Шестьсот одиннадцать шагов по снегу

Однажды меня укусил каракурт. Это случилось в степи на охоте. Мне показалось, я просто укололся о куст облепихи, через который продирался. Встряхнул рукой и… увидел, как на траву с рукава упала самка каракурта. Я в сердцах раздавил тварь каблуком. Но было поздно, она успела ужалить, я даже видел две крошечные красные точки на коже. Вскоре это место начало нестерпимо жечь, а потом боль разошлась по всему телу. Я как горел изнутри. Когда я разыскал товарищей, у меня уже начинался бред.

— Милорд, что с вами? — закричал паж как издалека.

— Что случилось, Майрон? — встревоженно спросил подбежавший Юклид.

— Чёрная вдова… меня…укусила.

Никто не задавал лишних вопросов. Плохо помню, что было дальше. Кажется, меня везли на лошади и придерживали сзади. Голова безвольно болталась из стороны в сторону, глаза заволокла белёсая дымка, а потом я окончательно провалился в забытье. Единственное, что запомнилось по-настоящему ясно — это леденящий страх смерти. Он убивал течение мысли, просачивался во все уголки сознания, вымещал собой всё… Меня бросало то в жар, то в холод. Тело жгла невыносимая боль.

И внезапно в пелене бреда и неясных пятен я увидел его. Проводника. Мрачный, зловещий, закутанный в чёрную хламиду. Я чувствовал его морозное дыхание, не в силах от ужаса пошевелиться, не в силах даже сделать вздох. Проводник молча глядел на меня пустым дуплом капюшона, ожидая чего-то, протягивая костлявую руку. Что-то холодное коснулось век. Я не мог это сморгнуть, не мог смахнуть рукой. И тут осознание пронзило мозг. Монеты. Горячая волна возмущения захлестнула меня, злость на друзей оказалась сильнее страха. Как они могли?! Как посмели?!

— Не-е-ет! — заорал я. — Я не умер! Не умер!

Мой дикий вопль спугнул проводника смерти. Он отпрянул, сжался в бесформенный чёрный ком, скукожился в бледном тумане.

— Конечно, не умер. Только попробуй! — крикнул он из дымки.

Голос показался смутно знакомым. Проводник подошёл ближе и принял вид человека. Копна кучерявых волос, взволнованные карие глаза на смуглом лице, густые брови… Юклид. Сердце заколотилось от радости.

Что-то мешало как следует разглядеть друга. Я приложил руку ко лбу и нащупал влажную холстину. Примочка. Душа захлебнулась восторгом. Это оказалась всего лишь примочка! Мокрая тряпка, не монеты! Я вдруг расхохотался так, что напугал Юклида.

— Я живой! Я буду жить!

— Потише, Майрон, — серьёзно осадил Юклид. — Сейчас придёт знахарь.

— Не нужен он! Пошли его к чёрту! — я хохотал, как безумный.

Но знахарь всё-таки явился. Когда он пришёл, я уже мог сидеть. Меня бил озноб, жар не спадал, тошнило, но эти ощущения только распаляли восторг осознания себя живым.

Весь тот день я провалялся в постели с жаром, но на следующий день уже смог встать и ходить.

Ещё целую неделю я пребывал в эйфории. Я был словно пьян, только меня не шатало. Это было состояние абсолютного счастья, блаженства и ликования. Как второе рождение.

Селена тихо ахнула, когда я кончил рассказ. Пару минут мы стояли молча, глядя на кружащиеся за окном снежинки, а потом она робко спросила:

— Вы… видели проводника смерти?

— Так мне показалось. Впрочем, это же было в бреду.

Мы снова замолчали, не зная, что можно добавить, и иногда поглядывали друг на друга. Селена была красива, умна и не по годам серьёзна. Я всегда гадал, о чём она думает, когда её лицо становится таким мрачным. Сейчас, конечно, о смерти. Она ведь сама была обречена на смерть. Чёрные колдуны, которых боялся сам король, раз в год забирали несколько человек в жертву по договору. Они могли выбрать кого угодно и выбирали всегда почему-то цвет науки и искусства: учёных, писателей, художников, врачей. Никто не знал, куда их забирают, кому в жертву приносят и зачем. До сих пор ни один не вернулся.

