Осенее

Утки сердито крякают, толкаются, хватают куски булки, ослепительно белые в тусклой осенней воде. Несколько крошек не долетает до воды и падает на песок. Их тут же подхватывают голуби, чьи пурпурные лапы кажутся бесцеремонно-яркими на фоне серой природной пастели.

Осень терпеливо смывает яркие краски, смешивает чёрный и белый, тоску и надежду, веру и разочарование, и мелкими, почти неуловимыми штрихами заново пишет нас.

Сегодня на пустынной набережной нас всего двое, храбрецов, что бросили обеденный перерыв в объятия холода. Ветер, отчётливо пахнущий снегом, играет — морщит поверхность воды, разбрасывает кусочки хлеба, раздувает наши шарфы. Мы словно корабли — мои паруса розовые, того самого оттенка, что называют «пепел розы», твои горчично-жёлтые. Совсем рядом, настолько близко, что спиной я чувствую тепло, хотя ты не прикасаешься ко мне. Просто стоишь рядом, отрываешь покрасневшими от холода пальцами куски булки и передаёшь мне. И молчишь.

И я… Я тоже молчу. В стотысячный раз перебираю слова, те самые — окончательные, что должны отправить нас в отдельное плавание. И понимаю, что толку от них столько же, сколько от ореховой скорлупы. И совсем невпопад завидую той белке, что делала скорлупки золотыми.

Булка заканчивается. Я набираю в грудь стылого воздуха, чтобы сказать извечное: «Не могу так больше!», но не успеваю.

Обнимаешь меня, сжимаешь так, что мне не шевельнуться, и целуешь. Горько, больно, сладко. Так сладко… Предательски кружится голова, сердчишко стучит, как полоумное, и уже совсем не холодно. Жарко. Настолько, что хочется снять с себя все до единой одёжки...

И тебе, кажется, тоже — жарко.

Неизвестно откуда вынырнувшие малолетки свистят нам вслед и гогочут, почти утки в сражении за крошки. Наверное, это смешно, когда мужчина тащит женщину на руках, да ещё и целовать пытается на ходу. Хорошо, что недалеко, хорошо, что этаж первый, хорошо… потому что… Нестерпимо! Настолько, что одежда летит куда попало, несмотря на то, что ещё пол рабочего дня впереди.

— Мне пора, — говорю я спустя вечность. Когда снова становится холодно, настолько, что льняная простынь обжигает лопатки.

Пусто, горько, фальшиво, почти так же фальшиво, как и вся эта квартира, чистенькая, уютная, с анютиными глазками на обоях, снятая для таких вот свиданий. Всё что она может дать нам, несколько часов в неделю. А потом отпустить, чтобы мы разошлись, каждый… туда, куда поведёт его ветер. Увы, недалеко — заботы, работа, семьи, держат, покрепче якоря.

Мы будем свободны друг от друга — до тех пор, пока осенняя меланхолия, не обернётся болью в груди как при инфаркте, когда не жить, не дышать не возможно. Лечение одно — ядом, которым мы сделались друг для друга.

— Я тебя не отпущу, — шепчешь ответ на слова так и не сказанные мною.

Одной рукой подгребаешь меня к себе, другой наматываешь волосы на кулак, так, что я не могу пошевелиться без риска остаться лысой. Шепчешь знакомое заклинание горячечно, угрожающе и с мольбой. И мы оба знаем, что это не о том, что нам пора расходиться.

Теперь мне понятно, почему феминистки стремятся сделать нас похожими на мужчин. Остричь, в частности. Так мы менее уязвимы. Нас труднее взять в плен, заставить смотреть в горящие яростью глаза и слушать тысячу раз: «не отпущу». Без волос никто не возьмёт, не скрутит тебя и не докажет простым и действенным способом, что не всегда ты принадлежишь только себе.

И пусть у меня дрожат колени, и сил одеваться нет, настолько, что тебе приходится помогать, мне хочется улыбаться, а ещё показать язык, наивным дурочкам, искренне верящим, что в независимости счастье.

Ноги подкашиваются, когда я выбираюсь из машины. Ты всегда останавливаешься в одном и том же месте неподалёку от моей работы. Последнее, что я вижу, твоя улыбка — довольная и одновременно неприютно-несчастная, как будто у тебя отобрали, что-то очень ценное. Глупое сердце замирает...

Но это уже не важно. Разбитое сердце не повод опаздывать на работу.