Многие знают, что такое дежавю. Знают это странное чувство повторения, будто ты проживаешь отдельный кусок жизни во второй, а может быть и в пятый раз. Но у этого слова, этого состояния есть нечто противоположное — жамевю.
Когда лечащий врач подвез меня до дома (что было очень мило с его стороны), когда я вышла из машины и впервые после четырехмесячного отсутствия взглянула на дом, я ощутила щемящее, опустошающее чувство жамевю.
Точно незваная гостья, я стояла у ворот и не смела зайти. Казалось, это незнакомый мне дом, и это не моя мама стоит у двери и поспешно сбегает с крыльца. Казалось, эта незнакомая женщина бежит ко мне целую вечность и еще целую вечность держит в объятиях. Казалось, я заняла чье-то место, заняла без спросу, и что сейчас я должна находиться не здесь, а там, в больнице, лежать на деревянной кровати и слушать крики больных или разговаривать с вечно курящей санитаркой.
Но это чувство быстро прошло, и я, наконец, поняла, что дома.
Мама не сказала ни слова, когда обнимала меня. Потом она отстранилась и посмотрела долгим, горящим взглядом, который сказал мне больше слов. Этот взгляд кричал о том, как она скучала и как она сожалеет, и что я ни в чем не виновата.
— Виновата, — сказала Утонувшая Девочка.
— Нет, — подумала я.
Когда мы зашли в дом, Дима стоял у лестницы, держа левую руку на перилах. Когда наши глаза встретились, он выпрямился и улыбнулся. Его улыбка была радостной, без тени жалости и сожаления. Он тоже ничего не говорил. Так мы и замерли.
Я чувствовала горячую, влажную от вытертых слез мамину руку, как она прижимала меня к себе, словно боялась, что я убегу или испарюсь, или меня заберут назад.
Когда я в последний раз была дома, за окном плакало небо, холод морозил землю и души, и вся природа находилась в каком-то хаосе. В моей голове тоже был хаос, и мысли так же хаотично кружились, как и сухие листья, сорванные ветром.
Сейчас на улице весна. Все еще переменчивая, неспокойная, но все же весна. И впереди меня ждут не морозы, а палящее солнце и зеленые лужайки, карамельное мороженое, прогулки на велосипеде и, конечно же, солнечные зайчики.
Я улыбнулась, хоть мне и хотелось спать от таблеток, и все тело было набито ватой.
На мгновение, показалось, что я и вправду набита ватой, и улыбка сошла с моего лица, сменившись ужасом. Но, увидев, как Дима напрягся, следя за мной, я успокоилась.
Никакой ваты во мне нет, подумала я, только жизнь и сломанные надежды.
— Я приготовила тефтели. Ты все еще любишь тефтели? — сказала мама.
Я засмеялась, и слезы выступили на глазах.
— Ну, наконец-то нормальная реакция, — засмеялся в ответ Дима. Мама хлопнула его по груди, и в этом жесте я заметила привязанность, которой раньше не было.
Жизнь вернулась в прежнее русло. Мне стало легче, и голоса практически не тревожили. Непривычная тишина в голове принесла покой, но иногда я принимала внешние звуки за галлюцинации и пугалась, что психоз возвращается. Потом это прошло. Я до сих пор была странной, как говорил Дима, но вполне адекватной. Почти все время я проводила в беседке, разговаривала с цветами, просто потому, что привыкла с ними разговаривать. Я даже прибралась у себя в комнате под надзором мамы. Хомяка пришлось отнести в стирку, и я просидела возле стиральной машины весь цикл, глядя в барабан, как нос или глаза игрушки с цоканьем ударялись о стекло.
Прошло еще несколько месяцев, когда голоса стали громче. Я всегда знала, что рецидив неизбежен, но расстроилась и опять замкнулась в себе. Утонувшая Девочка снова начала командовать.
Мама была на работе, когда я окончательно и бесповоротно поняла, что мне стало хуже. Мы с Димой сидели на крыльце. Ступеньки были теплыми от солнца, летали бабочки около цветов, и небо было такое голубое, что, глядя на него, болели глаза.
— Я в лабиринте, — сказала я Диме.
Он повернул ко мне голову, сощурив глаза от солнца, и, улыбаясь, спросил:
— Что?
— В лабиринте. Я потеряла дом, а психоз знает, где он. Он найдет его, и мне придется разговаривать с курящей санитаркой.
От воспоминаний о больнице я задрожала и обхватила себя руками. Дима перестал улыбаться. Он сцепил руки в замок и некоторое время молчал, прежде чем спросить:
— Почему ты заболела?
Этот вопрос удивил меня.
— Не знаю.
— Просто мне кажется, что должна быть какая-то причина, ведь так? Ангина появляется из-за холодных напитков, язва — от вредной еды. А шизофрения — болезнь души, и, может, ты довела себя до такого состояния из-за переживаний?
Я отстранилась от него и попыталась уйти, но Дима взял меня за руку и опустил на место.
— Прости, — он улыбнулся. — Я не хотел тебя обижать. Конечно, ты не виновата в этом. Но причина же должна быть?
Он коснулся указательным пальцем моей груди, там, где сердце, и сказал:
— Может, причина здесь, — затем коснулся головы, — а не здесь.