Как-то раз колдуны пришли на бал, точно такой же, как сегодня, и заявили, что в этом году им нужен не кто-нибудь, а принцесса Селена. И вот тогда я увидел, как сильно зависим от них король Тэрон. У него было семеро детей, но именно Селену он обожал больше всех. И всё же не посмел прекословить колдунам. Помнится, я с ненавистью проводил взглядом их тёмно-серые плащи, на которых красовались изображения огромных чёрных паков. Пауки… мы этих колдунов так и прозвали — «пауки». Они мало-помалу перебили половину мыслящих людей страны, а теперь принялись и за королевскую семью. В тот самый вечер я решил, что пора положить им конец. Неважно как. Юклид и ещё двое друзей со мной согласились. Более того — горячо согласился Фанес, начальник тайной стражи.Фанес ненавидел колдунов и был против заключения договора с ними. К Тэрону он никогда особой любви не питал и не стал бы раздумывать, выбирая между благом короля и благом державы.

Правда, моё мнение о Тэроне немного исправилось, когда я узнал, что он не собирается отдавать свою дочь колдунам. Селена на одном из светских вечеров рассказала по секрету, что они придумали план, как этого избежать.

— Вы… — я колебался, стоит ли заводить эту тему сейчас, — вы намедни говорили, колдуны дали вам право назвать дату. Когда же вы решили?..

Селена бросила на меня настороженный взгляд, взяла под руку и повела в другой конец зала, где не было любопытных ушей.

— Двадцать первого декабря, — ответила она, убедившись, что никто нас не слышит.

— В канун Нового Года? — я изумлённо поднял брови. — Вы собираетесь пригласить их на праздник?

— Отец хочет, чтобы они сами всё видели и слышали. Чтобы это было при всех.

— Понимаю… да, может, это и умно. Но вы уверены, что сработает?

— Нет, — она вздохнула, — но это магия. Древняя магия нашей семьи. Обещания, данные в семье, нерушимы, а уж тем более в канун нового века. Вы же знаете, это традиция загадывать желания на Новый Год. Отец обещал выполнить любое моё желание, и даже колдуны ничего не смогут сказать поперёк. Может быть, в обычный Новый Год — да, но не в этот раз.

— Магия, вы говорите… — протянул я задумчиво.

— Да. Отец очень верит в магию.

Несомненно. Тэрон верит в магию. Настолько верит, что не смеет выдворить чёрных колдунов из страны. Говорят, их орден действительно могущественный. Когда их серый легион вторгся в королевство, он уничтожал всё на своём пути, поэтому Тэрон созвал переговоры и обещал выполнить любое условие, лишь бы остановить разорение. Те согласились оставить страну в покое, но с условием, что король будет выдавать им по нескольку человек в год в качестве дани. И этот трус подписал договор.

Что же до меня, я в магию никогда не верил. Волшебства не бывает. Серый легион ордена — просто очень хорошо подготовленные и безжалостные бойцы. Но паукам выгодно, чтобы малодушный дурень Тэрон считал, что у них есть непобедимое оружие.

Однако он всё-таки решил пойти наперекор паукам, хотя бы один раз, ради дочери. Может, он не такой уж плохой. Мне даже будет жаль его…

— Мне кажется, именно вы можете спасти нас всех от… них, — голос Селены вывел меня из размышлений. — Как же хорошо, что каракурт вас не убил! Как же хорошо…

Я заглянул ей в глаза. Она знает о чём-то? Кто мог ей проболтаться?

Внезапно появилось ощущение, будто кто-то упорно пялится мне затылок. Я обернулся, но не увидел никого, кроме Фанеса и какой-то пышной дамы, с которой он беседовал. На мгновение он бросил в нашу сторону взгляд, и у меня по спине пробежали мурашки — так этот взгляд был холоден. Хотя, наверно, просто почудилось.

— Добрый вечер, Ваша высочество Селена! Добрый вечер, Майрон! — прозвучал голос Юклида, подошедшего незаметно к нам.

