Надя

Дождь барабанил в окна, капли покрыли их крапинкой, и порывы ветра с глухим звуком ударялись о них. Просторный кабинет был светлым, несмотря на тучи, грозно нависшие над зданием. Пахло жасмином, но запах этот был навязчивый и приторный, и каждый раз, приходя сюда, я начинала чихать.

Психиатр сидел, откинувшись на спинку кресла, и крутил ручку между пальцами. Он сосредоточенно что-то читал, и брови его время от времени хмурились или поднимались от удивления.

— Ты уже несколько недель не писала в дневнике, почему? — вскоре спросил он, подняв на меня глаза.

Я сидела напротив него, сцепив руки в замок, и думала о крапинках дождя и гусиных мурашках, представляла, как гуси гогочут, бегают из стороны в сторону, покрытые белыми прыщами.

— Надя, постарайся сосредоточиться, хорошо?

Как я могла сосредоточиться, когда так громко чиркала его ручка по страницам, а сам он говорил почти неслышно? Еще я чувствовала вкус облаков на языке, чуяла запах давления, и мурашки гоготали на моем теле.

— Хорошо, — вздохнул психиатр. — Давай тогда поговорим о твоей последней записи. Ты писала о себе в третьем лице, почему?

Он пролистал пару страниц и начал читать:

— «Она ведет себя плохо. Она пугает маму и Диму. Зачем она это делает? Почему ее гнилое сердце еще бьется, и где ее душа? Она говорит, а все просят ее не молчать. Она говорит-говорит-говорит, но ее не слышат».

Психиатр замолчал, перелистал еще несколько страниц и продолжил:

— Или вот: «Реальность похожа на сон, на иллюзию. А вдруг это и есть иллюзия? Куда подевался дом? Лабиринт. О, этот чертов лабиринт! Куклы на нитках и кровавые бусы загнали ее в этот лабиринт… Кто это написал? Это я. Кто я? Ты и я. Это лабиринт. Я не знаю, где выход».

Он снова взглянул на меня и немного помолчал, прежде чем попросить:

— Опиши, что ты чувствовала, когда писала это.

Я молчала, и думала об осьминогах и ручках, представляла, как люди высасывают чернила и пишут, а птицы без перьев. Птицы без перьев не летают, они пишут письма, но не знают об этом… Как же мы живем без душ?

Психиатр поджал губы, как делал всегда, когда раздражался из-за моего поведения, и сказал:

— Надя, пойми, это в твоих же интересах мне помогать. Надо попытаться решить проблему, но для начала ты должна принять мысль о том, что больна, больна шизофренией. Ты должна смириться с этой мыслью и научиться сдерживать психозы. Рецидивы никому не нужны, так ведь? — он улыбнулся. — Если ты поймешь это, если пойдешь на встречу, мы сможем добиться улучшения. Ты понимаешь это?

В этот момент я понимала только то, что болит голова. Мозг набух, заполнил весь череп, и от этого начал давить на кости. Я тронула уши, проверяя, не вылез ли мозг через отверстия, и покачала головой. Глаза тоже болели от давления на них. Мне казалось, что голова вот-вот взорвется, и взяла шарф с колен, а потом повязала его вокруг головы, чтобы хоть как-то удержать кости на месте. В какой-то момент я услышала треск и, испугавшись, что мозг вытечет через эту трещину, затянула шарф потуже.

Психиатр внимательно следил за моими действами, а затем о чем-то начал спрашивать, но я не слушала его.

— …важно понять. Скажи, что ты чувствовала, когда писала последнюю запись? — наконец, услышала я. Мозг продолжал набухать и увеличиваться, но боль притупилась, и я нашла в себе силы сказать:

— Что… что мною кто-то управляет. Скелет стоял за спиной, он пришел за сердцем. А внутри пусто. Дырка.

Я вспомнила те чувства, и они тут же волной накрыли тело. Страх вызвал крупную дрожь, стало холодно, казалось, ветер щупальцами касается лица и волос, забирается под одежду, щипается и кусается.

Я закрыла глаза и замотала головой.

— Шелест его плаща. Я слышу его. Вы слышите его? Такой громкий, как ваше сердцебиение. Шрых. Шрых. И кашляет пеплом.

Я вздрогнула и попыталась отряхнуть пепел с плеч.

— Надя, успокойся. Сосредоточься на моем голосе, — медленно проговорил психиатр. — Ты должна понять, что твои галлюцинации: неприятные запахи, голоса и непонятные звуки — всего этого нет. Они в твоей голове. Ты должна перестать их бояться.

Я была должна. Должна. Должна. Сколько всего я была должна. Я все осознавала, но как я могла это сделать?

Он просто не понимал, не слышал того, что слышала я. Может, этих голосов нет. Но… но как же? Вот они. А где я? Меня нет, есть только эти голоса и мое мертвое, бездушное тельце. А меня — нет.

Он просто не знал. Не понимал. Мне надо было найти себя, найти свою душу и съесть. Тогда не было бы той пустоты. Как пусто внутри…

Я заплакала и засмеялась одновременно. Грудь сдавило, и я стала задыхаться. Так было пусто внутри!

Если я не смогу заполнить эту пустоту, она поглотит мои органы, подумала я.

Психиатр говорил что-то и говорил, а я в это время рвала подкладку сидения, не спеша, чтобы он не заметил, и начала вытаскивать пух. Я набрала его как можно больше и запихнула в рот.

Слезы брызнули из глаз.

Как пусто внутри! Как больно!

Психиатр подскочил и силой заставил выплюнуть пух. Я почувствовала, как пустота стала еще глубже, как она начала съедать изнутри, и я стала метаться и кричать, пытаясь вырваться из чьих-то — я уже не понимала чьих — рук.

Нужно было заполнить эту всепоглощающую пустоту, и я сильнее порвала подкладку, и успела запихнуть в рот пух еще до того, как кто-то сцепил мои руки и увел.

Когда меня дотащили до конца коридора, я обернулась, и увидела психиатра; он стоял, сложив руки на груди, и даже издалека было заметно его озабоченное, расстроенное лицо.

Наконец, промелькнуло осознание происходящего. Очередная госпитализация.