Соломон (Медведев Владимир)

Солнце собиралось спускаться спать, но не успело. Расступились кусты смородины, а за ними появилась крохотная фигурка девочки. Она стояла, облитая кипящей бронзой, и широко открыв глаза, смотрела внутрь неба. А небо убегало от нее, как луна убегает от волка.

Я сидел неподвижно метрах в трёх и старался выглядеть выключенным. Подо мной был мокрый пень, из которого на мое железное тело совершали паломничество целые орды муравьев и каких-то еще букарашек, которые то и дело застревали в масле.

Девочка оцепенела. Создалось ощущение, что солнце она не видела никогда.

— А как тебя зовут?

Когда я очнулся, она стояла прямо передо мной и своей пушистой гривой закрывала мне солнце. Волосы ее от этого становились солнечного цвета, и по сравнению с ними все вокруг меркло.

— Ты дохлый? — обиделась она на мое молчание.

И эта обида стала для меня надеждой. Я сделал глаза еще более стеклянными и продолжал сидеть неподвижно.

— Значит, ты умер. Ну, ладно. Когда я прихожу, все умирают. Моя мама уходит в сад, папа уходит на работу, Муся — это моя кошка — уходит к своему жениху. А бабушка говорила, что те, которые уходят — не возвращаются, но живут там, где это солнце. Значит, ты тоже сейчас там, где солнце? Пожалуйста, скажи моей маме, что я скучаю. Скажи, что я не люблю капусту и не буду ее. Пусть возвращается домой. И папе скажи, чтобы пришел с работы побыстрее. И дедушке. Передай дедушке, что я больше не плачу, когда его нет. Передай, чтобы он тоже не плакал.

Она села на колени и уткнулась мне в ногу. Теперь стало неуютно оттого, что я все-таки жив и не могу ничего передать ее родителям. Но и обмануть фантазию девочки для меня было бы слишком бессовестно.

— Знаешь, когда-то тетя спросила меня, кого я люблю больше всего: маму или папу. И мне было трудно: я специально плакала, чтобы злить их, и кричала на них, когда они уходили. Это ведь значит, что я их не люблю? Они никогда специально не плакали и не кричали. А я знаю, что они любят друг друга больше, чем цветок пчелку. Я меньше кричу на папу, но всегда мне хочется к маме! Кого же я люблю больше?! И почему бабушка любит не дедушку, а меня? И почему я люблю дедушку, хотя никогда его не видела, и ненавижу бабушку, но ведь она всегда со мной!

Резко стало холодно, гигантский желток порвался и вылился, оставив на небе желтовато-рыжеватые следы. Невидимый дирижер взмахнул палочкой. Вступила первая скрипка. Отыграла такта два, и запел струнный оркестр. Крякнула в небе ворона. Улетела. Мне стало страшно за девочку.

— Бабушка говорит мне, приходи пораньше. Она не говорит «не гуляй допоздна», потому что понимает, как я расстраиваюсь от этих слов. Она не варит капусту, потому что я ее не ем. Она никогда не плачет и не кричит на меня, но я всегда плачу и кричу на нее. Она все делает, чтобы дружить со мной, но чертик внутри меня видит её старания и тычет мне ими в нос. Остается только корчиться. Но почему? Почему я такая вредная?! Как его выгнать, этого чертика?

Знаешь, робот, когда я была маленькая, мы с бабушкой ходили на вокзал и смотрели, как приходят и уходят паровозы. Я почти ничего не помню: что мы друг другу говорили и что делали, где этот вокзал теперь… Но память во мне осталась, я знаю. Я чувствую запах топлива, пара, сажи, табака, навоза — и мне приятно. Я слышу гудок, слышу кричащих полицейских, грузчиков, газетчиков, спешащих провожающих — и мне приятно. Я вижу стальные подпорки, уходящие высоко-высоко под самый потолок, ржавеющие трубы, трубки капитанов, трости джентльменов, зонты дам, их длинные ароматные пальчики — и мне приятно.

И когда я стану старше, только тогда пойму, что́ есть любовь к родным. Любовь к бабушке моей проявляется в любви к миру. К тому миру, который она мне показала. Это вокзалы, это книги, это музыка, это одиночество. И это Бог, а Бог — это всё. Любовь к матери моей — это я и всё, что связано в этом мире со мной. А любовь к отцу — это страсть, вкус: сладость и солёность жизни, ее кислота и горькость.

Моя семья продолжала вынашивать меня после моего рождения. И сейчас, когда я выросла и состарилась, семья вынашивает меня, как это было раньше.

Всё во мне осталось, что удалось собрать за этот миг. И что-то внутри чувствует, что оно готово идти дальше. Дальше, за пределы тела. Душа рвется. Ускользает от меня. А я стою и плачу, не в силах сказать ничего кроме: «Будь благоразумна». И она уезжает, колеса стучат, пар визжит, рельсы дребезжат, и всё вокруг готовится к новому кругу…

Мы молчали. Ветер был очарователен. Я каждой деталью чувствовал, как он ласкает нас речной своею прохладой.

— Госпожа, называйте меня «Tap-3GER».

— Какой ты страшный робот! — закричала она. — Хорошие роботы имеют красивые имена. А у тебя оно уродское! Я сама придумаю тебе имя. Ты будешь Соломон.

— Почему Соломон?

— Потому что мне бабушка читала про Соломона. Он очень мудрый и бородатый! У него во-о-от такая борода, до твоих пяток!

— Хорошо. Госпожа, я хочу отвести вас домой.

— Не домой, а к маме и папе!

— Через пять лет вы станете хотеть домой, а не к маме и папе.

— Ты врешь!

— Я — автомат. Автоматы не врут. Мы говорим факты, которые заложены в нас нашими создателями. Мы лишены причин для лжи.

— Значит, ваши создатели врут!

— А твой создатель не врет? Ты веришь в Бога?

— Да!

— Он врет?

— Никогда!

— Откуда ты знаешь?

— Я слышала это…

— От бабушки?

— Не только. У нас во дворе живет собака Черныш. У него нет одной лапы. И он скулит. Черныш часто забегает к нам в подъезд и просит молока. И я краду молоко у моей кошки и отдаю Чернышу. А Черныш смотрит на меня все время, пока пьет. И в глазах его я слышу Бога!

— Это невозможно.

— Ты железка. Ты никогда не поймешь такую умную девочку, как я. Ты создан, чтобы служить…

— А вы, люди, для чего созданы?

Но она заплакала — и это был аргумент, который победил меня. Который напомнил мне, с кем я спорю. Я понял, каждое слово маленькой оппонентки — истина. И про умную девочку, и про глаза Черныша, и про родителей, которые каждое утро умирают, а вечером возвращаются.

— Покажи мне Черныша, — попросил я ее, и детское заплаканное лицо заискрилось от радости. У девочки появилась надежда, что кто-то ее, наконец, понял.

Над небом начался снег. Он шел медленно, интеллигентно, и от него пахло летом. Я чувствовал, что хочу заплакать. Хочу заплакать, но не могу. И эта грань — высшее блаженство. О, как жаль, что люди не могут его прочувствовать, остановить себя вовремя, начать балансировать.

— О, как жаль, что у тебя нет семьи, милый мой Соломон — мечтательно зевнула девочка и уронила свой взгляд на звезды.

(посвящается бабушке)