— Здравствуйте, лорд. — Селена поклонилась.

— Здравствуй, друг мой! — поприветствовал я его.

— Ваша высочество, вы не возражаете, если я заберу Майрона на два слова? — попросил Юклид.

— Конечно, нет.

Я поцеловал её руку.

— Благодарю вас за беседу, — и уже одними губами прошептал: — Ты будешь жить.

Селена уловила мои слова, и румянец тронул её щёки. Она улыбнулась и едва заметно кивнула.

Когда мы отошли, Юклид пробубнил на ухо:

— Я только что говорил с Фанесом. У него руки чешутся Тэрона за глотку схватить. Фанес давно точит зуб на пауков. Он же без ума от Селены, сам понимаешь, почему он так хочет разорвать договор скорее.

— Он влюблён в Селену? — удивился я, и холодный комок встал в горле.

— Да, просил её руки дважды, но она отказывала.

— Послушай, нельзя, чтобы семья короля пострадала.

— Ну… — Юклид пожал плечами. — Королева разумная женщина. И дети Тэрона все семеро уже взрослые люди, так что у них хватит ума не лезть на рожон. Я-то собирался только одно узнать: ты сам-то готов?

— Готов, — я понизил голос. — Поздно отступать.

***

Ночь горела десятками огней. Я быстро шагал по улице, высоко подняв факел и держа во второй руке меч. Под сапогами противно хлюпал мокрый снег. За мной шумным многоногим чудовищем шла толпа. Долго мы это готовили, я, Юклид, Фанес и ещё несколько других аристократов, которых я переманил на нашу сторону. Мы настраивали народ против колдунов, смущали умы горожан — делали всё, чтобы люди пошли за нами в эту ночь. Пришла пора заставить Тэрона разорвать договор с колдунами, пусть даже силой.

На центральной площади я встретился с другим безликим вооружённым сборищем — им командовал Юклид.

— Все собрались, пора! — прокричал он мне.

— Вперёд, во дворец!

Во дворце нас должен был встретить Фанес со своими людьми. Я считал, что хитро придумал: толпа нападёт снаружи, а люди Фанеса — изнутри.

Но до дворца мы не дошли. Нас задержала какая-то суматоха на площади. Слышался лязг оружия, чьи-то крики. Это меня удивило. Слишком рано для битвы.

— Что такое? — закричал я, расталкивая народ. — Дайте дорогу!

И тут я не поверил своим глазам: впереди стоял Фанес. В доспехах, с обнажённой шпагой, направленной на нас. На его нагруднике тускло отражались языки пламени. Взгляд Фанеса горел звериным бешенством, а когда начальник тайной стражи посмотрел на меня, в желудок мне словно упал ледяной кирпич.

— Что это значит?! — воскликнул Юклид. — Ты рехнулся?!

— Майрон! — пророкотал Фанес, не обращая внимания на Юклида. — Сразись как мужчина или сдавайся!

Глаза на секунду ослепли от нахлынувшей ярости.

— Мерзкий предатель! — завопил я и набросился на него.

Наши мечи свистели в воздухе, вспыхивали в свете факелов и лязгали в столкновении. Юклид бросился было на помощь, но люди Фанеса остановили его. Я рубил со всей силы и злобы, но Фанес был слишком хорошим бойцом. Он двигался гораздо быстрее, с лёгкостью парировал удары и бил сильнее. Ненависть исказила его лицо. Он уже успел не раз задеть меня. Его клинок просвистел у самого уха. Кровь потекла из пореза на щеке. Я в остервенении замахнулся, и в этот миг боль вонзилась глубоко в плечо. Я взревел и зажмурился.

— Она моя! — прогремел голос Фанеса совсем близко. — Ты её у меня не отнимешь!

«Что?!» — мелькнула мысль.

Внезапно кто-то набросился на меня сзади и треснул чем-то тяжёлым по затылку. За секунду до этого откуда-то заслышался голос Селены. Что она делает тут? Она должна быть в своих покоях, там не пострадает. Зачем она прибежала?

А потом тьма меня проглотила, и я уже не видел и не слышал ничего.