Я смотрела на Диму, пытаясь заглушить голоса в голове, но Старик уже кричал во мне:
— Ох уж эти сосунки! Вечно строят из себя философов!
— Он прав, — сказала Утонувшая Девочка. — Ты виновата в своей болезни.
— Не виновата, — я покачала головой и закрыла лицо руками. — Не виновата. Нет. Нет. Нет.
Дима коснулся моего плеча.
— Эй, — шепнул он. — Ты чего? Я не хотел тебя расстраивать, и не говорил, что ты виновата.
— Сказал. И Утонувшая Девочка сказала.
— Ты слышишь ее голос сейчас? Скажи, что она неправа.
— Она права. Она всегда права. Я виновата.
Весь мир стал таким огромным, а я такой маленькой, что казалось, он раздавит меня.
Я так устала, хотелось тишины, хотелось спокойствия, но безумие не знает спокойствия. А я, похоже, безумна.
Осознание этого принесло неожиданное умиротворение. Я безумна. Не нужно больше тратить силы на борьбу с самой собой.
— Я безумна, — сказала и улыбнулась, закрыв глаза.
Нет, тут же подумала я, не могу я быть безумной! Кем угодно, но только не сумасшедшей!
Утонувшая Девочка молчала, Старик тоже, только Женщина плакала:
— Устала! Как же я устала! Безумным полагается сон!
— Я не говорил, что ты безумна, Надя, — сказал Дима, обняв меня. Он положил подбородок мне на голову и прошептал:
— Расскажи, когда ты в первый раз почувствовала, что с тобой что-то не то.
— О своих чувствах лучше молчать.
— Почему?
— Мысль изреченная есть ложь. Чувства, обернувшись словами, теряют свою силу.
— И все же?
Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить. Лицо горело от солнечной ванны, пахло розами и сиренью, и еще чем-то теплым и глубоким, каким пахнет только в начале лета.
— Началось с того, что мама говорила мне: «Я люблю тебя», и я отвечала: «И я тебя», но в голове вдруг, быстро и еле разборчиво, раздавался голос: «Лучше бы она умерла». Мне было обидно, ведь я люблю маму, но… «но лучше бы она умерла». Я не хотела ее смерти, но слова разорвали поводок и стали неуправляемыми. Меня это злило и пугало…
Я рассказала Диме все что чувствовала, видела и слышала. Слова давались с трудом, часто он не понимал их смысл и переспрашивал. Тогда я замолкала и боялась говорить дальше, но Дима подбадривал, уговаривал продолжить.
Я даже рассказала ему, откуда появилась Утонувшая Девочка:
— Она была нашей соседкой. Мы с ней дружили, и она часто приходила к нам домой. Потом она утонула. Я игралась сама, но постоянно думала о ней, даже представляла, что мы играем вдвоем. Иногда мне казалось, что я слышу ее голос. Как-то я порвала мамины бусы, красные бусы. Они в моей крови. Железные красные бусы, острые, как лезвие…
— Надя.
Дима улыбнулся и кивнул, чтобы я продолжала.
— Бусы… бусы были еще бабушкины, мама их любила, но носила редко. На годовщину свадьбы она решила их надеть, но не нашла, потому что я их выкинула. Я сказала маме, что это сделала Утонувшая Девочка.
— Как ее звали на самом деле?
— Утонувшая Девочка.
Дима опять улыбнулся, на этот раз снисходительно, и сказал:
— Продолжай.
— Даже такой тупица, как он, понимает, что ты — тупица, — заворчал Старик.
— Мама поверила и не ругала. Но я-то знала, что это неправда. Этой же ночью я увидела Утонувшую Девочку с опухшим от воды лицом и белыми глазами. Она сказала, что я лгунья и что я — причина всех несчастий.
— Так оно и есть, — сказала Утонувшая Девочка.
— Это была первая галлюцинация, хотя тогда я подумала, что мне это приснилось.
Я рассказала ему о школе, и одиночестве, о попытке сбежать и наркотиках, а Дима слушал и кивал, иногда хмурился, иногда улыбался. Время от времени голоса комментировали то, что я говорю, но в основном молчали, будто им тоже было интересно послушать.
Уже много лет я не говорила так долго и так связно. Я рассказала Диме то, что не рассказывала никому, а когда уходила в сторону, и мысли путались и слова терялись, он помогал найти ниточку смысла, за которую я цеплялась и выбиралась в реальный мир.
Когда пришла мама, Дима сказал, что уезжает на месяц домой, в Днепродзержинск, и попросил разрешение взять меня с собой. Мама была категорически против. От злости она покраснела, и долго говорила о том, какая я беспомощная. Они поссорились, я слышала, как они кричат друг на друга.
— Ей двадцать два года! Она не маленькая! Надя не может всю жизнь быть с вами! — кричал Дима.
— Тебя вообще это не касается! Ты наивный, самодовольный, эгоистичный мальчишка, и ты ничего не понимаешь! — кричала в ответ мама.
Их ругань пугала меня, и я спряталась под кровать.
Дима уехал вечером следующего дня, но я так и не вышла попрощаться с ним.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.