Надя / Я -- дерево. Я -- стекло / Алиса
 

Надя

0.00
 
Надя

Когда-то я была человеком. Я училась, принимала решения, имела достоинство. Когда-то я могла рассмеяться, и другие смеялись в ответ, даже если на то не было причин. Когда-то я могла плакать, и другие говорили: «Что случилось? Это пройдет. Ты молода, все еще впереди».

Теперь я — сумасшедшая. А это значит, что я не могу учиться: новая информация долго не засиживается в сломанной черепушке. Я не могу принимать решения, потому что заведомо на это не способна, а если и способна, никто не даст мне на это право; достоинство стерлось, точно подстилка: болезнь вытирала об нее ноги слишком долго и слишком усердно.

Когда я смеюсь, другие уже не смеются в ответ, а настораживаются, и, если я заплачу, они не скажут ничего утешительного.

Сумасшедший смеется? Это потому, что он сумасшедший. Сумасшедший плачет? Это потому, что он сумасшедший. Сумасшедший живет? Это потому, что он больной на голову, и не понимает, что умереть легче, чем продолжать так мучиться. Сумасшедший покончил с собой? Что ж, не удивительно: он ведь сумасшедший!

Но были и те, кто понимали. Понимали смутно и не всегда, но все же понимали. Это были Дима и несколько медсестер и врачей. Это были санитар и одна из уборщиц, мой второй психотерапевт, который умер, попав в аварию. Но их понимание, порой, заставляло чувствовать вину.

Стоило кому-то мне помочь, как Утонувшая Девочка начинала терзать меня, говорить, что я не достойна такого к себе отношения, что не оправдаю их надежд и неизбежно разочарую. Я не такая как мама и папа, я слабая и жалкая, и заслуживаю всего того, что обрушилось на меня.

Хотелось рассказать о том, что я чувствовала, но стоило начать говорить, как слова терялись, их смысл искажался, и то, что я говорила, воспринимали совсем по-другому. Бывало, получалось связать поток слов воедино, и я рассказывала обо всем, что со мной происходило, но потом я узнавала, что не говорила, а просто думала об этом.

 

С тех пор как оказалась в больнице, я не проронила ни слова. Меня напичкали таблетками, от которых тело стало медленным и непослушным, а мозг заторможенным. При любой возможности я ложилась спать, и, будь моя воля, спала бы сутками напролет. Другие пациенты пугали. Ночью я пряталась под кровать, чтобы они не добрались до меня. Я слышала их крики, стоны, ржание или вой. Иногда я сама оказывалась тем, кто кричит.

Как-то утром мне не хотелось пить таблетки, но язык не слушался, слова смешались в голове, и Утонувшая Девочка в знак протеста не разрешала говорить. Тогда я укусила санитара, пытаясь об этом сказать. Он разозлился, подозвал кого-то, и они повалили меня на кровать, зажали нос, чтобы нечем было дышать. Когда я открыла рот, они запихнули таблетки и сжимали челюсть, пока я не проглотила лекарство.

Днем я не смотрела телевизор, как другие пациенты, не играла в шахматы и не читала. Я скучала по дому, и, глядя в окно, представляла, что там поделывают мама и Дима. Каждый день я ждала, что мама зайдет в палату и скажет, что забирает меня, но я знала, что этого не произойдет, пока мне не станет легче.

В один из таких дней, когда я сидела на подоконнике, постукивая по окну, ко мне подошла санитарка. Из всего персонала она нравилась мне больше всех: несмотря на то, что она была грубой и несговорчивой, я не видела, что бы она делала кому-нибудь больно.

— Не хочешь прогуляться? — спросила санитарка. Она небрежно держала руки в карманах и покачивалась с пяток на носки, туда-сюда, нетерпеливо ожидая ответа. Я кивнула и спрыгнула с подоконника.

— Подожди секунду.

Санитарка подошла к кому-то из персонала и некоторое время о чем-то говорила, потом подозвала меня. Мы вышли во двор и не спеша двинулись вдоль здания. Она достала из кармана пачку сигарет и закурила.

— Как же меня достали все эти жмурики бешенные, — раздраженно сказала она. — Орут, кусаются, слюни пускают.

Санитарка обернулась ко мне, делая затяжку. У нее были белокурые волосы, завязанные в хвост, тонкие широкие губы и раскосые глаза, с прищуром глядящие на меня.