***

Паук продолжал заматывать муху в паутину. Он делал это с таким тщанием, будто это была работа его жизни. За все эти дни он умудрился сплести в дырке в стене целый кокон с тоннелем внутри.

В тишине камеры мои зубы стучали неестественно громко. Изо рта вырывались облачка пара. Я потер руки в напрасной попытке согреться. Стук щеколды оторвал меня от наблюдения паука. Это пришёл священник для исповеди. Я не представлял, в чём и как буду исповедоваться, но чувствовал, что поговорить с живой душой необходимо.

— Ты готов, сын мой? — спросил он.

Я пару секунд молчал, а потом, глядя куда-то в темноту, пробормотал странно чужим голосом:

— Отче, а что… там? Должно же быть там что-нибудь. Знаете, отче, даже если там будет вот точно такая камера, это здорово, — я посмотрел ему в глаза. — В такой камере, оказывается, можно столько всего найти! Я вот этого паука давеча нашёл, посмотрите, он тоже тут живёт. Удивительно, в холоде! Меня однажды один из его племени укусил, очень ядовитый, и я… увидел в бреду проводника. Он мрачный и страшный, и так похож на колдунов. Ужасно похож!.. Отче, есть будущая жизнь? Есть или нет? — я говорил возбуждённо, жадно, как будто хотел наверстать все дни молчания, проведённые в темнице.

— Исповедуйся, сын мой, — просто сказал священник, оставив вопрос без ответа. — Каешься ли ты в грехах?

— Каюсь… Я много неправильного в жизни совершил. Но за последние дни я очень многое понял. Понимаю теперь, почему Тэрон так колдунов боится. Нападение серого легиона совпало с эпидемией чумы. Все, кто видел легионеров, — все умерли. Отче, вы обращали внимание, что колдуны никогда не снимают башлыков? Ни лиц, ни глаз не видно. Так, вообразите, мне пришла мысль, что они — смерть, эмиссары смерти. А серый легион — это сама чума. И Тэрон заключил сделку со смертью. Конечно, он боится и не прекословит. Да и кто может запретить смерти взять то, что она хочет? Я тоже боюсь, оказывается. Дни считаю, только уже сбился со счёта. Какое число сегодня, отче?

Священник смотрел печально. Похоже, он решил, что я помешался.

— Двадцать первое, сын мой.

От испуга у меня едва не перехватило дыхание.

— Как! — вскричал я. — Уже двадцать первое?! — мне тотчас стало стыдно. — То есть, я не об этом, совсем не об этом. Просто… сегодня же праздник? Солнцестояние, Новый Год, а я вас не поздравил. Поздравляю, отче! — голос дрожал от слёз.

— Да благословит Господь твою душу, да смилостивится над тобой.

Меня охватила вдруг такая любовь к этому священнику, как будто родной отец с того света вернулся со мной поговорить. Я упал на колени и поцеловал его руку. Тот коснулся ладонью — такой тёплой, живой ладонью! — моего лба, прочитал молитву и благословил.

Потом он ушёл, и я снова остался один. Разные мысли бродили в голове весь этот день.

О том, что столько людей сегодня веселятся и празднуют, не ведая об арестанте, который променял это на страшное ожидание в промёрзлой камере. О том, что сегодня Селена будет спасена прямо из лап смерти и как я рад этому — настолько, что даже ожидание перестаёт быть таким мучительным. О судьбе своих товарищей — встречу ли я их завтра, пойдём мы вместе или порознь? О Фанесе, ополоумевшем от ревности. Он ведь до последнего не знал, что предаст нас. Тогда, на балу, когда говорил с Юклидом, он ещё всецело верил в наше дело. Верил без оглядки. Иначе Юклид уловил бы фальшь. И весь следующий день, наверное, верил. А вот под вечер, когда пришла пора, какая-то злая мысль его сбила. И он всё забыл, себя забыл, лишь бы меня убить. Он дрался с таким свирепством, какое я и представить у него не мог. Плечо до сих пор болит. Чудо, что Фанесу не дали заколоть меня сразу. Впрочем… может, и жаль, что не дали. Как, наверное, безумна его любовь к Селене, что он от ревности решил, будто она любит меня. Пф! Бред. Глупее нельзя выдумать. От неё я не видел и намёка на любовь, только уважение и доверие — да, большое доверие, Фанесу-то она не сказала ни слова про свой с отцом план, это наверняка. Он до последнего не знал ничего и сейчас, видимо, ничего не знает. Стало быть, он чувствует то же, что и я теперь, только хуже, стократ хуже…

Ближе к вечеру в мою камеру пришёл тощий слуга.

