Глава девятая. Свет над плитой

К счастью, опасения за состояние Дмитрия Алексеевича себя не оправдывают. Вернее, повод для беспокойства все равно находится, но покончить с жизнью старик больше не пытается. Весь следующий день он только лежит на кровати и ничего не делает, так что вскоре приходится не просто следить за ним, а пытаться растормошить старика, чтобы он хоть немного подвигался. Дядя Саша тоже ходит какой-то загруженный. Он никогда не проявляет особого интереса к работе, хотя и трудится, когда необходимо, но теперь даже не пытается за спиной у тети Нюры опрокинуть вечером пару рюмок самогона. Скоро дядя Саша вдруг переменяется, рассказывает тете Нюре, что отыскал какие-то схемы Егора и вдруг начинает целыми днями над чем-то работать. Дмитрий Алексеевич не обращает на шум из мастерской внимания, быстро начинает сохнуть, горбится, ходит с синяками под глазами, с шишкой на лбу, которая все никак не рассасывается, и тете Нюре приходится каждый раз заставлять его подниматься с кровати, чтобы поесть. Ни старик, ни женщина не успевают следить за дядей Сашей, а тот отказывается что-нибудь объяснять всякий раз, как слышит вопросы тети Нюры. Через неделю он просто заваливается в дом с радостной улыбкой, начинает тормошить старика и поднимает шум. — Да вставай ты уже, дядь Мить! Пойдем! Сам все поймешь! Старик пытается лениво отбиваться, но сосед не отстает. — Ночь уж, куда…. — Идем, говорю, — донимает дядя Саша. — Говорю же, увидишь! Даже тетя Нюра не может его успокоить. В конце концов, дядя Саша заставляет старика подняться, выводит на крыльцо, а своей улыбкой, еще слишком ранней по мнению тети Нюры, лишь сердит женщину. Все трое выходят на крыльцо. Сосед тащит старика к калитке, выводит за забор, и Дмитрий Алексеевич лишь сейчас отрывает от земли глаза. — Ну чего?! — сердится он от нетерпения и усталости. — Да вон, гляди! Ну? Смотри! Тетя Нюра со стариком поворачивают головы и застывают. В темноте наступившего вечера, на единственной в деревне улице, как раз между домами Дмитрия Алексеевича и его единственных соседей, ярко светит невысокий, мощный фонарь. Свет мерцает, дрожит от перепадов напряжения, но продолжает освещать большой участок улицы, доставая светом почти до самого дома старика, и Дмитрий Алексеевич, пошатнувшись, чуть не падает. — Чего наделал-то? — ругается тетя Нюра, удержав старика. Дядя Саша жмет плечами и с недоумением чешет затылок. — Так… а чего? Я только… я Егоркины бумажки нашел, а как разобрался… там все уж готово было. Я ежели б сразу понял, за день бы все сделал. — Чего сделал? — тихо говорит старик. И тут же лица соседей изменяются. — Ну так… станцию… фонарь. — Станцию? — Станцию, — отвечает дядя Саша. — Да я только собрал, я не делал ничего. Уж все готово было, даже мельница там уже была, на реке. Дмитрий Алексеевич стоит еще какое-то время, затем разворачивается и, будто пьяный, слегка покачиваясь, идет к лавке, а там, раскурив трубку, посмеивается тихо, хриплым голосом, после чего отправляет соседей домой, пообещав, что ничего глупого делать не станет. Дядя Саша с тетей Нюрой его оставляют, хотя и все равно оба беспокоятся и долго не могут уснуть. Впрочем, на следующий день они находят старика на лавке, рядом с табличкой, которую Дмитрий Алексеевич за ночь смастерил из куска дерева, вскрыл лаком, и которая уже успела к утру достаточно подсохнуть. Слова здесь оказываются лишними. У старика, кажется, уже и нет сил на разговоры, но объяснять никому ничего уже и не приходится. Тетя Нюра отправляется домой, сама достает бутылку самогона, рюмки и закуски и все несет к холму, на кладбище. Дядя Саша взваливает на плечо деревянную табличку, и вместе со стариком отправляется на кладбище. Дмитрий Алексеевич сам убирает деревянное надгробие, хоть ему и приходится тяжело. Сосед порывается ему помочь, но старик не позволяет, сам устанавливает табличку