— От тебя жутко воняет, ты знаешь об этом? — она рассмеялась, качнув головой. — Ты симпатичная, жалко, что сумасшедшая. А может, это и к лучшему.

Она опять рассмеялась, выдыхая от смеха дым. Некоторое время мы шли в тишине, потом присели на скамейку вдали от больницы. Мне особенно нравилось это место: из-за деревьев создавался обособленный, приватный уголок, где, казалось, можно было спрятаться не только от врачей, но и от болезни. Про себя я называла его секретным садом.

— Знаешь, — докурив, сказала санитарка, — в этой психушке получше будет, чем в той, в которой я была до нее. Не до что бы тут все сладко, просто нет такого беспредела, как в бесплатной, понимаешь?

Она пытливо заглянула мне в лицо и скривила губы в улыбке.

— А ни черта ты не понимаешь, — раздраженно сказала она, отвернувшись и уставившись на больницу.

— Считает тебя безмозглой, непроходимой дурой, — заговорил Старик из недр черепушки, — Что ж, в этом я с ней согласен.

Я смотрела на свои руки, и в какой-то момент увидела, что одна рука в несколько раз уменьшилась. Приподняв ее, она показалась легче, чем обычно. Я посмотрела на санитарку, заметила ли она это, но та ничем не подавала виду, что удивлена.

Наверное, опять кажется, устало подумала я.

— В той психушке насиловали девушек, — вдруг заговорила санитарка, потупив взгляд. — Не только санитары, врачи тоже. Ты хорошенькая, попав туда, тебя пустили бы по кругу, будь уверена.

Она посмотрела на меня и вздрогнула, словно ужаснувшись от собственных слов, потом достала сигарету и снова закурила.

— Ненавижу эту работу. Если бы у меня не было условки, устроилась бы в приличную больницу и охомутала бы какого-нибудь богатенького старикашку, пусть даже женатого, не зная бед.

Санитарка тряхнула головой, нервно затягиваясь, и почему-то горько рассмеялась.

— Каково это, сойти с ума? Иногда мне кажется, что я сумасшедшая, — она улыбнулась. — Ты хоть понимаешь, что сумасшедшая? Говорят, вы не понимаете.

Сейчас я понимаю, что со мной не все в порядке, подумала я, но не всегда было легко себе в этом сознаться. Слишком страшно принять мысль о своем сумасшествии. Кажется, только подумав об этом, сойдешь с ума еще раз.

Я повыше застегнула куртку и поежилась. Кое-где лежал первый снег, грязный и полу растаявший. Глядя на него, вспомнила, как врачи между собой говорили, что зима обещает быть теплой. Я представила, как к ним приходит Зима в голубой шубке, протягивает руку и, улыбаясь, говорит:

— Обещаю вам, я буду теплой.

Представив это, я рассмеялась. Санитарка недоуменно взглянула на меня, но ничего не сказала.

Некоторое время мы молчали. Холод успел незаметно пробраться к нам под одежду. Санитарка начала топать ногами, пытаясь согреться. Она сказала:

— Надеюсь, здесь никого не насилуют. Еще одного такого зрелища я не перенесу.

Она встала и уже собиралась идти назад, но я неожиданно для нее заговорила:

— Нас насилуют, — прошептала я.

Санитарка замерла, в ужасе открыв рот, и уставилась на меня.

— Нас насилуют, — повторила я. — Заставляют пить таблетки и ходить на трудотерапию.

Ее лицо расслабилось, и вся она словно была узлом и вдруг развязалась. Она облегченно вздохнула и, улыбнувшись дрожащими губами, села обратно. И, казалось, уже не слушала меня, но я продолжала говорить:

— Мы крутимся в колесе от сна до сна. Нам говорят, что мы потом получим желудь, но это неправда. Мы крутимся в колесе, чтобы в итоге желудь получили они.

Я вспомнила Виталика, соседа по палате еще с прошлой психиатрической больницы, считавшего себя журавлем.

Одна уборщица как-то заговорила с ним, и еще долго пыталась ему доказать, что у него нет перьев, клюва и всего того, что есть у журавлей, что у него такие же руки и ноги, как у нее, а она — человек. Но Виталик в ответ лишь улыбался и с гордостью говорил: «Я — журавль».