— Привет, парень. Майрон, кажется? — обратился он запанибрата. — Мне нужно записать, что ты будешь на ужин. У нас есть баранина, телятина, гусь, рыба запечённая, вина белые и красные, из закусок — маслины, икра, разносолы… Да вот, лучше сам посмотри, — он протянул список блюд.

Я мелко задрожал от гнева, а челюсть сжал так, что заныли зубы. Ногти впились в ладони. Наверное, мой взгляд в этот момент был по-настоящему страшный, потому что доходяга-слуга, только посмотрев на меня, изменился в лице. Он молча попятился назад, боясь оборачиваться спиной, и вышел из темницы, не проронив ни слова.

Потом снова пришли предлагать еду. Я отказался. Ломоть чёрного хлеба стал моим новогодним ужином. По отдалённому грому петард я понял, что наступила полночь. Ночью не спал. Если бы предоставили выбор: пытка на дыбе или бессонница один на один со своими мыслями — я бы выбрал дыбу.

Чем светлее становилось небо за решётками, тем чернее становилось у меня в душе. И вот щеколда стукнула — эхом стукнуло сердце.

Чей-то голос прозвучал негромко:

— Доб… — но обладатель голоса оказался слишком деликатен для «доброго утра» и осёкся. — Пора, милорд Майрон.

Притвориться спящим? Мёртвым? Но внезапная беспокойная мысль заставила меня сесть и посмотреть на говорящего. Это был немолодой мужчина в военной форме, с пышными бакенбардами. Я узнал его: он присутствовал на слушанье.

— Скажите… — просипел я, — они тоже будут там? Юклид и остальные? Нас ведь отдельно судили, и я так и не узнал…

— Не знаю, какой приговор вынесли им, но знаю точно, что вы, глава восстания, единственный, которого…

— Да? — перебил я его. — Спасибо вам.

Не думал, что радость сможет озарить мою душу теперь, но всё-таки озарила. Она дала силы встать и покорно дать связать себе руки.

Когда меня вывели наружу, морозный воздух пахнул в лицо. Секунду я стоял неподвижно, всей грудью вдыхая зиму. Было тихо, безветренно. Крупными хлопьями падал снег.

Площадь находилась недалеко. Нужно было всего лишь пройти по улице. Она предстала слепяще-белая от пороши. Я невольно зажмурился. Стало вдруг мучительно любопытно, сколько же шагов отсюда до площади, и у меня был единственный шанс узнать. Я начал считать шаги.

Двенадцать.

Улица пышно украшена к Новому Году. Кругом развешаны фонари и гирлянды. В этот час ещё мало народу, но люди выглядывают в окна, выходят из домов, тыкают на меня пальцами. Я слышу их голоса: «Кто это?», «Посмотри, этот же тот самый!», «Мам, а куда его ведут?»

Двадцать четыре.

Всё такое нарядное, весёлое. Как будто и не должно сегодня ничего случиться. Снег такой чистый, нетронутый, даже боязно оставлять на нём следы.

Пятьдесят три.

Какая-то паршивая собака лает на меня. Как, оказывается, громко лают собаки! Она скалит зубы, дико таращит глаза, захлёбывается от лая. Её звериная злоба, кажется, передалась мне. Я задыхаюсь от внезапного гнева.

Восемьдесят семь.

Может, вырваться из-под конвоя, побежать, разбить витрину магазина? Вон того, разукрашенного, с бумажными фонариками. Что я теряю?

Сто.

Подул лёгкий ветерок. Как красиво в нём пляшут снежинки! Воздух холодит рану в плече. Куда делась моя собачья злоба? Только что же была.

Сто двадцать два.