вместо старого надгробия, а затем, оба просто встают, словно им приходится читать надпись по буквам. Тетя Нюра оставляет скромное угощение на старой, покосившейся лавке, встает рядом и от взгляда на новое, самодельное надгробие, проникается жалостью и тоже молча стоит, не прерывая тишины. На невысокой плите теперь красуется лишь короткая надпись и цифры, две даты, между строк которых поместилась целая жизнь. «Ты всегда был нужен. И ты достаточно постарался» — сообщает надпись. Мгновенно забывается старая. Вчитываясь, старик оставляет в мыслях эту землю и отправляется куда-то далеко, а соседи находят все больше нового в этой короткой фразе, постепенно вспоминая недавнее признание Дмитрия Алексеевича. Помянув мальчика еще раз, они расходятся, а в тихой, безлунной ночи так и продолжает светить одинокий фонарь, мерцая от слабых перепадов напряжения. На следующий день соседи просыпаются едва ли ни к обеду. К вечеру дядя Саша решает навестить старика, и к своему удивлению обнаруживает его за работой в мастерской. Дмитрий Алексеевич встречает гостя молчаливым взглядом, а спустя минут двадцать вдруг прерывает работу. — Ты чего, Сашка? — спрашивает дед. — Помочь хочешь? Дядя Саша медлит всего пару секунд. — Конечно, дядь Мить! — удивляется он. — Ты скажи, чего делать-то? Прежде Дмитрий Алексеевич никогда не доверял соседу работу в мастерской, даже инструмент в крайнем случае предпочитал не одалживать, и вместо этого сам помогал, если дядя Саша о чем-то просил. Теперь будто что-то переменилось. Да и работа вся уже сделана, только что помогать теть Нюре крутить банки, чего дядя Саша все равно собирался избегать любыми способами. Так и завязывается какое-то дело, увлекает и отвлекает. Впрочем, результат до последнего остается неизвестен дяде Саше. Как он ни пытается спросить, Дмитрий Алексеевич не отвечает, хотя и говорить теперь начинает по-другому, вроде, добрее, но будто с глупым ребенком. Сосед не обижается. Тетя Нюра приносит обед, кормит обоих, затем уходит снова домой. Иногда все трое сидят на лавке перед домом старика, о чем-то говорят, вновь смеются, и жизнь словно бы продолжается. Во всяком случае, до тех пор, пока не заканчивается работа. Помогая сделать невысокий деревянный столб, дядя Саша уже начинает догадываться о том, что задумал старик. Затем, Дмитрий Алексеевич прибегает к его помощи, чтобы заказать несколько ламп и провода. Одного только дядя Саша никак не может понять, куда дед задумал установить еще один столб, и для чего ему нужно две лампы, когда та, что в фонаре, пусть и моргает, но работает исправно. Только в последний день работ дяде Саше все становится ясно. Вначале, они вместе с Дмитрием Алексеевичем отключают уличный фонарь, горящий теперь постоянно, меняют в нем лампу и провода, затем подводят электричество от станции к дому дяди Саши с теть Нюрой, а после относят столб с оставшейся лампой на кладбище и туда же тянут провода. Дело остается нетрудное, к вечеру удается закончить, и над могилой Егора загорается такой же фонарь, как тот, что светит на улице. Ненадолго жизнь в деревне успокаивается и становится обычной, такой, к которой Дмитрий Алексеевич и его соседи успели привыкнуть. А вскоре после этого старик начинает быстро чахнуть и тоже умирает, так и не сумев бросить вредную привычку. Сразу же все переменяется. От всей деревни, которая и раньше никогда не была слишком большой, теперь остается лишь единственный дом, где поселились дядя Саша с тетей Нюрой. Собранная Егором станция, которую дяде Саше пришлось заканчивать, пока еще работает, давая светить двум установленным в деревне фонарям. Однако лампы снова начинают моргать, и печально сознавать то, что первые же неисправности могут оказаться последними, быстро отняв это маленькое наследие у последних жителей деревни. Тетя Нюра с дядей Сашей поминают старика у его дома, на лавке, несмотря на то, что