Дима

Утром я проснулся с какой-то глубокой и в первые секунды непонятной мне тяжестью в груди. Я сидел на кровати, мысленно прокручивая причины этих неприятных ощущений, пока не вспомнил ночной визит тети Марины. От злости, что принесло воспоминание, заныли кости на руках, как всегда бывает, стоит мне не на шутку разозлиться.

— Ты надоел мне, поганый мальчишка! — кричала она. — Убирайся, слышишь?! Что бы утром тебя не было! Я устала, черт тебя дери! Оставь ее в покое!

Я закрыл глаза, сжав зубы до скрежета, и несколько раз вздохнул. Тетя Марина не раз бросалась словами, о которых — я знаю — потом жалела. Не нужно принимать близко к сердцу все, что она говорит, но и испытывать ее терпение тоже не стоит.

И все же, раздраженно подумал я, какая же тетя упрямая! Не понимает, что Надя должна разобраться в себе. Как же она тогда вылечится, если не будет ничего для этого делать?

От терзаемых чувств я передернул плечами и неровно выдохнул. Сердце билось в конвульсиях. Казалось, все тело мучается из-за злобы и раздражения — вечных моих попутчиков.

К счастью, тети Марины не было дома, и к обеду я смог полностью успокоиться. Чувство собственного достоинства теперь не порывало собрать вещи и уехать первым же поездом.

— Надя, что такое?

Сумерки к тому времени уже начали сгущаться, обесцвечивать природу, покрывая серо-голубым отблеском, какой появляется перед тем, как солнце окончательно скроется за горизонтом.

Надя стояла у окна, дергая головой и судорожно жестикулируя руками. Она вытянула губы и шевелила ими, как шевелят лошади или жирафы; изо рта у нее текла слюна, глаза были навыкате, из горла доносились нечленораздельные звуки и нервные смешки. Время от времени Надя втягивала шею в плечи и крутила глазами из стороны в сторону, будто за кем-то наблюдала.

Раньше, видя подобное, меня бросало в холод, и сердце учащало темп. Было стыдно себе признаться, но я пугался ее, и хотелось вскочить и уйти подальше. Обычно за мной наблюдала тетя Марина, и я делал вид, что меня это совершенно не волнует, но после каждого резкого движения Нади, я дергался и отходил на шаг назад. От нее можно было ожидать что угодно, и именно это и пугало.

Сейчас ее вид не произвел никакого впечатления: прошло время, и я привык видеть Надю в таком состоянии.

— Что такое? — повторил я, подойдя к ней.

Она проигнорировала вопрос, продолжая глядеть в окно.

— Ты принимала лекарство?

Я принес ей несколько таблеток и дал запить водой.

— Поговори со мной.

— Я не умею.

Надя отошла от окна и села в кресло. Она облокотилась на колени, закрыла лицо руками и заплакала. Я так и стоял неподвижно у окна, засунув руки в карманы, и молчал.

К приходу тети Марины Надя успокоилась. Тетя зашла с пакетами, набитыми продуктами. От тяжести ее лицо покраснело и покрылось испариной. Я взял их у нее и отнес на кухню. Тетя молчала, и почему-то не смотрела в глаза. Она пошла за мной следом, села за стол и, кивнув на него, сказала:

— Присядь, Дима.

Когда я сел напротив нее, она положила руки рядом с моими, словно хотела накрыть их, но не решалась. Ее лицо было осунувшимся, серым и безразличным.

— За время, что мы провели вдвоем с Надей в этом доме, — помолчав, начала тетя Марина, — мы изрядно отвыкли от общества, одичали, понимаешь?

Она посмотрела на меня, но в ее глазах не было ожидания ответа, и я промолчал.

— Нам оно и не нужно. Этот дом я купила после смерти мужа, вдали от суеты, в которой мы раньше жили. Я хотела, чтобы Надя была как можно счастливее и спокойнее. Раз… другого ей не дано.

Голос тети дрогнул, и она откашлялась, потом отвернулась, пытаясь скрыть свою уязвимость. Я почувствовал жалость к ней, но сомнение на секунду прокралось ко мне в душу и я, грубее, чем хотел, спросил:

— К чему вы клоните?

Надя замерла у прохода. Она смотрела на тетю, сложив руки перед собой. Мне показалось, она поняла, о чем та собиралась сказать.

— На счет денег не волнуйся. Я договорилась с Иннокентием. Он найдет тебе бесплатное место в общежитии.

— В общежитии? — от досады я выплюнул это слово, и не заметил, как встал.

— Общежитие хорошее, не волнуйся. Оно новое, со всеми удобствами.

— А я не волнуюсь.

Видимо на моем лице отобразилось все, что я чувствовал, потому что тетя тоже встала и подошла ко мне. Она казалась уставшей и озабоченной проблемой, которая встала перед ней, но мне уже не было ее жаль. Злость сдавила горло так, как не сдавливала очень давно.

Тетя коснулась моего плеча, но я отпрянул и рассмеялся, рассмеялся так, как когда-то смеялась Надя: слишком громко и слишком горько.