Какая-то девочка стоит на обочине и поёт новогоднюю песню. На ней оборванное платьице. Её щеки раскраснелись на морозе, она протягивает свою маленькую розовую ладошку для подаяния, не переставая при этом петь. Я провожаю её взглядом.

Сто шестьдесят.

Народу на улице всё больше. Они все свободные, все счастливые. Конечно, ведь сегодня первый день нового века. Как много свободных людей! Как я люблю их!

Двести три.

Ужасно длинная улица. Почему она раньше такой не казалась? Она просто бесконечная. Бесконечные лавки, дома, кабаки, цирюльни. Столько раз проходил мимо и никогда не замечал.

Двести сорок один.

Под ногами скрипит пороша. Почти убаюкивает. Ступаю по ней, как по крахмальной перине. Снежинки попадают на ресницы, легонько касаются лица и тут же тают. Целый век бы идти так!

Двести девяносто.

Ещё долго шагать. Я могу ещё о разном подумать, разное вспомнить. Родителей, например. Что бы они сказали, если бы узнали?.. Нет, лучше не о них.

Триста тридцать четыре.

Проходим мимо цветочного магазина. Там за стеклом лилии, розы, гвоздики — все живые, хотя на дворе зима. Все живые!

Триста семьдесят шесть.

Моя затея с восстанием кажется сейчас такой глупой, нелепой, дурацкой. Разве так надо было бороться с колдунами? А теперь ничего не поменяешь. Уже ничего не важно. Я дурак. Только зря друзей под монастырь подвёл.

Четыреста десять.

Мы прошли поворот, и я вижу впереди площадь, а там… Нет, лучше смотреть под ноги, на снег.

Четыреста пятьдесят девять.

Однажды меня укусил каракурт. Это случилось на охоте… Так давно. Сейчас я испытываю похожее чувство, только хуже, потому что бреда нет. Кажется, место укуса снова жжёт. Хочется освободиться от пут, посмотреть, есть ли на руке две красные точки.

Четыреста девяносто три.

Всё больше и больше людей по краям улицы. У каждого из них есть столько жизни, даже у стариков — у всех есть ещё столько жизни, а они тратят её на то чтобы пялиться на арестанта. Как я их всех ненавижу!

Пятьсот двадцать восемь.

Я радовался за остальных? Конечно, я не мог не радоваться. Но какая же мука — быть единственным. Будь на моём местеЮклид, я бы, наверно, напросился ему в попутчики, прошёл бы с ним до конца, разделил бы его участь — только затем, чтобы ему не быть одному.

Пятьсот сорок.

Как уже площадь близко. Недавно ведь была далеко, за поворотом. А теперь совсем рядом, и я не могу уже отвернуться. Я дрожу? От холода, конечно, от холода.

Слыхивал, иногда арестанты сходили с ума, когда их вели. Понимаю их.

Пятьсот шестьдесят один.

«Волшебства не бывает» — кто так говорит, на самом деле больше всех хочет верить. Только напрасно, ведь волшебства не бывает.

Пятьсот девяносто.

Я чувствую холод на щеках. Глаза щиплет. Что это? Слёзы? Я даже не заметил.

Шестьсот.

Я на площади. Мне страшно. Как много людей собралось поглазеть на зрелище. Все шумят, ужасно шумят. На широком балконе впереди сидит Тэрон с женой и детьми. Что-то ужасно неправильное мерещится в сидящих на балконе, но не могу понять что.

Шестьсот пять.

В толпе на секунду различаю лицо Фанеса.Мне чудится или он плачет? Быть не может, чтобыон плакал. Так раскаивается? Не верю.

Уже так близко. Кажется, что мерзкое ледяное щупальце овивает позвоночник. Я вздрогнул всем телом.

Шестьсот одиннадцать.

Передо мной деревянные ступеньки. Снег покрыл их ровным слоем. Я не могу на них ступить. Просто не могу.

До смерти… до смерти хочу жить!

Я подумал, что сосчитал неверно. Мало ли где сбился. Даже пришло в голову, что если скажу об этом, то мне разрешат вернуться и пересчитать шаги заново. И тогда у меня будет ещё шестьсот одиннадцать шагов жизни, а потом меня обратно приведут — а это ведь ещё шестьсот одиннадцать шагов. Целая вечность!

