняшних встреч и не привык на встречи опаздывать, должно быть, уже ворчит про себя на чудаков русских, не заказавших отель заранее, — нелепость для путешествующего американца, выжимающего максимум из телефона, по которому в их стране можно, не вешая трубки, связаться с любым городом, и из справочников, в которых указаны и цены, и расположение отелей.

Вася рыскал в своей «фьюри» по сан-францисским улицам, а я, сидя рядом с ним, листал страницы путеводителя Эй-эй-эй, ставя на обсуждение названия и цены отелей. Не в пример Лос-Анджелесу, открытому для нас частями, в полоску, всеми любимый Сан-Франциско открыт целиком, но последние строчки коротеньких справочек о его отелях отвращали нас от соблазнов буржуазной фешенебельности, от соляриев на крышах и высотной жизни на изысканной Ноб-Хилл. Последние строчки пестрели известными всем знаками доллара, которыми карикатуристы метят бока, спины, манжеты и цилиндры американских толстосумов. Цены не укладывались в наши сметы. Мы браковали отель за отелем, пока не дошли до «Губернатора». На слух? Звучит. Место? «В сердце Сан-Франциско». Цена? Тоже подходящая. «Прекраснейший из хорошо расположенных отелей Сан-Франциско».

И мы выбрали «прекраснейший» — кирпичное строение на углу Турк-стрит и Джонс-стрит. Ковер в холле, конечно, не пружинил под подошвой, а кресла были всего лишь под кожу. Но на стойке регистрации, как обещание многообразных и всем доступных радостей Сан-Франциско, лежали кипы красочных буклетиков. «Веселись вовсю!» — призывал один из них, преддагая ежевечерние экскурсии по ночным клубам под испытанным руководством компании «Праздничные турне», «включая плату за вход, прохладительные напитки, транспорт, налоги и чаевые». Джентльменам рекомендовались пиджаки и галстуки, дам брали даже одиноких, и лишь несовершеннолетние оставались за бортом.

С машиной было труднее, скромный отель не имел собственной автостоянки, а Сан-Франциско — не Кармел; оставив авто на улице в неположенном месте и в неположенный час, можно было наскочить на штраф. Но всегда в американском городе найдется поблизости платная парковка, и мы нашли ее на Турк-стрит, разгрузились, поднялись в свои комнаты, похвалили их и поспешили вниз, на встречу с мистером Ричардом Лэмбом.

Двадцать три года назад американец Ричард Лэмб приехал в Сан-Франциско, а ты тогда же — в Москву, и все это время вы свободно обходились друг без друга, не подозревая о существовании друг друга, и вдруг судьба свела вас, и в. один прекрасный полдень магией переданного по телетайпу из Нью-Йорка указания редактора «Бизнес уик» возникает пожилой джентльмен в светло-коричневом костюме, остановивший свою автомашину возле козырька «Губернатора», и вот он толкает рукой вертушку двери и ищет глазами двух незнакомцев.

— Мистер Лэмб?

— Мистер Громека?

— А это мистер Кондрашов.

— Очень приятно, мистер Кондрашов.

— Очень рад, мистер Лэмб.

Свершилось. Мистер Лэмб материализовался, и вместе мы идем к его автомашине. Ты можешь не знать жену и детей американца, его друзей или родителей, его дом и начальника по службе, но если он хоть раз заезжал за тобой в отель в своем городе, ты будешь знать его металлическую подругу на четырех колесах, ибо недаром про американца говорят, что он женат на машине и, конечно, неразлучны они больше, чем муж с женой. Три щелчка хорошо отрегулированными дверцами, и бедная Таня опять одна в незнакомом городе, а мы опять занятые люди — где там Йосемиты и Кармел? — и по путанице улиц, по нижнему ярусу Оклендского моста — рябь залива по бокам, и машины даже над головой, на верхнем ярусе — едем в Беркли, в Калифорнийский университет, на встречу с двумя профессорами и одним деканом.

Ричард Лэмб не стал для нас Диком, как стал Томом его бывший ученик Том Селф. Он остался мистером Лэмбом — сдержанным, суховатым; скорее бизнесмен, чем журналист. И очень аккуратный — от важной, мелкодробной походки до шляпы, берегущей тщательный пробор на голове, и манеры говорить, будто дегустируя каждое слово.

— Разное есть отношение к вашей стране, разное — от любви до ненависти, — неторопливо выговаривает он.

И тщательно пожевав губами, проверив, чтобы слова были не чересчур обидными, но и не уклончивыми, добавляет:

— Я вам скажу откровенно, что коммунизм не является моей концепцией счастья, хотя, может быть, я недостаточно знаю о коммунизме. Что же касается вопросов мира, то, конечно, я за мир. Не скрою, у меня были подозрения насчет вашей страны и они не совсем исчезли...

Мистер Лэмб — джентльмен из провинциалов. Редкий факт для людей его круга: за границей не бывал, кроме Канады и Мексики, а какая это заграница для американца? Двое взрослых детей, уже пошли внуки. Живет в нескольких десятках миль к югу от Сан-Франциско, возле СтэнфорДского университета. Типичные хлопоты, связанные с автомобилем. В свой сан-францисский офис ездит поездом, потому что машиной — пробки и нервы. Глядя на длиннейшую вереницу машин, бегущих по Оклендскому мосту, мистер Лэмб говорит, что неплохо бы отобрать у американцев машины и взамен создать развитую систему дешевого общественного транспорта. И еще одна распространенная забота — негры. Как состояние души, как тревога, как вина.

— Зачем скрывать, я живу, как немногие. Материальные приобретения. Дом. Машина. Милая жена. Милые дети. Даже если я негритянскую проблему не чувствую вот здесь — рука на сердце, пожевывание губами, — я, как бы это сказать, понимаю их— и то, что их так долго притесняли, и то, что теперь они угрожают моему положению.

Вот мистер Лэмб — в кругу избранных, знающий социальных оппонентов, с гуманизмом, тождественным самосохранению.

И еще я прочел обиду в его глазах за стеклами очков и в отвисших, старческих щечках. Обиду сиюминутную — на нас и на ситуацию, которая связала мистера Лэмба с нами. Он вывел нам цену еще в холле отеля «Губернатор», в тот миг, когда на короткие два дня мы возникли друг перед другом из небытия. Я понял это, когда его взгляд пробежал по буйным Васиным кудрям, которые просто-таки биологически несовместимы с привычным обликом делового американского человека, и еще по нашим помятым дорогой брюкам — о, разоблачительная национальная привычка позволять себе неглаженые брюки! И по холлу отеля «Губернатор». Превосходнейший? Мистер Лэмб, старожил Сан-Франциско, не знал этого отеля и знать не хотел, что сразу же и дал нам почувствовать. Он брезгливо поморщился, увидя наготу весьма скромного «Губернатора», прикрытую фиговыми листочками рекламных буклетиков. И вот тогда-то я прочел обиду в его глазах и подрагивавших отвисших щечках. Почти детскую обиду солидного пожилого человека, которому в угоду какойто там моде на международное общение приказано стать проводником и чуть ли не мальчишкой на побегушках у двух сравнительно молодых чудаков в помятых брюках, приехавших из чужой непонятной страны.

Мы невольно усугубили эту обиду, потому что первой нашей встречей, заказанной в Беркли, была встреча с двумя профессорами-англичанами, специализирующимися по системе управления. Два иностранца, приехав в Сан-Франциско, вынуждают тамошнего старожила везти их на свидание еще с двумя иностранцами. Согласитесь, не очень-то учтиво. Но джентльмены не выказывают возмущения, и мистер Лэмб, положив шляпу на стол, молча пересидел наш разговор с англичанами на залитой солнцем веранде профессорского кафетерия. И через день устроил нам встречу с двумя старшими экономистами из «Бэнк оф Америка». Снабдил кое-какой справочной литературой. И, вежливо попрощавшись, дал понять, что о приятельстве не может быть и речи и что он снова избирает небытие, перестав для нас существоват. И отбыл на уик-энд, к себе в Стэнфорд.

Мы остались в «Губернаторе».

Отель отменно расположен — не, врет его реклама. Все под рукой. Муниципальный центр — с Сити-холлом, где обитает городская власть, с административными зданиями разных управлений и служб штата Калифорния и федерального правительства, с публичной библиотекой и залом собраний и съездов, с оперой и музеем искусства. В двух минутах ходьбы Маркет-стрит, центральная магистраль, рассекающая Сан-Франциско с юго-запада на северо-восток. Она вся была вскрыта, в хаосе ломки и созидания, в деревянных мостках через перекопанную мостовую — строилась подземка, которая под дном залива пройдет и в Окленд.

Рядом станция самой известной автобусной компании «Грейхаунд» и городской аэровокзал с экспрессами, отправляющимися в международный аэропорт.

И вечная толкучка Юнион-сквер с волосатыми хиппи, кружками спорщиков и проповедниками, вещающими со складных стульев и гранитных барьеров рядом с фешенебельным Отелем «Сент-фрэнсис».

И, если захотите, не задача добраться до Долорес-стрит, где среди современных домов и домишек по-старчески опрятно белеет глинобитная церквушка. Пройдя сквозь нее, попадаешь на пятачок кладбища-музея. Среди цветов и деревьев замшелые камни надгробий — реликвии Сан-Франциско. Город начал считать свои дни 9 октября 1776 года с францисканской миссии Долорес. Ее основали через семь лет после того, как экспедиция Гаспара де Портола увидела залив, такой красивый и величественный, что его окрестили именем святого Франциска.

В первый же вечер, пройдя три квартала, мы вышли к началу Пауэлл-стрит, к поворотному кругу знаменитого сан-францисского кабельного трамвая, и в вагончике из старого лакированного дерева сразу же пропитались тем духом артельности и приключений, который, видно, и сберегает эту сан-францисскую диковинку.

Но в непосредственной близости от отеля были некие не поименованные на «Приветственной карте» Сан-Франциско достопримечательности.

Обойдя ближайшие окрестности, я понял, почему мистер Лэмб так поморщился, как будто его сунули носом в нечистоты. Улицы, как и люди, имеют свое социальное положение. при некотором навыке его разглядываешь быстро. Турк-стрит рядом с отелем находился «Арабский клуб», а арабы в Америке располагаются в местах подешевле. Чуть подальше мы обнаружили «татуировочное ателье» с запыленными окнами. Кинотеатр, где шел фильм «только для мужчин». В баре «звук музыки» не было рекламного окна-витрины, выходящего на улицу, что доказывало, что там не рассчитывают на случайных прохожих. Декоративные струйки воды стекали по стенке, отгородившей небольшо вестибюль от торговой зальцы. Заглянули. Темно и тихо. За стойкой попарно, воркуг друг с другом, одни мужчины — не иначе, как гомосексуалисты.