Одно время нас принуждали работать. Работать с утра до вечера, без продыху, называя это трудотерапией. От нее нам должно было становиться лучше, так мы отвлекались от сумасшествия и сосредотачивались на другом. Но неимоверная усталость, недосып и голод не способствовали выздоровлению.

Виталик часто плакал, он не давал нам спать.

— Мне нужно летать, — рыдал он в подушку. — Мне нужно летать.

Иногда он и вправду пытался летать. Прыгал из одного конца палаты в другой, иногда разговаривал с птицами. Он говорил, что родился человеком, но дьявол вселил в него дух журавля. Я верила ему, пока однажды не услышала, как врач недовольно сказал про него: «Еще один шизофреник», и впервые допустила мысль, что он может быть такой же, как и я, потерянный, испуганный.

Как-то Виталик подошел ко мне и, улыбаясь, сказал, что улетает. Я видела, какой он счастливый, и тоже загорелась отблеском его счастья.

— Жалко, что ты не можешь взять меня с собой, — сказала я.

— Да, — грустно улыбнулся он. — Двоих мне не удержать. Но я буду тебя навещать, хочешь?

— Конечно, хочу! — воскликнула я, запрыгав от нетерпения.

Несколько пациентов начали громко разговаривать. Они играли в шахматы, но один из них опрокинул стол и набросился на другого. Поднялась суматоха, и Виталик прошептал:

— Тише. Пойдем, ты меня проводишь.

Мы незаметно вышли из комнаты и направились по коридору. Он завернул налево и открыл дверь.

— Откуда у тебя ключи? — спросила я.

Виталик не ответил. Мы зашли в просторное помещение. Я уже не помнила, куда именно мы зашли. В воспоминаниях осталось чувство простора и приятной нервозности. Виталик подошел к одному из окон и распахнул его. Здесь не было ни решеток, ни сеток, но мне не показалось это странным, словно так и должно было быть.

Он обернулся и спросил:

— Ты слышишь?

— Что?

— Меня зовут другие птицы. Слышишь их хор? Это Господь их отправил, чтобы они провели меня на небеса. Ты слышишь?

Я ничего не слышала, разве только Старика, который был раздражен из-за «тупоголовости» этого мужика, и Женщина плакала в голове, просила забрать меня отсюда.

— Я буду скучать.

Виталик забрался на подоконник и улыбнулся.

— Взаимно, — сказал он и, бросив напоследок ликующий, теплый взгляд, прыгнул.

Я выглянула из-за окна. Доносились крики и визг, кто-то выбежал на улицу, пытаясь понять, откуда он выпрыгнул. Я смотрела на распластанное тело Виталика, на увеличивающуюся лужу крови у его головы, и улыбалась.

Он улетел, думала я, улетел к другим журавлям. И стало грустно, что он не взял меня с собой. А как было бы чудесно!

Тогда его тело не вызывало во мне никаких сомнений по поводу того, улетел он или нет. Оно мне ничего не говорило. Казалось, я даже не обратила на него внимания.

Но вспомнив это сейчас, я подумала, что Виталик все-таки умер, и, осознав это, заплакала.

— Что с тобой? — взволнованно спросила санитарка. — То смеешься без причины, то плачешь.

Она покачала головой и, приобняв, подняла.

— Пойдем, — сказала она. — Тебе еще ванну надо принять, а то воняешь жутко. Ты в изоляторе сидела, что ли?

Санитарка еще о чем-то говорила, но я не слушала ее. Перед глазами стояла картина — последнее воспоминание о Виталике. О моем единственном друге.

  • Для тебя наш СЕКРЕТ / для тебя наш СЕКРЕТ / одушевленный предмет
  • Стороннику Навального / "Вызов" - ЗАВЕРШЁННЫЙ ЛОНГМОБ / Анакина Анна
  • Афоризм 498. Беседы. / Фурсин Олег
  • Если уж... / Соль - solo - also - зола / Йора Ксения
  • Маятник / Считалка
  • О девичем гадании / Глупые стихи / Белка Елена
  • 1941 / Салфетошное / Мария Вестер
  • что такое любовь? / Резанова Снежа
  • Шагнуть / СТИХИИ ТВОРЕНИЯ / Mari-ka
  • За окном / Из души / Лешуков Александр
  • Sanitarium / Первые среди последних (стихи не для чтения вдвоем) / Карев Дмитрий

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль