Зов моря (Зотова Марита)

Внеконкурс

Проза

Небо было прохладно, одуряюще синим. Топкие, расстилались внизу облака, и корабль нырнул в кружевную, солнцем взбитую пену их, прошивая насквозь. На экране плеснулось ослепительно-белым, пыхнуло серебристою дымкой — и картинка потухла. Ивинг сжал зубы.

— Кэп, приборы отказывают! — штурман обернул к нему потное, свекольное от напряженья лицо. — Садимся вслепую!

Ивинг насупился.

— Вслепую — значит вслепую. Или у тебя есть какой-то иной вариант? Топливо-то уже на исходе. Будем надеяться, что старина «Одиссей» переживет и эту посадку… Поехали!

…Курчавое безе облаков лопнуло, расступилось, выпуская корабль в гулкий, искрящийся ветровой коридор. Подхваченный восходящим потоком, будто литою пружиной — «Одиссей» воспарил, заиграл, закружился, мягко, точно в расстеленный тент, ухнул вниз — в сочную наливную траву и цепучий кустарник, в желтый, солнцем прокаленный песок, заурчал, завертелся на месте — и замер. Ивинг провел рукою по мокрому, в леденящей испарине, лбу.

— Сели. Благополучно, как видишь, — хмыкнул он почерневшим, скукоженно-тусклым бортовым экранам. — Вслепую. Воздух за пределами корабля пригоден к дыханию, температура — как на Земле в тропиках… что еще надо для полного счастья, а? — он щелкнул пальцем по зарослям пультовых клавиш. — Готовимся к выходу.

…Синим, искрящимся пеною слоем — море было размазано до самого горизонта. Холодные, дымкие росчерки птиц в солнцем залитом небе — и ветром разворошенные волны под ним. Зеленые тенты деревьев — и толстые, узловатые корни их, будто змеи, ползущие к самой воде. Юркое, чешуисто-синее существо скользнуло между ботинками Ивинга, и, сотрясаясь от жадности, впилось яблочно-красным ртом в опрокинутую на песок, дрябло-щербатую раковину.

Тцыть, тцыть… острый, раздвоенный язычок слизнул остатки моллюска. Тц… существо приподняло плоскую голову, вопросительно глянув на Ивинга.

— Разумное, кэп? — старпом за спиною его вскинул бластер. — Как ты думаешь?

Ивинг поморщился.

— Я бы на твоем месте без надобности не убивал. Если даже оно и лишено разума, то тут могут быть другие разумные. И это им может отнюдь…

Бластер выстрелил огненной вспышкой. Жалко чвыкнув, существо обратилось серой, дымящейся горкою пепла, нежно обнятой ветряными потоками.

— …не понравиться, — с расстановкой закончил Ивинг. — Думать надо, прежде чем сафари устраивать… идиот, — процедил он сквозь зубы враз утихшему морю, сине-белым волнам его, павшим в хрусткий песок с укоризненным шипом. — Мы тут, между прочим, гости, а не хозяева, если ты вдруг забыл.

«Добро пожаловать на Ан-та-айн… — прошелестело вдруг в мыслях, легким, затухающим бризом. — Мы рады видеть тебя… Мы рады видеть вас всех… Мы хотим говорить с вами…»

Ивинг покачнулся, вцепившись ногтями в виски, и море, синей, бездонною чашей — плеснулось перед глазами его.

***

А-ти-а открыл глаза. Сны его были тревожны и кратки. Море пришло в беспокойствие, вскипающие пузырями водовороты на дне несли в себе железистый привкус страха. А-ти-а ощущал его — жжением в подреберье, тупой, ноющей болью в висках. Море приняло в себя чужаков, и море стремилось исторгнуть скорей из себя — злое, едкое, омертвляющее, что несли в себе эти чужие. Их намерения отравляли сны А-ти-а. Их слова — повисали в воздухе колкою завесью игл. Их поступки, как мертвые раковины на песке, были грязны и ранящи. А-ти-а застонал, приподнявшись на ложе из водорослей. Давние сны были до боли правдивы. Небесные врата разверзлись над Ан-та-айн, чтобы впустить в себя смерть. Черную, страшную, неотвратимую. Смерть, в которой не было порядка и смысла. А-ти-а сжал кулаки и воззвал.

Море отозвалось ему — яростным, неотвратимым приливом. Волны чужих голосов нарастали, шумели, ровным гулом скреблись в черепную коробку А-ти-а. Его потомки и предки. Его бесчисленный род. Его память. Корни моря. Морская соленая сеть. А-ти-а видел их всех, как наяву — проснувшихся разом на ложах своих, в белых, как кость, ракушечных гротах, взывающих в горе к А-ти-а, вождю Ан-та-айн, великому ясновидцу А-ти-а. А-ти-а знал, чем их всех успокоить.

«Они опасны и злы, — кинул он им, точно горсть песка, вспухающие в голове мыслеформы. — Но их мало, они одиноки, и связь с их морями давно прервалась. Они не связаны даже друг с другом. Один не знает, что мыслит другой. Один не доверяет другому. Они испорчены и бесстыдны — они лгут своим соплеменникам. Уши их вечно открыты для лжи. Вольем же в них эту ложь — пусть пьют, сколько вытерпят. Будем мягки, как морская вода. Будем добры и улыбчивы. Предложим им кров. Позволим остаться. А ночью, когда чужаки заснут, и души их будут слабы и податливы нам, точно вскрытые раковины…» А-ти-а улыбнулся. Дернувшись в такт, его жабры пустили к ракушечному потолку горсть пузырей. Оттолкнувшись ногою от ложа, А-ти-а поплыл.

Море было просторно и чисто. Стада белобоких и-ту-и проплывали мимо А-ти-а, чуть шевеля плавниками. Слепые глаза их были круглы и бессмысленны. А-ти-а взмахнул костяною острогой, целясь в ближайшее стадо. Точеный, как клюв, наконечник пробил с маху дырку в боку и-ту-и. Сгусток крови растекся по острию — черно-синей, дрожащею кляксой. А-ти-а снял добычу с остроги. Крепкие, точно камни, мелко-острые зубы его жадно впились в чешую, прогрызая до хрустких костей. Язык облизнул наконечник остроги — еда не должна пропадать. Смерть не должна быть напрасной — это закон моря. Один из законов. А-ти-а впитал его еще головастиком, вылупившись из соленой икринки. Жизнь на Ан-та-айн священна. И смерть, разумеется, тоже.

Море словно бы истончалось, светлело — все выше и выше над головою А-ти-а, там, где за хрупкою гранью морской — ярилось желтым безжалостным светом мертвящее солнце. А-ти-а рванулся наверх, с лету вынырнул в злой, иссушающий воздух.

«Добро пожаловать на Ан-та-айн… — воззвал он обернувшимся к нему чужакам. — Мы рады видеть вас всех… Мы хотим говорить с вами…»

***

Небо было красно от рыжего, налитого усталостью солнца. Море под ним было переменчиво и опасно-блескуче. Вскипая волнами, точно разваристый суп, оно выпускало из себя синекожих, чешуистых тварей с торчащими, как у пираний, зубами. Твари были добры и чрезвычайно любезны. Они улыбались своими гигантскими пастями, и от улыбок этих Ивингу делалось не по себе.

— …так мы лишились связи с Землей, ждавшей наших открытий — новых, пригодных для жизни планет, — договорил он, шлифуя ладонями бластер. Странная мысль не покидала его — что все эти слова — пустая формальность, проформа, что синекожие чудища знают, порывшись в его голове, как в домашнем комоде — все. И о миссии «Одиссея», и о пути его, полном опасностей, среди космических сцилл и харибд, и о его, Ивинга, затаенных страхах… и о существе со змеино-плоскою мордой, сожженном среди воды и песка. Мысль о последнем зачем-то будила в Ивинге сильнейшее чувство вины. — Мы нашли вашу планету случайно. Она хороша. Мы будем колонизировать сушу. Ее здесь… немного, но нам предостаточно. Ваше море нам ни к чему. Уживемся и так, — он, словно бы невзначай, вывел бластер на черный, горбом раздражающий камень у самой воды. Пфукнул кнопкою — и камень исчез, рассыпаясь дымящимся крошевом. — Мы хорошо вооружены. За нами — вся мощь земной цивилизации, связь с коей в скором времени восстановится…

Старпом за его спиною скептически хмыкнул. Ивинг погрозил ему кулаком.

«Ан-та-айн принимает вас… — отозвалось в его голове щекочущей приливною волной. — Будьте как дома. Спите спокойно на Ан-та-айн…»

Высунувшись из воды вполовину, синекожая тварь помахала Ивингу перепончатой лапой. Улыбка ее сделалась еще страшнее и шире.

— Вот и славно. Вот и договорились, — деланно равнодушно выплюнул Ивинг. — Мир, дружба, и все, что душа пожелает. Да, название вашей планеты… Антайн? Андайн?.. мне абсолютно не нравится. Мы будем звать ее… — он на секунду задумался, — планета Сирена. У вас тут прямо средиземноморский курорт, — губы Ивинга изобразили подобье улыбки.

Темнело стремительно. Одевшись в черную бархатистость, небо вспухало серебряной россыпью звезд. Обманчиво-тихое, море вбирало в себя их холодные, тусклые отблески, прятало под покровом своим синекожих, согласных на все, добрых, радушных тварей с большими зубами и глубоководными безднами в душах. Чего они на самом деле хотят? Как относятся к Ивингу и команде?

— На ночь выставить часовых, — Ивинг мрачно посмотрел на старпома. — Неизвестно, что еще эти твари удумают. Автоматике у меня больше доверия нет… Не хотелось бы проснуться с прокушенным горлом, — он зябко передернул плечами. — Дикари. Злобные, я это чую, хоть и пока что безвредные — из оружия у них только какие-то дурацкие копья, ну, и не надо забывать, что на суше они долго пробыть не могут, воздух для них убийственен.

Море мягко вздохнуло за спиною его. Ивинг обернулся — размытым следам на песке. И морское дыхание смолкло.

***

Волны были темны, солоны и упруги. Приподнявшись над ними, А-ти-а видел в дымкой ночной черноте серебристую гору на побережье — пристанище для чужаков. Сны их были испуганно-красны и раздражающе, колко-остры. А-ти-а потер загудевшее темя. Ночь сшивала разорванное, делала целым разъединенное. Море и сушу, своих и чужих. Дыханье А-ти-а коснулось мыслей чужака. Чужак закричал, и сон его окатил брызгами кожу А-ти-а. В этом сне — А-ти-а сидел на высокой скале, и племя его сидело поодаль, выскребая глазами пустой горизонт. Горизонт потемнел, грозовой, налетевшею враз чернотою. В белых отблесках молний — перед А-ти-а возникла гора, бороздящая бурные воды. На вершине ее — стояли чужие. Предводитель их подал знак, направляя гору к А-ти-а… и племя А-ти-а запело, взывая к холодному солнцу и мертвенным тучам, к секущему граду и молниям, протыкающим небо насквозь.

— Иди к нам, мы дадим тебе счастье, о, путник усталый! — пел А-ти-а, и племя его повторяло за ним. — Забудь про опасности, и плыви на наш зов. Море добро и великодушно. Оно примет все. Оно примет всех. Море любит тебя. Мы тебя любим… Ну же!

Привязанный путами к дереву на самой вершине горы, чужак волновался и бился, и в криках его было столько боли и страха, что А-ти-а испытал сострадание. Он погладил рукою иссохшийся белый остов — того, кто доплыл до острова, бросившись в море с прошлой плавучей горы, и чье мясо досталось зубам А-ти-а. Тот чужак получил свое счастье, откликнувшись зову. Этому мешали путы.

— Развяжите меня! Это пение… О, великие боги Олимпа, они рвут мою душу на части! Я хочу к ним! Туда! Есть ли сердце у вас, о, жестокие люди?! Я приказываю — развяжите! — обезумев, чужак начал грызть свои путы зубами, и руки его тотчас обтянули другие путы. Гора удалялась.

— А мы выполняем приказ, Одиссей, — ветром донеслось до А-ти-а, — тот, что отдал ты сам — залить воском уши команде, дабы пение лживых сирен не ввело в искушенье. Мы глухи к их соблазнам, а ты же, чьи уши открыты — податлив…

А-ти-а моргнул, выгоняя остатки сна из-под век. Чужак догадался. Догадку принесло к нему сонной соленой волной. Такие, как А-ти-а и его племя, жили там, откуда пришли чужаки. Их звали си-рен-ны. Они пряли сети из пены морской и дышали дыханием солнца. И чужая жизнь была свята для них, как и чужое посмертие… а пришедшие к ним убивали без надобности и уважения к тем, кого убивают. Смерть ради забавы — что может быть гнуснее и гаже под небом и морем? И сладкое пенье си-рен-н пресекало эти убийства…

«Они знают, кто мы, — прошептал А-ти-а в возмущенно дрожащую тишину, — а мы знаем — кто они. Их мысли и намерения тухлы, но мясо сладко на вкус и будет полезно нашим желудкам. Мы поведем их по ниточке зова. Их уши открыты призыву. Их дыханье прерывисто и мягко. Кости их станут коралловой рощей. Их черепа — прибежищем беспокойных мальков…»

А-ти-а развел губы в улыбке. Ночь была солона и искриста холодными каплями звезд. Брошенными в воду камнями мысли уходили на дно, врастали в чернеющий ил. Время Великого Зова приблизилось на расстояние вдоха. И А-ти-а воззвал.

***

Сны проплывали под веками, точно важные, неторопливые рыбы. Угольно-черная ночь расступалась, давая дорогу сиянию рыжего, доброго солнца, над морем, что было хрупко и стеклянно. В прозрачных, застывших волнах его замерли статуи в тогах, и розы, поникшие в каменных чашах, бросали к ногам их трепещущие лепестки… о, как бесконечно прекрасен был их аромат!

Ивинг был бос и раздет. В цветастой, нелепой пижаме он шел, как лунатик, вытянув руки вперед, и статуи открывали глаза, синие, точно морские, бескрайние дали, и с усмешкой смотрели на Ивинга. Они улыбались, и зубы их были мелки и остры, как у злобных пираний, и красны — от роз или ссохшейся крови.

Прежде всего ты сирен повстречаешь, которые пеньем

Всех обольщают людей, какой бы ни встретился с ними.

Кто, по незнанью приблизившись к ним, их голос услышит,

Тот не вернется домой никогда…

Ивинг потряс головой, выгоняя из мыслей язвящие страхи. Это не с ним. Не его. Это старые книги. Полузабытые строки слепого поэта… Так о чем он пытался предупредить?

Звонкою песнью своею его очаруют сирены,

Сидя на мягком лугу. Вокруг же огромные тлеют

Груды костей человечьих, обтянутых сморщенной кожей.

Мимо корабль твой гони. Залепи товарищам уши,

Воск размягчив медосладкий, чтоб их ни один не услышал

Спутник…

Холодный, рокочущий гул прокатился по небесам, взрывая морскую поверхность на огненно-красные трещины. Статуи дрогнули, поплыли, всколыхнулись — и грянули вниз, обращаясь сыпучими клубами пыли. Ивинг закашлялся, протирая глаза. Розовый аромат отдавал мертвечиной и кровью. Море резало ноги, точно кинжалом, путами оплетало колени — лживая, злая обманка. Убийственная гостеприимность. За что?

Если, о родине помня, ты рук на стада не наложишь,

Все вы в Итаку вернетесь, хоть бедствий претерпите много.

Если же тронешь стада, — и тебе предвещаю я гибель,

И кораблям, и товарищам всем. Ты хоть смерти избегнешь,

Поздно вернешься домой, товарищей всех потерявши.

Над головой захохотало, завыло, мертвенным, всепожирающим ураганом. Ивинг упал на колени. Розовые, нежно-ломкие лепестки под ногтями его захрустели, враз обратившись ракушками. Ивинг открыл глаза. Сон слетел с него, точно сдернутый ветром.

Пляж был черен и пуст. Лишь цепочки следов, уходящие к самой воде. У него не нашлось воска, чтобы залепить уши команде. Они слышали зов — и ушли. К острозубым сиренам, чьи лица были синей, чем морские глубины. Стали грудой костей человечьих… а он все еще жив. Ивинг застонал, раздирая ногтями песок.

«Ан-та-айн разрешил тебе жить, — волной накатили чужие, соленые мысли. — Ты смешной. Твои страхи его забавляют… А когда ты ему надоешь — он расколет тебя, как пустую, ненужную раковину, и выбросит в море… Ты рад, О-дис-сей?»

Обступив его вкруг, синекожие скалились, потрясая точеными копьями, и дыхание их отдавало подгнившею рыбой, и дымящейся кровью сочились их тонкогубые рты. «Одиссей» был в ловушке. Итака была далеко. Сирены — на расстоянии выдоха.

«Что там дальше было у старины Гомера? — шало подумалось Ивингу. — Семь? Десять лет в заточенье на острове? Дождется ли меня Пенелопа?»

И он отчего-то верил, что да.

______________________________________________________________________________

В рассказе используются цитаты из поэмы Гомера «Одиссея», песнь XII.