осенние холода гонят с улицы к теплому очагу. И тетя Нюра выпивает с дядей Сашей немного самогона, наливает ему сама и слушает. Дядя Саша немного говорит. Он пьянеет больше обычного, хотя, как правило, выпивает не очень много, пусть и частенько любит пригубить, но лишь на обратном пути, добравшись до фонаря, дядя Саша вдруг останавливается и заговаривает совершенно другим, чувственным голосом, и с жаром пытается донести до внимательной тети Нюры свою мысль. — Нюр… Нюрка… оставь, погоди, — останавливает ее дядя Саша. — Ты ж помнишь, дядь Митя… э-хе-хе… говорит, внука мне испортил! Помнишь? — Помню. Ну, идем уже домой, холодно. — Да погоди, я… погоди. Дядя Саша останавливается под фонарем, поднимает голову, закрывает глаза и вдыхает. Когда он выпускает из груди воздух, быстро распухшее облако теплого пара раскатывается по его лицу и быстро исчезает, появляется кисловатый запах самогона, а дядя Саша встает у столба, хочет опереться, но сам же не позволяет себе этого сделать, боясь опрокинуть столб. — Нюрка… пишешь? Ну-ка, запиши меня… как это… как Егорка делал. Пишешь ты? Тетя Нюра пытается отговорить дядю Сашу от затеи и увести домой, но тот настаивает, и спорить с пьяным женщина не решается. — Пишу я, давай уже, только быстрее, — достает она телефон. — Пишешь? А, ну, пиши… давай. Гха-кхм. Дядя Саша становится в позу, сам, кажется, не замечает, что покачивается, корчит серьезное лицо, но выглядит комично, и тетя Нюра не удерживается, посмеивается, но ничего не говорит. — Чего? Чего смеешься? Пишешь? — Ничего-ничего! — с улыбкой отмахивается женщина. — Пишу я, пишу. Говори уже давай. Дядя Саша замирает на миг, потеряв мысль, но быстро спохватывается и заговаривает. — Я вот, чего хочу сказать… — начинает он. Дядя Саша мгновенно теряет серьезный вид, становится удобнее, печально вздыхает, и хотя язык его по-прежнему заплетается, но взгляд становится другим, и даже тетя Нюра перестает улыбаться, разглядев сквозь пьяную неуклюжесть дяди Саши серьезный настрой. — Сколько помню, мне еще с детства говорили…. Мать, говорит, езжай в город, чего делать тут? Умирает, мол, деревня. Скоро никого не останется, — вздыхает дядя Саша, но почти не делает пауз, даже говорить начинает ровнее, немного отдышавшись. — Да я-то не шибко умный…. Только оно все так и говорили. Что дядь Миша, что… да все. Даже, вон, дядь Митя все Егорке талдычил, в город… в город… эх. А, знаешь, чего? — Чего? — А вот, чего! Егорке-то тоже говорили… помнишь? Дядь Митя сколько его шпынял? В город, чтобы…. А он? А он, говорит, сделаю, чего задумал, и все тут. Понимаешь? Тетя Нюра молчит. — Я вот, чего сказать хочу…. Ты, это, пишешь? Ты пиши, пиши…. Вот, чего, ежели у тебя чего не получается, значит, что старался мало. Эт он правильно… сказал. Дядя Саша вдруг садится прямо на землю, но тете Нюре подойти не дает. — Ты пиши, слышишь? — останавливает он женщину рукой. — Я тебе вот, чего скажу, мы с тобой… заживем еще! Слышь, Нюрка? Деревню, ежели надо, заново отстроим! Слышь? Ты пиши, чтобы… это, чтобы все меня потом услыхали! Дядя Саша поднимается с земли, начинает покачиваться сильнее, но речь не прерывает. — Пиши, говорю… чтоб услыхали, — продолжает он тише. — Люди-то еще вернутся. Ты погляди, благодать-то какая! А ежели надобно, мы с тобой сами… детишек наделаем… десяток… и жива деревенька-то. Дядя Саша окончательно теряет силы, или это лишь теперь становится заметно, как на него подействовал самогон. В любом случае, тетя Нюра убирает телефон, так и не включив камеру, а сама, хохоча, берет дядю Сашу под руку. — Ха-ха! Десяток! — смеется тетя Нюра. — Чего ж не двадцать-то?! — Можно и двадцаток… двадцать, гхе, — ухмыляется дядя Саша. — Вот увидишь, Нюрка… все еще будет… ты пишешь? — Пишу, Саш, пишу. — Смейся, ничего… хе-хе… а у нас все равно получится. Знаешь, почему? Потому, как мы с тобой… мы с тобой… как следует… постараемся.