— Ты можешь приходить к нам, когда захочешь, но нам, правда, будет легче, если ты уйдешь. Дима, пожалуйста, поведи себя как настоящий мужчина, а не эгоистичный мальчишка, и не устаивай сцен.

Тетя Марина улыбнулась такой теплой улыбкой, что меня затошнило. Некоторое время я не двигался, не зная, что делать со всеми испытываемыми эмоциями. Досада, злость, обида, унижение… сожаление — слишком много для меня.

Я провел рукой по лицу, пытаясь стереть с него все то, что выдало бы, как сильно меня задели ее слова.

— Понятно, — мой голос на удивление прозвучал равнодушно. Я прошел мимо Нади, поднялся по лестнице, переступая сразу через несколько ступенек, зашел в комнату и рывком поднял чемодан из-под кровати.

— Тебе не обязательно сейчас уезжать, Дима! — пытаясь докричаться до меня, воскликнула тетя с первого этажа.

Я не ответил ей, кидая вещи с такой силой, что начало ныть плечо.

Не устраивать сцен, с усмешкой подумал я, кто бы говорил!

Вещи летели из шкафа на кровать, а затем с кровати — в чемодан и уже через пять минут он был доверху наполнен. Я еле закрыл его: руки вспотели и дрожали, и мне никак не удавалось схватиться за застежку.

В комнате было темно и очень жарко. Заметив в углу гитару, я замер, затем подошел и схватил ее за гриф, собираясь отдать тете. Сначала желание кинуть ее прямо с лестницы было таким жгучим, что все тело свело судорогой, но оно быстро поубавилось, и уже у прохода я замер, выдыхая последние остатки ярости. Я вернулся к кровати, сел, не выпуская гитары, и закрыл глаза.

Вдох. Выдох. Вдох.

Я снова подскочил и ринулся с лестницы, два раза стукнувшись коленями о гитару, которую держал перед собой.

— Дима, ты успокоился? — тетя встала из-за стола. Ее внешний вид казался еще более удрученным.

Я покрутил головой в поисках Нади, и, заметив ее через окно сидящей на крыльце, вышел на улицу.

— Хочешь, я сыграю тебе на гитаре?

Надя вздрогнула от неожиданности и, может, оттого, каким резким и даже диким был мой голос. Она посмотрела на меня и еле заметно кивнула. Ее глаза были красными, заплаканными.

Я сел справа от нее, и некоторое время пытался найти наиболее удобное положение. Сердце колотилось в груди, руки отчего-то дрожали, и на улице, казалось, похолодало.

— Странно, что я тебе ни разу не играл.

Я прокашлялся и поерзал, прежде чем начать. Когда же мелодия полилась под моими пальцами, волнение прошло, и умиротворение, которое всегда приносит игра на гитаре, волной накрыло напряженное тело и расслабило каждую мышцу, каждый телесный и духовный нерв.

Все летние вечера похожи друг на друга и в этом их прелесть. Кажется, ты уже вечность сидишь на крыльце, смотришь на звезды, чувствуешь еле уловимый запах тепла и дыханий цветов, а время все тянется или не двигается вовсе. Несмелый ветер остужает нагретое тело и ярость, что все еще теплиться где-то внутри, навевает романтическое настроение, которое днем вызывает насмешку, но в такие вечера кажется неотделимым от тебя.

Некоторое время я играл, не глядя на Надю, но ее голос, так неожиданно зазвучавший, заставил поднять на нее глаза.

До этого я не слышал, что бы она пела, и даже не догадывался какой красивый у нее голос. Иногда он дрожал, иногда срывался, но было в нем что-то душевное, закрадывающееся в самое нутро. Надя пела тихо, и, кажется, все вокруг притихло, с придыханием слушая каждое слово.

Я знал эту песню и очень скоро подстроился под ее голосок. Опустив глаза, она запела:

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Жёлтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

На мгновение Надя замолчала, закрыв лицо руками, и плечи ее дрожали. Я прекратил играть, но она подняла голову, качнув ею, и продолжила петь:

Жди, когда из дальних мест

Писем не придёт,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждёт.

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

В окне я заметил тетю Марину. Она смотрела на Надю, и если бы моргнула, слезы, что замерли у нее на ресницах, покатились бы по щекам. Тетя не двигалась и будто бы не дышала, но было видно, как сильно она напряжена, и как глубоко заседают в ней эти слова.

Надя пела не о войне. А впрочем, подумал я, она сейчас как раз на войне, на войне с самой собой. Иногда Надя уходит в водоворот безумия, на фронт, и, кажется, что уже не вернется, но, если ее ждут и понимают, она приходит в себя. И пусть никто не верит, но Надя вылечится, надо только подождать.

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: — Повезло.

Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Надя подняла на меня глаза и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, и мы оба запели:

Жди меня, и я вернусь.

Жди меня...

Она рассмеялась, вытирая лицо рукавом. Тетя Марина вышла к нам на крыльцо и села рядом с Надей.

Некоторое время мы молчали, потом я снова начал играть совсем другую мелодию, веселую и легкую, и мы молча следили за самолетом, звездой пролетающим над нашими головами.