Сердце колотилось неистово, когда через голову продевали петлю. Колени тряслись. Я смотрел на балкон, где сидел Тэрон с семьёй. Это будет последнее, что я увижу. И придёт проводник. Я не смогу его спугнуть на этот раз. Он дал не жизнь, он дал отсрочку.

Тэрон поднялся с кресла и дал знак толпе угомониться.

— Добрые граждане! — прокричал он так, чтобы его все услышали. — Слушайте меня! — нотки мстительного наслаждения прозвучали в голосе.

Это было уже слишком. Если Тэрон сейчас заведёт речь о том, что я преступник и получаю по заслугам, как все преступники, я начну умолять, чтобы меня повесили без предисловий. Я даже открыл рот, но не смог выдавить из себя ни звука. Нет… так нельзя, молить не буду. Я не доставлю им всем такого удовольствия!

— Сегодня первый день нового года, — продолжал король, — и не просто нового года — нового века!

Нотки наслаждения пропали, голос короля зазвенел ненавистью.

— И я хочу сказать вам… — секунда молчания, все затаили дыхание, — что негоже начинать новый век с казни! Будьте же все свидетелями, что я, ваш король, в честь сегодняшнего праздника дарую Майрону Эрмину его жизнь!

Сердце ударило в груди. Земля ушла из-под ног. Мне вовремя сняли петлю с шеи. Потому что колени тотчас подкосились, и я рухнул на пол.

— … и королевское помилование! Отныне никто не имеет права задерживать Майрона Эрмина ни под каким предлогом!

Я стоял на коленях, оглохший, ошеломлённый, и не верил, считал это злой шуткой Тэрона. Но это оказалась не шутка. Мне освободили руки. Я посмотрел на них, словно видел впервые, потёр болевшие запястья и вдруг почувствовал, как кровь приливает к лицу, как горят уши и тепло разливается по всему телу от солнечного сплетения. Встав на дрожащие ноги, я обвёл ошалелым взглядом гудящую недовольно (а может, одобрительно?) толпу, потом перевёл взгляд на балкон, где сидела королевская семья, при виде которой вновь слабо шевельнулось ощущение чего-то неправильного, но я тут же позабыл об этом.

Неужели я буду жить?..

Я плакал, когда сходил с эшафота. Плакал от счастья. В голове билась только одна мысль: «Я буду жить!»

***

Тэрон не хотел новой смуты, так что, несмотря на его заявление, из города меня всё-таки выставили, не иначе как по его приказу. Мне дали всё необходимое, чтобы я смог добраться до ближайшей деревни. Естественно, титула и имени лишили, я стал простолюдином. Но это всё неважно. У меня была жизнь, а значит — весь мир.

Я шагал по заснеженной дороге прочь от столицы. Снег приятно поскрипывал под ногами, небо сеяло мелкую крупу, и стояла удивительно глубокая тишина, которую пронзало иногда звонкое карканье какой-нибудь вороны. Никогда я не чувствовал себя таким бодрым, сильным и свободным. Меня переполняло огромное, окрыляющее счастье, хоть передо мной разверзлась прорва срочных дел: выручать Юклида и других моих друзей, снова собирать союзников, придумывать новый способ победить колдунов. И я понятия не имел, с чего начинать и как вообще расхлёбывать кашу, которую заварил. Но это не пугало. Я был уверен, что справлюсь, потому что теперь в моих руках всё. Ничего ещё не кончено, пауки!

Перед глазами снова возникла картина последней минуты перед речью Тэрона. Эшафот, толпа, балкон… Казалось, я могу рассмотреть каждую мелкую деталь — так глубоко взрезалась эта картина в память. И в третий раз привиделось что-то неправильное на балконе. Стоя на эшафоте, я был не в состоянии соображать, но сейчас нестерпимо захотелось понять, что же мне так не понравилось. Что-то было не так с Тэроном? Его женой? Нет… дело в их детях.

И тут в вены словно впрыснули жидкий лёд. Дети. Их было шестеро.